Я не мог не оценить этого душевного порыва. Наклонился, погладил его по голове, приговаривая: «Как же ты на Яшу похож!». Кот благодарно обхватил мою руку передними лапами, заглянул в глаза…
Тут надо пояснить, кто такой Яша. Он появился у нас маленьким котенком в августе 1991 года, поэтому мы называли его «Дитя путча». Характер он проявил сразу. Когда ехали с дачи, где мы его подобрали, сбежал в вагоне электрички, и пришлось ловить его под скамьями. Став домашним котом, продолжал проявлять строптивость и непослушание, за что иногда жизнь наказывала его. Так, однажды выскользнул незаметно на лестницу, когда я выходил из квартиры. А потом пугливо жался часа два у двери — до моего прихода.
С годами характер Яши становился всё более вредным. Его детские прыжки из засады на ноги проходящего домочадца становились всё агрессивнее. Требования сухого корма определенного сорта, от которого, по моему мнению, у него облезло брюхо, — всё настойчивей. Дело доходило до того, что пару раз я спасал его от неминуемой гибели — мать после очередного неспровоцированного нападения решительно собиралась отвезти его к ветеринару… Я тянул время, и буря через два-три дня утихала. На момент событий этого рассказа Яша стал уже зрелым, даже пожилым котом, ему было лет 12–13.
Через минуту, однако, немецкий котяра словно одумался, недоуменно посмотрел на меня, затрусил обратно к дому. «Странно, очень странно!» — подумал я, кивнул подружелюбнее хозяевам серого и отправился дальше по своим делам.
Несколькими днями позже я звонил домой из автомата. В конце разговора мама, помявшись, сказала: «Не хотела тебе говорить… Я на этой неделе Яшу все-таки отнесла усыпить… К тебе в гости ехать — не с кем его на три месяца оставить. Да и характер у него был — сам знаешь… Плакала потом…».
Меня вдруг словно толкнуло: «А хочешь, скажу тебе, когда это было?» — и назвал день и час, когда ко мне бросился чужой кот. «Откуда ты знаешь?» — удивилась она. «Так…» — ответил я и, попрощавшись, повесил трубку.
Если есть на свете некий Кошачий бог — не он ли позволил Яшкиной душе в последние секунды перед расставанием с жизнью метнуться в пространстве, преодолеть сотни километров и вселиться в тельце другого кота, чтобы попрощаться со мной? Всё же больше десяти лет бок о бок прожили… Спасибо тебе, Кошачий бог, если ты действительно существуешь!
Хотя было воскресенье, небо облачилось в серый рабочий халат. И прежде чем запереться в своей комнате, я завернул в магазинчик при бензоколонке и кое-что взял — Яшу помянуть.
Позже встречал я того кота несколько раз у дома на спуске с моста. Даже пытался его подозвать — тщетно! Он презрительно отворачивался, всячески меня избегал. Вероятно, ему было неприятно, что некая таинственная сила толкнула его помимо воли к этому незнакомому одинокому пешеходу, который теперь еще и в друзья набивается…
Позже оба дома у моста снесли, расчистив место под многоэтажки.
Юстина Южная
Кошка с каминной полки
Меня принесли в дом в конце мая, когда уже почти отцвели вишни. Почему я это знаю? Потому что несли не в коробке и не завернутую в кучу бумаг. Хозяйка взяла меня из рук продавца и держала не отпуская, лишь позвала хозяина — высокого и на вид строгого мужчину с черными усами и ранней сединой в пышной шевелюре. Хозяин взглянул на хозяйку, и оказалось, что он совсем не строг. Он улыбнулся ей и отсчитал продавцу положенные за меня двенадцать шиллингов. А хозяйка чмокнула его в щеку и всю дорогу тащила меня на руках.
Я была красивая. Это правда. Я и сейчас красивая, несмотря на ухо, лапу и кончик хвоста. Но взяли меня не за красоту, а за… как бы это объяснить? Наверное, это и есть любовь с первого взгляда. Хозяйка посмотрела на меня, а я — на нее. Она дотронулась до моей спинки, а я мурлыкнула. Конечно, она не услышала, но поняла. И сразу полюбила. А я — ее.
Некоторые люди — глупые, они считают, мы не можем любить. Но они глупые, поэтому я не осуждаю их.
Так я попала в дом. И вовсе не скучала по тому месту, где жила раньше. Я все-таки домашняя кошка. А дом хозяйки мне понравился. Он был большой. Два этажа и много комнат, в каждой — мебель темного дерева и яркие шторы, каждая — уютная и свежая.
Сначала я стояла в хозяйкиной спальне, в той, где на стенах голубые обои в цветочек. Каждый вечер перед сном хозяйка касалась указательным пальцем губ, а затем прикладывала его к моему носу. Я морщилась и фыркала, хоть мне и было приятно. А потом терлась об ее палец шерсткой. Она этого не видела и не слышала. Жаль, но почти все люди так устроены.
Иногда меня брал хозяин, вертел, усмехался, шептал в усы: «Что она в ней нашла?». И всегда бережно возвращал на столик.
Через три года я переехала на каминную полку в гостиной. Произошло это по причинам простым и даже прозаическим. В доме появилась девочка. Очень маленькая девочка в белых пеленках с кружевами. Девочка с круглым милым личиком и пронзительным голосом. Назвали ее Мария Анна. В честь мамы и бабушки. Когда Мария Анна выросла и стала немного повыше и понепоседливее, ее перестали заворачивать в белые пеленки, а подарили множество сиреневых, васильковых и малиновых платьиц. Примерно тогда же она научилась топать ножками по всему дому и тянуться ручками к любому предмету, неважно большому или крошечному, который вызывал ее интерес. Добралась она и до меня. И тогда я ненадолго потеряла ухо.
Нет, я не сердилась на нее ни в тот день, ни после. И хозяйка тоже не сердилась. Но сильно огорчилась. «Смотри, — сказала она Марии, — ты уронила ее, и у кошки отвалилось ушко. Как же она будет без него? У тебя ведь два ушка, так?». Мария кивнула и для пущей верности схватилась за оба своих розовых уха. «А у нее теперь одно. Жалко кошку!». «Жалко», — согласилась Мария и, подумав, расплакалась. «Ну ничего, папа ее починит», — бросилась утешать ее хозяйка. Мария всхлипнула, размазала слезы ладошкой по щекам, улыбнулась: «Папа кошку чини-чини!».
Так я переехала на каминную полку. С почти незаметной полосочкой вокруг приклеенного уха и без обиды в сердце. Некоторые люди — глупые, они считают, что у нас нет сердца. Но они глупые, поэтому я не осуждаю их.
Хозяйка приходила ко мне каждый вечер и так же прикладывала палец к моему носу. А я желала ей спокойной ночи.
Скоро в доме появилась еще одна девочка. Она была как первая — в пеленках и кружевах. С голосом столь же громким и личиком столь же милым. Ее назвали Анна Мария. В честь бабушки и мамы.
Я жила на каминной полке и наблюдала, как девочки играли в куклы на пушистом индийском ковре, расстеленном для них. А иногда — прямо на надраенном полу. Но тогда прибегала Толстая Молли… «Ах, птенчики мои, нельзя вам здесь сейчас! К маме и папе едут гости!»… или Старая Мисс… «Девочки, вам нельзя здесь находиться. Немедленно в детскую!»… или сама хозяйка… «Вот вы где, солнышки! Давайте-ка наверх, будем вас переодевать». Переодеваться Мария Анна любила. Ей по душе были любые платья и юбки, главное, чтобы мама осталась довольна. Зато Анна Мария, к которой от старшей сестры перешли все сиреневые-васильковые-малиновые и добавились новые, — терпеть не могла. Она падала на пол, стучала коротенькими ножками и смешно повизгивала. Толстая Молли, или Старая Мисс, или хозяйка вздыхали и, схватив Анну в охапку, бежали с ней на второй этаж, в комнату девочек.
А играть сестры любили обе. Прятались под обеденным столом и сидели там, воображая, будто прекрасных принцесс похитил злой дракон и унес в свое страшное подземелье. Время от времени то одна, то другая совершала вылазки на кухню, ибо спустя час или два принцессам в подземелье становилось грустно и голодно. Вернувшись с добычей — куском пудинга, вареной куриной ногой или ломтем хлеба с маслом, — принцессы заметно веселели и продолжали с достоинством отбывать свой плен в драконьем логове.
Иногда Мария подходила ко мне, аккуратно снимала с полки — она уже дотягивалась — и целовала больное ушко. Ставила на место, вздыхала и уносилась к сестре.
Прошло еще два года, и до каминной полки теперь легко дотягивалась Анна Мария. Она меня в руки не брала, лишь с любопытством рассматривала, изредка проводя по моей спине и хвосту тонким пальчиком.
Бывало, сестры ссорились. Да как ссорились! Визг по всему дому. Если бы я могла закрывать уши лапами, я бы это делала. И снова прибегала Толстая Молли… «Ах, птенчики мои, ну вы и расчирикались!»… или Старая Мисс… «Что здесь происходит? Немедленно прекратите, юные леди!»… или хозяйка… «Энн! Мари! Ну-ка, что у вас опять случилось?». И девочек разводили по разным комнатам.
Потом девочки пошли учиться. Сначала Мария, за ней Анна. Вопреки брюзжанию многочисленной родни, хозяйка и хозяин не отправили их в хороший, но далекий пансион. Девочки учились в школе, поэтому каждый вечер были дома.
Марии понравилась учеба. Сразу и безвозвратно. Часами она просиживала, листая географический атлас, карманное Евангелие и слегка потрепанную «Историю дома Стюартов» Юма. А вот Анне уроки пришлись не по душе. Забросив книги, она теми же часами носилась по улице, то выуживая с местными ребятишками старый ботинок из озера, то спасая соседскую болонку от соседского же керн-терьера. О ее подвигах громко докладывала нам Старая Мисс.
Это случилось на исходе сентября. Когда пожелтели почти все деревья. Почему я это знаю? Потому что Мария Анна все время держала меня на руках и бегала к окну посмотреть, не едет ли доктор. Так что я бегала вместе с ней. И очень волновалась.
Доктор не ехал и не ехал. Хотя на самом-то деле он приехал быстро. Но не помог нам. Не потому что не хотел. Просто не смог. Маленькая Роза, названная в честь прабабушки, никак не появлялась на свет. Что-то держало ее внутри, не отпускало, не давало показаться личику — я уверена, такому же милому, как у Марии или Анны, — и прокричать так же звонко и пронзительно, как девочки. А моя хозяйка слабела. С каждой уходящей минутой.
Хозяин бегал по коридору возле комнаты, куда его не пускали, и что-то шептал под нос. Остановившись, он прислонялся ладонями к двери, ногти скребли дерево. На нем и сейчас видны светлые борозды. Мы с Марией и Анной сидели в коридоре на стульях, и никто не смел согнать нас с нашего места.
Доктор вышел, отвел хозяина в сторону и тихо проговорил несколько фраз. Хозяин застыл. «Но вы же еще попытаетесь?» — спросил он. Мы это услышали. «Да, разумеется, — ответил доктор, промокая полотенцем лоб. — Однако вам и девочкам лучше зайти… на минутку».
И мы зашли. Хозяйка была совсем не такой, какой я видела ее вчера. Нет, совсем не такой. Она очень… очень устала.
Девочки приблизились. Она погладила их по длинным русым волосам, растрепанным, потому что сегодня никому не было дела до их причесок. Она шептала им разные слова. Но это слова только для них, поэтому я не повторю их здесь. Девочки не понимали. Они просто жалели маму. Не понимали.
Хозяйка заметила меня. Улыбнулась. Мария протянула меня ей. Хозяйка дотронулась указательным пальцем до губ и приложила его к моему носу. Я лизнула палец. Но никто не обратил внимания. «Поставь кошку на каминную полку, Мари. Энн, а ты помоги сестре, — она глубоко вздохнула. — Посидите там, солнышки, полчасика. Я позову вас».
Меня отнесли в гостиную.
Никто из нас больше не слышал хозяйкиного голоса.
Марии шел пятнадцатый год, Анне тринадцатый.
В доме стало холодать. Зимой, весной, летом и осенью на наших двух этажах было холодно. Наступила следующая зима. В конце января на улице крупными хлопьями пошел снег. И шел три недели. Почему я знаю это? Потому что видела пальто хозяина, его пронесла мимо меня Толстая Молли. С него капала вода, прямо на надраенный пол и на индийский ковер. А еще на пальто были снежинки. Они мгновенно таяли и тоже капали на пол. А хозяин заболел.
Нет, он вовсе не собирался. Он не был столь легкомысленным, чтобы позволить себе заболеть, когда у него остались две дочки. О своих девочках он бы заботился всю жизнь. Но когда идешь вдоль озера и видишь, как под лед проваливается соседский мальчишка, когда понимаешь, что вокруг никого нет, и лезешь в воду, когда пытаешься бежать с тяжелой ношей на руках, когда дорога длинная, а на дворе конец января, то трудно потом не заболеть воспалением легких.
И очень трудно потом выжить.
Хозяин старался. Он сильно-сильно старался. Просто не смог.
Девочки вернулись домой в черном. Черные платья, черные чулки, черные ботинки. Их черные пальто мелькнули в коридоре, унесенные прислугой. На пальто таяли снежинки. Я знала, что девочки оставили папу рядом с мамой и сестренкой Розой. Они пришли ко мне и сидели в гостиной за столом. Ушла Толстая Молли, ушла Старая Мисс, нескоро, но все-таки ушла многочисленная родня. Они сидели одни.
Мария смотрела в окно. Анна в пол.
Мария смотрела в пол. Анна в окно.
Анна взглянула на каминную полку. И заплакала. Она хотела заплакать. Давно хотела, еще больше года назад. Но не получалось, и слезы застревали где-то между взглядом и ресницами. А сейчас — заплакала.
И подбежала к каминной полке. Схватила меня. «Вот тебе! — закричала она и подняла высоко над головой. — Гадкий кусок фарфора!». «Нет! — закричала Мария и бросилась к сестре. — Не надо!». Она вцепилась в Аннины руки. «Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!». Анна вырывалась и рычала. Мария хватала за ее кисти. «Не надо, не надо! Она не твоя! Она мамина! И папина!».
Мария упала и потянула сестру вниз. Обе свалились на колени, намертво впившись в меня. Анна уже не плакала, Мария не кричала. Они смотрели друг на друга. Долго. И тихо.
Затем отпустили меня. Одновременно. Я упала на пол и потеряла кончик хвоста.
Они посмотрели на меня. Смотрели долго.
И потянулись, одновременно. Аккуратно взяли. Анна положила меня в ладони Марии.
«У кошки отвалился хвостик, — сказала Мария. — У кошки… хвостик… Папа кошку чини-чини».
И тоже заплакала.
Я прижималась к ее груди и слышала хриплые вздохи. Анна сидела близко-близко. И я слышала Аннино колотящееся сердце.
Мы стали жить одни. То есть, конечно, с нами в доме жила Старая Мисс, и конечно, с нами в доме жила Толстая Молли, и конечно, в наш дом приходила родня. Но мы жили одни. Через три года в гостиной появился молодой человек. Совершенно новый молодой человек. Безусый и темноволосый, с добрыми серыми глазами и чуть кривоватым носом. Человек носил черный сюртук, белый воротничок под горло и обращался ко всем очень почтительно, а к Марии — робко. Человек мне понравился.
Еще через год Мария стояла в гостиной, повязывая ленты дорожной шляпки. И вокруг стояли коричневые потертые чемоданы. И Толстая Молли стояла. И Старая Мисс. И вся родня. И, разумеется, все уже тысячу раз поздравили новобрачную. И, разумеется, тысячу раз попричитали о том, что она уезжает.
Уезжала Мария Анна далеко. В страну, где пишут иероглифами и едят рис, где лица желтые, а волосы черные. Она уезжала в Китай. Потому что безусый молодой человек был миссионером.
Последней подошла Анна. Девочки обнялись и долго-долго не разжимали рук. Тактично удалилась родня, за ней — Старая Мисс, за ней — Толстая Молли, за ней — молодой человек, а сестры все держались друг за друга, будто если отпустят — исчезнут навсегда.
Не навсегда, но все же Мария уехала. Анна осталась. И с тех пор в доме похолодало еще больше.
Анна училась, затем перестала. Она приходила в дом и уходила из дома. И иногда даже Старая Мисс не знала, где та пропадает. Я — знала. Потому что Анна мне рассказывала. Возвращаясь вечером, говорила со мной, сидя в темной гостиной. Мне совсем не нравилось то, что она рассказывала. Я протестующе мяукала, но Анна не слышала. Жаль, но почти все люди так устроены.
От Марии приходили письма, Анна читала их мне вслух. Писала в ответ. Не всегда правду. Как бы ни была далека Мария, за нее я беспокоилась гораздо меньше, чем за ее сестру.
Анна теперь полюбила платья: сиреневые-васильковые-малиновые… Временами в нашей гостиной появлялись молодые люди. Старая Мисс поджимала губы, когда их видела, а Толстая Молли плакала в уголке между кухней и кладовкой. Я слышала ее — у меня очень хороший слух. Однажды Анна вошла ко мне в комнату. Лицо у нее было белое-белое, она сделала несколько шагов и повалилась на стул, тяжело дыша и с каждой секундой становясь все бледнее и бледнее. «Что-то мне плохо, — сказала она. — Что-то плохо… Надо позвать Молли…». И упала со стула.