— Душа моя! Успокойся… Тебе померещилось…
— Неужели?.. Газель жива?!
— Нет, голубушка моя! Майинька! Дорогая!.. Ведь мы все видели: бедная Газель задушена волком!.. Она, помнишь, — всех нас напугала… И ты, и я, и весь дом сбежались вчера ночью, когда бедная собака выбила дверь, почуяв зверя, бросилась в сад и прямо наскочила на волка…
— Так вот как вы все объяснили? — проговорила Майя, как бы про себя, усиленно что-то соображая. — Нет, папа, того волка, который задушил мою бедную, славную Газель, к несчастью, никто не убьет.
Она овладела собой и обратилась приветливо к незнакомой родственнице, благодаря ее за заботы.
— Если ты в самом деле здорова, Майечка, — несмело заметил отец, — может быть, ты встанешь?
— О, да! Непременно! — к величайшей радости его уверенно сказала Майя. — Я сейчас оденусь и сойду вниз.
— Да?.. Вот и отлично!.. Так пожалуйте, Софья Павловна!.. Пойдемте ко мне, пока эта негодная, напугавшая нас так крепко барышня встанет и оденется. Пожалуйте!
И профессор любезно подал руку гостье и повел ее вниз, в то время как Майя с невольным неудовольствием думала:
«Откуда взялась она? Соседка?!! Никогда не слышала, чтоб она тут жила поблизости…»
XIII
Так неожиданно проявившаяся родственница Ринарди очень часто стала навещать их. Однако, сверх ожидания, она оказалась премилой и презанимательной. Ни профессор, ни дочь его нимало не тяготились ею. Напротив, никогда и ни с кем Майя так близко и скоро не сходилась, как с этой остроумной, весь свет объездившей и, по-видимому, чрезвычайно добродушной женщиной.
Софья Павловна Орнаева была вдова, известная красавица, схоронившая двоих мужей и, как говорили злые языки, была не прочь найти, а, пожалуй, и схоронить еще и третьего… Особенно, если бы он отличался благородными преимуществами «de ses deux anciens»[12], — a именно, был бы богат не менее ее «покойников», оставивших ей большие деньги.
Злая молва опять-таки говорила, что за последние года беспрерывных перемещений по белу свету, во время которых прелестная женщина не только видала виды, но и жила в свое удовольствие, не считая денег, — она значительно растрясла по чужестранным дорогам российские мошны своих супругов; но этого совсем не было заметно по образу жизни, который она продолжала вести.
На берега Балтийского моря Софья Павловна попала совсем неожиданно, по непредвиденной ею необходимости; но об этом факте она хранила строгое молчание, а рассказывала, будто ее давно влекло на эти живописные, дикие берега… Ей надоела Европа! Надоели все страны света, которые она изрядно объездила; а более всего надоели дальние путешествия. Эту зиму она задумала прожить в Петербурге, но прежде водворения на зимние квартиры ей вздумалось проехать посмотреть продававшуюся поблизости от имения Ринарди мызу. Ей захотелось иметь дачу в этих местах, проводить иногда летний месяц или два в «одиночестве»…
Так она говорила, но такие анахоретские намерения не были заметны в ее образе действий. Начать с того, что она скромной мызы не купила, а задумала нанять поблизости целое аббатство, — старинный замок, несколько лет стоявший пустым, хотя поддерживавшийся в порядке. Оказалось, что она интимно знакома с его владетелем, безвыездно проживавшим в Париже. Она ему написала, а тот ответил любезным посланием, предоставлявшим в ее распоряжение на зиму, лето — «et bien d'autres saisons, à discretion illimitée»[13], — хоть навсегда, это «совиное гнездо» его знаменитых рыцарей-предков, «со всеми его крысами и привидениями, par dessus le marché!»[14]
Разумеется, оказалось, что для житья в этих залах и башнях требуется много приспособлений, поправок и новой обстановки. Позолоченная мебель, инкрустации, штофы и гобелены были очень декоративны, но грозили быстрым разрушением при употреблении серьезном, — не как декорации, а как обыкновенной мебели… Пришлось выписывать обойщиков, столяров с приличным материалом; а пока они работали и устраивали по-царски резиденцию новоприезжей, она сама, по приглашению профессора, переехала из города к нему, чтоб быть поближе к будущему месту жительства.
Раз поселившись в целом замке, решив к тому же, что проживет там осень, а может быть, и всю зиму, Орнаева, весьма натурально, пришла к заключению, что она «одна с крысами и рыцарскими привидениями» умрет в нем не только со скуки, но, пожалуй, и со страху… Произошла капитальная диверсия в намерениях бывшей красавицы, метившей было в будущие анахоретки: приглашения и письма полетели во все страны; знакомства, посетители, старые и новые друзья посыпались в замок по всем дорогам, из всех стран света…
Так, по крайней мере, казалось Ринарди и его дочери, никогда не видавшим в своих окрестностях такого оживления и многолюдства. Разумеется, и к ним посетители стали наведываться гораздо чаще; да к тому же «милая соседка» не давала им ни задумываться, ни засиживаться дома: она была из таких, что мертвых поставят на ноги, если живых от них поблизости не окажется. В ней столько было жизни, энергии, желания всех веселить и самой со всеми веселиться, что тишины и спокойствия возле нее быть не могло. Замок Рейхштейн до того всегда был полон гостями, что Майя уверяла его временную хозяйку, что все привидения, не только замковые, но изо всех окрестностей, наверное, материализовались, чтоб принимать участие в ее празднествах. Ей, никогда не видавшей таких многолюдных собраний, серьезно казалось подчас, что они не совсем естественны… Рауты Орнаевой ей часто напоминали пестрые сборища не от мира сего, — ее прежние видения, сокрывшиеся для нее, как видно, навсегда после того, как побывала она в приюте Белого братства. «Приютом мира» — называла его Майя, рассказывая о сне своем отцу и в дневнике своем, в который записала от слова до слова все, что произошло с ней в том очарованном месте, куда она стремилась всем бытием своим, каждую ночь надеясь, что будет призвана, и каждое утро просыпаясь опечаленная несбывшейся надеждой… Не только не бывала она более в семиоконной вещей башне или на мраморном холме Белых сестер, но проходили недели и месяцы, а она все еще не видала Кассиния и не слыхала его голоса.
Майя Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась ее стараниям, хотя — странное дело! — она не тяготилась ни ими, ни обществом ее. Она не любила больших сборищ в Рейхштейне; но хозяйку его охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на все вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи; а Майе — увы! — изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности ясновидения и даже прозорливости.
Этот упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя, по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда она прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь ее полудетская живость совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней, веселой, ни над чем не задумывавшейся помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.
Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.
Он уверял себя, что ее общество, ее разговор имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он слушать ее у себя в кабинете. По ее просьбе он с нею делился своими знаниями и показывал ей интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала знания, необыкновенные для женщины, по этому предмету, и с увлечением беседовала об этом.
Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее «работал» в присутствии Орнаевой, в своих комнатах. Он, не шутя, был убежден, что работает и что его прелестная кузина ему не мешает, а помогает в научных его трудах. Он даже ей говорил, что присутствие ее его вдохновляет.
— Ну, что ж! — шутя, сказала она. — Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием.[15] Хватило бы только мудрости.
— У меня или у вас? — спросил профессор.
— Ну, разумеется, у меня! — расхохоталась Орнаева.
— У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?
— Да, кажется, наука, знание?
— Вот именно. «Мудрость» — небесная дева, которой поклонялись гностики и которая не раз воплощалась в образ прекрасной женщины, чтоб вдохновлять ученых. Право! Не верите? Я докажу вам.
Ринарди снял с полки своей библиотеки старинную книгу и, найдя страницу, подал ей.
— Прочтите… Это письма розенкрейцера Гихтеля[16] о его любви и духовном союзе с таинственным существом — «лучезарной красавицей Софией», долгие годы помогавшей ему в научных занятиях его. У меня есть и еще о них книга — «Древние верования, воплощенные в древних именах». Ваше имя одно из самых древнейших… Так хотите прочесть?
— Давайте. Но кто этот чудак? Как вы его назвали?
— Гихтель. Известный германский мистик, оккультист; член братства розенкрейцеров, живший в средине XVII века. Извольте послушать, что он писал вам…
— Мне? Помилосердствуйте!
— Софии! Не вам, так вашей тезке, с которой вы многим сходны… Послушайте.
И профессор прочел:
«Божественная Мудрость, во образе небесной девы Софии, явилась мне впервые воплощенной в день Рождества Христова, в 1673 году. Вид ее был величествен и прекрасен. Она сияла белизной своих одежд и осияла меня светом своих божественных знаний».
— А вот, позвольте, тут дальше:
«София — воплощение премудрости и истины в возрожденном духовном теле. О! сколько в тебе силы, и мощи, и власти в исполнении душ, тобою избранных, светом предвечной правды, блаженством чистейшей, неиссякаемой любви!..»
— Вот какие чародейки бывают Софии, Софья Павловна. Dérogeriez vous a votre nоt?.. Не думаю, чтоб вы опровергали вековечную славу вашего имени.
Орнаева очень мило смеялась. Только присутствие дочери заставляло ее несколько умерять свое кокетство с отцом.
XIV
Раз Орнаева просила Ринарди рассказать ей об увеличителе Велиара.
— Мне кажется, я слышала о чем-то подобном! — сказала она.
Профессор с готовностью исполнил ее желание и, докончив свои объяснения, спросил:
— Вы знаете, вероятно, барона? Встречались с ним?
— О, нет! Никогда. Почему вы думаете?
— Он человек такой известный. Я думал, вы встречались в Париже. Вы сказали, что слышали о его увеличителе?
— Не об его увеличителе, собственно, а о подобном изобретении; о средствах его устроить. Закалить как-то проводники надо. Каким-то особым огнем…
Ринарди посмотрел на нее в изумлении.
— Да, да!.. Позвольте… Я знала… Вспомнить бы!
Орнаева встала, сосредоточенно устремила в пространство взгляд и, будто читая перед собой невидимые слова, медленно, явственно произнесла:
— «Священный, первобытный, бесконечный, вечный, божественный огонь, который есть — оплодотворение, усовершенствование, в коем сила, жизнь, любовь — все!» Откуда это? Узнаете вы эти слова?
— Слова — не знаю, откуда! Но их отвлеченное значение мне ясно, — ответил профессор в восторженном изумлении. — Но откуда вы их знаете?
— Откуда? Да, теперь вспомнила: у меня есть целый трактат об этом огне и возможности его добывать.
— У вас? — вскричал профессор. — О, Боже мой! Откуда?
— Откуда? От самого графа Калиостро, блаженной памяти! — рассмеялась Орнаева. — Не верите? Вы забываете наших общих предков, милый братец: прадедушку нашего, сен-симониста, чародея, предсказателя — chevalier Constant d'Yzombard, казненного во время террора. Забыли?
— Нет, помню… Но, как же…
— Как его бумаги попали ко мне? Очень просто: прабабушка d'Yzombard, с своею дочерью, которая, как вам известно, была матерью моей матери, а вашей grande tante[17], успела заранее перебраться в Италию и увезла туда все бумаги мужа своего. А в них оказалась целая переписка с его другом, графом Александром Калиостро, иначе сицилийцем Джузеппе Бальзамо.
— И она цела, эта переписка?
— К несчастию, ее и следы исчезли!.. Но одну рукопись деда мать моя сохранила и мне передала. И я ей очень за нее благодарна, теперь больше, чем когда-либо, потому что могу ее передать вам. Это — руководство к добыванию именно этого таинственного огня, «первобытного, божественного», в котором и дух, и материя, и любовь, и «все во всем»… Из этой рукописи я и запомнила сказанную фразу.
— И вы мне дадите эту рукопись, Софи?
— В вечное и потомственное владение, милый мой!.. На что мне она? У меня детей нет: некому, кроме вас, в семье нашей, всегда отличавшейся духом мистицизма, его пропагандировать в потомстве. Берите ее и с ее французским переводом, приложенным к латинскому оригиналу.
— Неужели писанному самим Калиостро? Вы меня просто облагодетельствуете, кузина!
— А, право, не знаю, очень вероятно. В переводе прадеда сказано только, что он ему дал этот драгоценный документ, добытый им где-то в храмах Египта или Халдеи. Граф Калиостро относил его к учению провозвестника гностицизма, иудейскому Симону Магу[18].
— Да, это драгоценность! Это просто клад! Исторический и библиографический клад; уж не говоря о научных и оккультических тайнах, которые, быть может, в рукописи заключаются! — восторгался Ринарди. — Как это вы раньше не сказали мне об этом, Софья Павловна? Вот уж настоящая просветительница моя, премудрая София, носительница божественного огня!
Орнаева хохотала, очень довольная.
— Огонь, по указанию рукописи, точно, надо добыть божественный или, по крайней мере, небесный. Там, я помню, сказано, что каким-то образом «седьмая молния седьмой весенней грозы» должна воспламенить проводник электричества; разумеется, еще при разных условиях и всевозможных таинственных приспособлениях! — рассказывала она.
— Какое счастье, что вы не отдали никому рукописи! — воскликнул профессор.
Пришла Майя, и Ринарди стал восторженно рассказывать дочери о том, что ему сказала Софья Павловна и как она его облагодетельствует, отдав ему рукопись.
Майя, конечно, была очень довольна за отца; а гостья их казалась еще довольней, она ласково упрашивала Майю непременно на днях приехать в Рейхштейн на целый день.
— Не бойтесь, милая, — презираемых вами танцев не будет. Приезжают все серьезные люди, и между прочими Бухаров, — вы знаете, — известный живописец. Он мой большой приятель! У нас с ним маленький заговор против вас, предупреждаю.
— Насчет живых картин? — спросила Майя, которой Орнаева говорила уж о затеянных ею картинах.
— Да, и насчет живых картин также; он мне поможет их поставить. Но и кроме того. Бедный Бухаров в отчаянии, что нигде не может найти хороших типов Эдипа и Антигоны для своей исторической большой картины.
— Ну?
— Ну, вот я его тоже хочу облагодетельствовать: я написала ему, что нашла для него здесь живые оригиналы его типов, чтоб приезжал.
— Это кто же такие? — слегка краснея, спросила Майя.
— Кто? Вы не догадываетесь?
Орнаева бросилась целовать молодую девушку.
— Вы и отец ваш — воплощение этих величественных мифов… Ни-ни!.. Не протестуйте! Вы должны для меня согласиться осчастливить моего приятеля! Вам это ничего не стоит. Вы ему доставите лишний лавр в его венок великого художника; а он вам даст ваши портреты, писанные рукой мастера. Ведь Бухарова портреты ценятся на вес золота!..