– Постой, пап, – выпалил Бобби, – а как же я?
– Ты, Боб? – недоуменно уставившись на него, спросил отец, и занесенная над документом ручка повисла в воздухе.
– Это нечестно! Почему Фране можно ехать учиться в Россию, а мне в Америку нельзя?
– Ради Бога, не надо об этом! – простонала мать.
– Нет, надо, мама! Это нечестно! Если отец отпустит Франю в Россию, то и ты должна отпустить меня в Америку!
– Опять ты его подначиваешь, Джерри? – сказала мать, глядя не на него, а на отца.
– Как это подначиваю?
– Это Бобби подначивает папу! – заскулила Франя.
– Заткнись, Франя!
– Сам заткнись!
– Заткнитесь все, кто орет «заткнись»! – выкрикнул отец в полный голос. И гораздо тише добавил: – Включая меня... – И первый засмеялся над собой же.
Бобби понял, что отец взял ситуацию в свои руки – не потому, что всех переорал, а потому, что всех рассмешил и сам обрел способность рассуждать здраво.
– Мы ведь об этом, по-моему, уже миллион раз говорили, – сказал отец.
– Но тогда перед тобой не лежали документы Франи, пап, – возразил Бобби и принялся вдохновенно врать, намереваясь завтра же утром обратить эту ложь в правду. – Я уже послал заявления в Беркли и Лос-Анджелес. Если я хочу поступить следующей осенью, надо подавать заявление, пока не поздно...
– Он дело говорит, Соня, – сказал отец. – Нам все равно придется решать, где ему учиться.
– Чтобы вы вдвоем шантажировали меня и не пускали Франю в Гагаринку? – огрызнулась мать.
– Это нечестно, Соня...
– Да, Джерри, нечестно! Тебе же нечего возразить против Гагаринской школы. Это был блеф с самого начала! Ты подпишешь ее документы в любом случае, потому что ты тоже любишь свою дочь и не унизишься до того, чтобы в пику мне разбить ее жизнь.
Отец пожал плечами.
– Ты меня знаешь...
– Пап! – закричал Бобби, чувствуя, что победа начинает от него ускользать.
– А мать-то права, Боб, – сказал ему отец. – Ты же и впрямь не захочешь, чтобы я сломал Фране жизнь в отместку за то, что ты не добился своего, разве не так? Поставь себя на ее место!
– Да мне и на своем хреново, – горько пробормотал Бобби.
– Ладно, я попробую поднять тебе настроение, Боб, – сказал отец, прихлебывая из стакана, но ни на секунду не отводя глаз от сына. – Я предоставляю решать тебе. Ты скажешь, подписывать документы или нет. Я не подпишу, пока ты мне не разрешишь...
– Джерри!
Отец жестом велел матери замолчать, но даже не взглянул на нее. Его налитые кровью глаза смотрели в глаза Бобби, пока Бобби не почувствовал, что отец глядит ему прямо в душу.
– Все просто, Боб. Тебе будет лучше жить, если ты поступишь так, как поступили со мной эти русские ублюдки, или ты хочешь поступить как американец?
Бобби украдкой покосился на Франю – о чем она думает? Дрожит от страха, ожидая его мести? Боится, что он ее обездолит?
Сколько он себя помнил, сестра всегда над ним измывалась и не сделала ему ничего хорошего. Разве можно любить такую сестру?
Но ведь дело-то не в этом, верно? Отец преподал ему хороший урок, и Бобби никогда этого урока не забудет. Честная месть – еще куда ни шло, но намеренно совершить несправедливость – нет, к этому он себя принудить не мог.
– Ладно, подписывай, – наконец пробормотал он.
– Молодчина, Боб, – сказал отец, собирая в стопку бумаги. Молча, долгим взглядом он посмотрел на мать. – Ты настоящий американец.
Никогда еще поражение так не смахивало на победу.
...Джерри одну за другой подписывал бумаги, а Соня сидела молча, восхищаясь мужем. После всего, что стряслось с ним сегодня, он нашел в себе силы выбрать правильное решение и вдобавок убедить Роберта. За последние несколько лет, полных труда, конфликтов и карьерных неудач, ее не раз охватывало отчаяние, и Джерри казался ей свинцовым якорем, а замужество – вынужденным шагом, который она совершила ради перевода в Париж. Но такие дни, как этот, напоминали ей, что она вышла за Джерри Рида по любви, напоминали, за что она его любит. Это был тот самый Джерри, который покинул родину, следуя своему призванию, и оставался верен ему, несмотря на долгие годы разочарований.
И, заново осознав это, она поняла, что Эмиль Лурад действительно друг Джерри, что он в последнее время лучше понимал Джерри, чем она сама. Пускай он действовал как изворотливый чиновник, не склонный совершать благородные жесты и тем ставить под угрозу свое положение, но он дал Джерри единственный шанс осуществить заветную мечту – пусть даже поступаясь собственной гордостью.
И еще она поняла, что ничего не передаст Илье Пашикову, хотя еще толком не знала почему. Действительно ли она не хотела предавать Лурада? Или же, предав его, она предала бы и Джерри, пусть и не причинив ему прямого вреда? А может быть, причина была та же, по которой Джерри отдал судьбу Франи в руки Роберта? Та же, что заставила Роберта сказать отцу – подписывай? Она была уверена, что так оно и есть.
Как бы то ни было, она твердо знала, что не изменит своего решения, пусть даже из-за этого возникнут проблемы с Пашиковым, пусть ее еще больше невзлюбят «московские мандарины».
Пока отец подписывал бумаги, Франя краешком глаза поглядывала на Бобби. Нет, он ни капельки не изменился. Сидел в той же своей идиотской куртке, и нимба вокруг его головы не появилось. Хоть убей, она не могла понять, чего он хотел добиться своим поступком. Ох, не верилось ей, что он воспылал к ней братской любовью. Оставалось только одно объяснение, каким бы невероятным оно ни выглядело. Бобби понимал справедливость такого решения.
Но разве это возможно? Неужто ради справедливости Бобби, подобно людям с социалистическими идеалами, способен пренебречь мелкими эгоистическими интересами? Неужто под дурацкой американской курткой у Бобби кроется настоящая русская душа?
Джерри аккуратно положил ручку поверх бумаг и подвинул их через стол к Фране. Соня смотрела на мужа с сияющей улыбкой.
– Ну, настало время решить насчет Боба, – сказал он. – Он заслужил право выбора. Пусть учится в Америке.
Соня мгновенно перестала улыбаться.
– Да-да, я горжусь его поступком, Роберт имеет право выбирать: Сорбонна, любой университет Европы... Но не Америка.
– Ма-а-ам! – завопил Боб.
И началось. Франя слушала, как мать вопила о подлой политике Вашингтона, о том, что Роберта могут призвать и сгноить в бразильских болотах – и так далее. Бобби орал свое – о том, что Америка лучше, чем эта паршивая Франция. Отец тоже порыкивал: у него больше причин ненавидеть американскую политику, чем у кого-либо другого: советская и европейская – нисколько не лучше, грязные политиканы они все, грязные политиканы... Чепуха какая-то, не о том они говорили... Наконец отец сказал:
– Слушай, Соня... Ты поняла, почему мы с Бобом поступили так, как поступили? Нет? Потому, что это было по чести и по совести. По-американски. Когда-то было так, но кто знает, может быть, и сейчас в Штатах остались такие люди...
– А если нет? – отпарировала Соня.
– Я имею право убедиться в этом сам! – заявил Бобби.
– Где твоя знаменитая романтическая русская душа? – вопросил отец.
Франя сунула в рот ложку проклятого варева – оно встало поперек глотки. Отец говорит дело, правильно – по чести и по совести. Вот так и надо поступать. И она подумала, что американские понятия о добродетели – не такая уж и бессмыслица. Чем они, собственно, отличаются от социалистической морали? Одно и то же: люди и в семье и в обществе должны быть как братья. И еще она подумала: если она сейчас промолчит, то навсегда останется в долгу у этого маленького чудовища, ее братца...
– Мам, отец прав, – сказала она. – А ты неправа. Бобби тоже имеет право решать.
– И ты тоже за них! – закричала Соня.
– Я не знаю. Я думаю – чего стоит Русская Весна, если мы, в своей семье, ведем себя как долбаные сталинисты? Снова – комиссары, снова кто-то лезет в дела других и велит поступать по их указке?!
– Я не диктатор! – сказала Соня.
– Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета...
Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.
Все трое объединены общим духом – нечто для нее новое.
Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.
– Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.
– Да, Соня, – мягко сказал Джерри.
– Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, – вздохнула Соня. – Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?
Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся – ласковой, грустной улыбкой.
– Да, мам, – сказал он. – Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.
Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви – но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.
Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.
– Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в «Манифик», – объявила она. – Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!
Карсон (республиканская партия): Черт возьми, Билли, мы не блефуем. Мы поедем на заседание Европарламента, у нас в загашнике уйма предложений, и мы не сдадимся, пока не отвоюем для нашего президента возможность дать хорошего пинка в кой-какие задницы. Мы им покажем, кто блефует! У них есть наши бумаги, но пусть-ка попробуют хоть что-то по ним получить! Признаться, мы не для этого работали над программой «Космокрепости», но теперь приятно сознавать, что она у нас под рукой и в случае чего мы можем заплатить славные дивиденды – такие, что не унесут! Русские и европейцы годами измывались над «Американским Бастионом», но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!
Билли Аллен: Говори тихо, но не забудь припасти большую дубинку, не так ли?
Конгрессмен Карсон: Как же, тихо, черта с два! Мы им все скажем громко и внятно, не будь я Гарри Бертон Карсон!
«Ньюспик», ведущий Билли Аллен
Парламент Объединенной Европы принимает Советский Союз
Сегодня, несмотря на бессильные угрозы воинствующих политиканов из Вашингтона, Советский Союз принят в Объединенную Европу – против были поданы лишь 53 голоса из 561.
«Это самое крупное со времен Великой Отечественной войны историческое событие, – заявил президент Дмитрий Павлович Смерлак. – А историкам следующего столетия оно, видимо, покажется еще более важным. Гигантская рана посреди Европы наконец затянулась. Старая мечта Михаила Горбачева об Общеевропейском доме наконец нашла свое воплощение – Единая Европа, от Атлантики до Владивостока! Перед нами блестящее будущее!»
ТАСС
XI
В приглашении от «Красной Звезды» Соня значилась как Соня Ивановна Гагарина – обычный прием, означающий, что в этом случае ее муж-американец – персона нон грата.
Она не взяла бы Джерри с собой, будь он и приглашен: на вечере, посвященном вступлению Советского Союза в Объединенную Европу, американец мог оказаться мишенью для торжествующих злопыхателей. И выяснению сложных отношений Сони с «московскими мандаринами» он тоже не поможет. А такой случай мог представиться – все сотрудники «Красной Звезды» уже предвкушают, как пойдут в гору дела их фирмы и их собственные после принятия Союза в Европу. Так что шампанское и водка будут литься рекой.
Обычно Соня приходила на приемы с Ильей Пашиковым, а уходил он с кем-нибудь другим – по соображениям этикета это было удобно обоим. Для Сони – явиться в сопровождении шефа; для него, знаменитого донжуана, замужняя женщина, с которой у него только деловые отношения, – отличное прикрытие, чтобы потихоньку удалиться с другой.
Но сейчас было не время себя афишировать.
В тот день, когда Европейское космическое агентство представило советским участникам переговоров свою программу проектирования «Гранд Тур Наветт» и расчеты необходимых сумм, Пашиков уже с утра вызвал Соню на ковер.
– Вы же знали об этом, а? – спросил он вместо приветствия, как только она вошла в кабинет. – Не может быть, чтобы ваш муж ничего не знал.
Что-то в его взгляде подсказало ей, что отпираться бесполезно – этим она только навредит себе.
– Да, Илья Сергеевич, знала, – ответила Соня.
– Почему вы не сказали мне? – процедил Илья раздраженно. – Уж поверьте, Москва теперь наш отдел по головке не погладит!
– Я... я не подставила вас под удар, надеюсь?.. – виновато спросила Соня, только сейчас сообразив, что Илья, не передав в Москву планы Эмиля Лурада, вполне мог навлечь на себя гнев «мандаринов».
– Нет, конечно, нет, – ответил он по-прежнему раздраженно. – Но если бы мы дали Москве эту информацию, то космические программы объединились бы на более выгодных для нас условиях. И парижский отдел экономической стратегии, то есть вы и я, Соня Ивановна, тоже наверняка не прогадал бы!
Он пристально смотрел на нее.
– Если вы знали об этом, Соня, почему вы не сделали так, как надо?
– Я сделала так, как надо, Илья, – вырвалось у Сони.
– Может быть, вы все-таки объясните, в чем дело?
Соня попыталась объяснить.
Она рассказала, как Эмиль Лурад поступил с Джерри. Рассказала, как Джерри, несмотря на это, подписал Фране документы на выезд, – правда, она ни слова не промолвила о сыне, желающем уехать учиться в Америку.
– Может быть, Джерри зря валит вину за свои несчастья на Советский Союз, но все равно, после того, как он отпустил дочь в московский вуз, я ни за что на свете не смогла бы сделать ничего такого, что могло показаться ему еще одним предательством, а узнал бы он об этом когда-нибудь или нет, совершенно не важно...
Она глянула на Пашикова, который тоже смотрел на нее с любопытством.
– Может быть, вы не вполне поймете меня, Илья...
– Почему же? Что я – какой-нибудь некультурный крестьянин из тундры? – возмущенно сказал Илья. – Вы думаете, если на мне итальянский костюм, то у меня не осталось русской души?
– Вы не сердитесь?
Илья пожал плечами, и Соня увидела в это мгновение, как подходит этому мужчине его аристократическая внешность. И – что находят в нем другие женщины, кроме длинных белокурых волос и казачьей стати.
– Как я могу сердиться? – ответил Илья. – Вы поступили по велению сердца, как преданная русская жена, уж простите мне мою славянскую патриархальность. За это я еще больше восхищаюсь вами как женщиной.
Но минута откровенности прошла; перед ней был снова ее начальник.
– Однако все это вряд ли положительно характеризует наши с вами деловые качества, Соня, – сказал он. – Если представить «московским мандаринам» такое объяснение, нас обоих спишут как безнадежных буржуазных романтиков. Так что лучше уж пусть посетуют на нашу неумелость, а там и забудут, они беспамятные...
На самом ли деле Москва обо всем забыла, осталось невыясненным. Гнев Ильи хоть и улетучился, и дружеские отношения были восстановлены, но что-то в его поведении все-таки изменилось: он стал вести себя с ней чуть официальное и сдержаннее. Похоже, на него вылилось больше бюрократических помоев, чем порядочный человек может спокойно перенести.