— Не отдам, — вяло произнесла она и застегнула пуговку.
— Ну не будьте же эгоисткой! — занервничал спасатель. — До оползня осталось тридцать минут.
— Вот и хорошо… — всхлипнув, проговорила она. — Втроём и грохнемся…
— Зря вы, — сказал незнакомец. — Имейте в виду: мне ведь не впервой. Больно, конечно, но не смертельно… Оболочка регенерируется, в крайнем случае выдадут новую… Кота жалко.
— Пришелец… — горько скривив рот, выговорила Катюша. — Сволочь ты, а не пришелец!
— Ну знаете! — взбеленясь, сказал спасатель. — Разговаривать ещё тут с вами!..
Он растянул по-лягушачьи рот и очень похоже мяукнул. В тот же миг Зулус за пазухой обезумел — рванулся так, что пуговка расстегнулась сама собой. Катюша попыталась его удержать, но кот с воплем пустил в ход когти. Вскрикнув, она отняла руки, и Зулус во мгновение ока нырнул за пазуху незнакомцу.
Не веря, Катюша смотрела, как на её располосованных запястьях медленно выступает кровь.
— Послушайте… — искательно сказал незнакомец. — Вы всё-таки не отчаивайтесь. Попробуйте выбраться через дверь. Там из стены торчит балка, и если вы до неё допрыгнете…
Катюша схватила полированную доску и вскочила, пошатнув свой разгромленный и полуопрокинутый мирок.
— А ну пошел отсюда, гад! — плача, закричала она.
Но то ли секция сыграла от её взмаха, то ли у спасателя была воистину нечеловеческая реакция, но только Катюша промахнулась и, потеряв равновесие, снова села в обломки.
— Ну, как знаете… — с этими словами незнакомец исчез в отверстом люке окна. Катюша выронила доску и уткнулась лицом в груду мусора. Плечи её вздрагивали.
— Предатель… Предатель… — всхлипывала Катюша. — Предатель подлый… Из пипетки молоком кормила…
Теперь ей хотелось одного: чтобы секция оборвалась, и как можно быстрее. Чтобы оборвался в тартарары весь этот проклятый мир, где людей травят дымом из мартена и селят в домах, готовых развалиться, где даже для инопланетного спасателя жизнь породистого кота дороже человеческой!
Однако тридцать минут — это очень и очень много. Всхлипы Катюши Гориной становились всё тише и тише, наконец она подняла зарёванное лицо и вытерла слёзы. Может, в самом деле попробовать выбраться через дверь?..
Но тут секция энергично вздрогнула несколько раз подряд, и на край рамы цепко упала знакомая исцарапанная пятерня. Всё произошло как в прошлый раз, только землистое лицо, рывком поднявшееся над торчащим ребром подоконника, было уже не сердитым, а просто свирепым. С таким лицом лезут убивать.
— Давайте цепляйтесь за плечи! — едва отдышавшись, приказал он.
— Что? Совесть проснулась? — мстительно спросила Катюша.
Спасатель помолчал и вдруг усмехнулся.
— Скажите спасибо вашему коту, — проворчал он. — Узнал, что я за вами не вернусь, и пригрозил начать голодовку…
— Как пригрозил?
— По-кошачьи! — огрызнулся спасатель. — Ну, не тяните время, цепляйтесь! До оползня всего пятнадцать минут…
Юлия Андреева
Кот-поводырь
Случилось так, что один человек ослеп. Не помню, что у него такое стряслось, но, по мнению врачей, зрение он потерял раз и навсегда.
Человек вышел из больницы, ну что делать, трудно, конечно, но надо же как-то жить. Он научился ходить, ощупывая дорогу перед собой тоненькой палочкой, он помнил, что она белая, но уже не видел этого. Человек изучал мир звуков, столь мало понимаемый им прежде, и открывал удивительнейшие вещи, его пальцы сделались более чувствительными, так как ему потребовалось узнавать предметы на ощупь. Он выяснил, например, что у яблока кожица гладкая и прохладная, а у персика шершавая, по звуку он пытался определять, какая из ступенек скоро сломается, а по запаху — когда приготовится его еда.
Человек учился читать книги для слепых и, самое главное, он взял себе специально выученную собаку-поводыря. Ну вот тут-то и возникли первые неприятности. Дело в том, что у этого человека был кот, и кот этот был самым близким другом, который, можно догадаться, терпеть не мог собак.
Да и собаки не жаловали кота, одна из них даже попыталась поймать обленившегося за зиму Морфиуса. Так что слепому пришлось спасать испуганного приятеля от собачьих клыков.
После этого случая человек отказался от собак-поводырей, и они остались вдвоем с котом.
— Знаешь что, киска, — сказал слепой, гладя мягкую шерстку животного. — Раз уж из-за тебя мне пришлось остаться без поводыря, может быть, ты соблаговолишь выводить меня на прогулки?
Кот поднял на человека удивленную морду и не мигая посмотрел в круглые непроницаемые стекляшки очков. Этот взгляд говорил: «А ты, чай, приятель в своем уме? Того и гляди, предложишь мне носить тебе тапочки или бегать за газетой. Мы, коты, себя уважаем».
И, поскольку этот его взгляд остался незамеченным, кот положил голову на лапы и задумался.
«В сущности, поводырь — не слуга, в этом звании нет ничего позорящего кошачий род, да и прогулки под луной бывают такими завораживающе прекрасными…».
На следующий вечер человек и кот отправились гулять. Для начала кот решил показать крышу их дома, для чего выбрал наикратчайший путь — по веткам клена.
Конечно, прогулка не была идеальной, хотя бы с точки зрения кота, на которого надели бархатную шлейку, потому что слепой не слышал тихой кошачьей поступи и мог запросто потерять проводника.
Всю дорогу слепой старался нащупать более толстые ветки, иногда ударяясь о них головой. Кот подбадривал его, мяукая впереди, так что, когда они оказались на крыше, человек возблагодарил Бога, что не может видеть, на какую высоту они с котом забрались, и испугаться.
После жаркого дня и изнурительного подъема приятная ночная прохлада показалась им обоим настоящим раем. Молча кот любовался луной, наполняясь ею от усов до хвоста, молча человек воспринимал магию ночи и подставлял лицо свету луны, словно купаясь в нем.
Луна смотрела на странную парочку и думала о своем.
Неожиданно человек поднялся в полный рост и подошел к краю крыши.
— Стой, кому говорю! — заволновался кот. — Я собирался показать тебе крышу, а не научить летать, я кот, а не ворона, и крыльев у меня нет, а ты, как двухнедельный котенок, стоишь прямо перед обрывом и вот-вот сиганешь вниз. Имей в виду, я тебя оттуда достать не сумею.
— Не придется, — ответил человек на чисто кошачьем и повернул голову в сторону своего пушистого приятеля. Луна смотрела на них уже с заметным интересом.
— Ты умеешь говорить? — изумился и испугался кот.
— Научился, — человек огляделся и взял кота в руки.
— Но этого не может быть! — запротестовал кот и попытался вырваться. — Ты не можешь видеть, тебе попросту нечем видеть!
— Теперь есть чем, — усмехнулся человек и откинул с лица волосы. Сначала кот не увидел ничего, а потом почувствовал на себе напряженный и все понимающий взгляд, идущий из центра лба слепого. От этого взгляда кота аж передернуло, невидимый глаз в центре лба знал о сожранной им, котом, сметане, о разоренном голубином гнезде, о производителе луж на лестнице, о…
— Я не сержусь, — успокоил его человек. — Ведь ты, мой проводник, мой друг, привел меня на крышу и благодаря тебе я снова вижу.
Вместе они спустились в квартиру и поделили между собой кофе и сливки.
— Теперь ты человек или кот? — спросил Морфиус, похлебывая из миски. — Что ты вообще чувствуешь?
— Трудно сказать: образы, звуки, запахи, я чувствую в себе луну и, кажется, знаю, откуда мы все.
— Немало, — протянул кот. — Архиважно знать, откуда мы. Потому что тогда «куда мы?» является вторым вопросом, а «где мы?» расположено как раз посередине между «откуда мы» и «куда мы».
— А куда мы пойдем в следующий раз? — оживился человек.
— В подвал, там развелось целое стадо мышей! — с удовольствием промурлыкал кот и улегся в мягком кресле напротив окна.
— Ты что, хочешь, чтобы мы их ели?
— Нет. Я хочу, чтобы ты поймал для меня парочку, а потом я поведу тебя дальше.
— Дальше хорошо, но обязательно ли ловить мышей? — поморщился слепой.
— Необязательно, но для полного просветления желательно, хотя можешь не ловить, но тогда ты будешь должен мне телячью вырезку и пузырек валерьянки с запахом весенней кошки, — резюмировал кот. — Ведь послезавтра мы отправимся на спевку на крышу филармонии и я хочу быть в голосе, а пою я только на сытый желудок…
Андрей Балабуха
Фелинистический диптих
I. Почему надо всегда разговаривать с кошками
Ну а пока что идите и гладьте —
Гладьте сухих и черных кошек.
Владимир МАЯКОВСКИЙ
Толковать с кошками я любил всегда, с детства и по сей день. Вот, например, наверху слева мы обсуждаем детали меню с очаровательной сиамской петербурженкой Басей, а справа меня посвящает в подробности шведской любви знойная уроженка Готланда, при всей разговорчивости посчитавшая за благо не представляться… Однако до двадцати с лишком лет я полагал подобные беседы лишь не лишенным приятности времяпрепровождением. И только в 1967 году понял… Но не стоит забегать вперед.
Стоял солнечный, теплый, почти жаркий день — такие редко, но выдаются все-таки в Петербурге в конце октября. Я только что освободился из рядов Советской армии, пусть даже наградившей меня инвалидностью, но об этом как-то не думалось, еще не устроился на работу, еще не женился, а потому гулял по городу — свободный, радостный и неизменно (после армейских харчей) голодный.
И вот, шагая по Садовой, вдруг вспомнил, что неподалеку от Никольских рядов есть некая затрапезная на вид, но известная знатокам весьма неплохой кухней шашлычная с достаточно гуманными ценами. И хотя идти оставалось еще два квартала, подсознание, воображение и желудок совместными усилиями заставили меня ощутить восхитительный аромат скворчащего во фритюре чебурека. Я прибавил шагу.
Но тут углядел в окне первого этажа гордо возлежащую на форточке кошку. Заурядной, полосатой — египетской — масти, но царственно изящную и спокойную. Я замер на полушаге.
— Кис!
Никакого ответа.
— Кис-кис!
Ни шерстинка на ухе не дрогнула.
— Да ты же красавица, в такую с первого взгляда влюбиться можно…
Кошка чуть скосила на меня янтарные очи и грациозно свесила лапку. Похоже, для поцелуя. Однако воспользоваться дозволением я не успел.
В полутора десятках шагов впереди, как раз там, где оказался бы я, не остановись для вышеописанного разговора, раздался звонкий взрыв, по асфальту и стене дома хлестнули осколки — один долетел почти до меня. Стеклянный. Кто-то закричал.
Кошка растворилась в комнате — беззвучно, но быстрее звука. Я же ошалело уставился сперва вперед, на тротуар (но никаких жертв не усмотрел), а потом медленно стал карабкаться взглядом по стене, пока на четвертом этаже не встретился глазами с не менее обалделым мужиком, наполовину высунувшимся из окна. В нем явно боролись два чувства — неизъяснимое облегчение, что никого не угробил, и мучительная скорбь по стеклу, которое он собирался вставить в раму. Разрешилось это душевное единоборство потоком такого мата, что даже я, человек по этой части высокообразованный (о чем как-нибудь расскажу отдельно — тоже забавная история), заслушался. И не только я — кошка вернулась на форточку и тоже с нескрываемым любопытством впивала каждый звук.
Впрочем, вслушивался я недолго.
Ибо в этот самый миг на меня снизошло прозрение. Нет, не после трех своих крещений, о которых я уже рассказывал, а вот здесь и сейчас я обрел веру. Постиг, что нахожусь под защитой великой кошачьей богини Баст. Ведь не остановись я, чтобы выразить восхищение этому ее воплощению, и… Расчет расстояния и времени не оставлял сомнениям места.
Увы, разжиться подлинной статуэткой Баст я не в силах — ни тогда, ни сейчас. Но два месяца спустя, отправившись в свадебное путешествие в Таллин, купил там в сувенирной лавочке маленькую кошачью фигурку, вырезанную из дерева. Потом — другую. Третью. Привозил их из каждой поездки. Потом друзья и знакомые тоже стали привозить мне: как же не поддержать коллекционера…
Да, коллекция есть. Но это еще и алтарь, перед которым я служу Великой богине Баст в надежде, что много-много современных изображений авось да сравнятся по силе с одним древним.
И, конечно, увидев на улице кошку, непременно заговариваю с ней. На всякий случай.
И вам советую.
P. S. …А чебуреки оказались хороши — как я и ожидал.
II. Почему не стоит петь при котах
…И он к устам моим приник…
Александр ПУШКИН
Коты, как известно, поют. «Кошачий концерт» — словосочетание устойчивое. И мыслеобраз у всех вызывает один и тот же: весна, ошалелый утробный вопль с улицы, и острая тоска, что живешь не в деревне и со своего пятого-десятого этажа выплеснуть на этого солиста традиционное ведро воды ну никак не получится…
Но порой ситуация выворачивается наизнанку. И однажды такое произошло у меня на глазах.
История это давняя, тому уже лет сорок, не меньше. Однако иные из действующих лиц еще здравствуют, и посему — как говорится, во избежание — подлинные имена называть воздержусь. Кто-то пусть останется безымянным, для главных же действующих лиц псевдонимов да эпиклез вполне, на мой взгляд, хватит.
В те времена я водил дружбу не только с фантастами, но и с поэтами, причем с последними было даже проще: в кругу фантастов volens-nolens приходилось заявлять и отстаивать претензии на какое-то определенное место, тогда как поэты о моей причастности к своему цеху не подозревали, усматривая во мне лишь почитателя своих талантов и более или менее квалифицированного слушателя из сопредельной страны. Собирались то у одного, то у другого, до одури читали стихи — чаще всего с тем непременным поэтическим подвыванием, которое великолепно описал еще Марк Твен в «Приключениях Тома Сойера». Увы, с тех пор ничего не изменилось. По крайней мере, к лучшему. Ну а кроме стихов потребляли изрядные количества кофе, болгарского — самого дешевого — сухого вина и болгарских же (как правило, хотя извращенцы «беломорщики» тоже встречались) сигарет.
В тот вечер мы стеклись в дом к средних лет и таких же литературных достоинств поэту, которого я здесь назову Мореходом. Обитал он где-то (точно за давностию лет не упомню) на Гражданке, в трехкомнатной квартире, в обществе жены-шатенки, дочери-блондинки и жгучебрюнетистого здоровущего кота по имени Серафим (в просторечии — Фима). Чтобы не запутывать вас обилием персонажей, замечу: дамы к нашей истории непричастны вовсе — их и дома-то не было.
Когда первый поэтический пыл мало-помалу выдохся, кофейная гуща в чашках обрела консистенцию глины, три недели ждущей дождя, а уровень сухого вина в организмах на метр превысил ординар, случилось неизбежное — инициативой завладела поэтесса бальзаковских лет, увлекавшаяся Серебряным веком и гордившаяся несомненным (в собственном представлении) сходством с Анной Ахматовой, вследствие чего доброжелатели почтительно именовали ее Ахматессой, а злобные критиканы (и преимущественно за глаза) — Ахматуткой. Признаться, стихи ее были не столь уж плохи — во всяком случае, не хуже иных прочих. Беда в другом: по городу Ахматесса перемещалась исключительно в обществе любимой гитары и творения свои не просто читала, но выводила речитативом под унылый перебор семи струн. Голос ее был могуч, как туманный тифон маяка, и неизбежен, как питерский дождь.