Китайский академик, который подарил профессору Бойко этот щит, рассказал, что, согласно существующим легендам, щит привезён в Пекин из северо-западных областей Китая и что кто-то из специалистов когда-то даже высказал мысль о том, будто бы эта надпись указывает на существование какой-то ещё неведомой старинной культуры в этих местах.
Иван Терентьевич решил раскрыть тайну, которую скрывал старый щит. Он бился над этим несколько лет, пока как-то, совершенно случайно, не обратил внимания на странную форму щита. Собственно, заметил это не он, а его внук Андрейка, который всё время крутился возле деда и тоже мечтал, наверно, в своё время стать палеографом. Андрейка как-то принёс в кабинет дедушки маленькую речную черепаху и, положив её на стол рядом с остатками старинной, вдруг воскликнул:
— Дедушка, да они же совсем непохожи!
Профессор быстро подошёл к столу, посмотрел туда, куда показывал Андрейка, и вдруг почувствовал, что весь холодеет.
Щиты живой и мёртвой черепах имели совершенно различную форму. Над старинным щитом кто-то трудился, чтобы сделать его похожим то ли на цветок, то ли на облачко, то ли на листок лотоса, и он действительно утратил свою естественную форму. Так вот где была разгадка тайны!
Теперь уже профессору легко было расшифровать надпись. Внешние очертания щита точно повторялись в самом центре надписи, а сами иероглифы шли, как теперь нетрудно было увидеть, не по вертикали, не по горизонтали и вообще не по прямой или ломаной линии, а по кругу, огибая со всех сторон и заполняя изнутри этот цветок, облачко или листок лотоса.
На щите было написано:
«Не стоит прыгать в воду, когда чёлн ещё не перевернулся. Но чёлн моей жизни уже шатается над бездной вечности, и потому я решил сказать о том, чего никто не знает. Я проткнул в уши слов китайские украшения и индийские жемчужины, чтобы читатели знали, что в оснащении нет недосмотра, а в положении нет слабости, а помощь и содействие небесных сфер, именем которых и называются цветы. Об этом же говорят и стихи:
Белые цветы
В горах Цун-лина
В этот год
Ещё пышнее стали.
Насбирай их
Полные корзины
И утешь меня
В часы печали.
Эти цветы прекраснее и белоснежнее хризантем, а растут они в долине Подковы, которая лежит на две тысячи чжанов[1] ниже Великой горы Цун-лина. Это я говорю, Сюан-цзян, великий путешественник и калиграф царства Ся. Долина Подковы укрыта снегами в сторону Солнца и Великой горы, а Великую гору можно заметить только с горы Царей. Цветы Неба дают свои соки в конце лета, и от напитка, который готовят белые братья, мужчины спят по пять лет, а женщины — по четыре. Много будет когда-нибудь слухов о цветах Неба в Небесных горах, но лучше один свидетель, нежели десять тысяч слухов. Есть стихи:
О Яшмовых храмах,
О море снегов необозримом,
О солнце горячем,
О цветах, умытых росою,
Лишь тот расскажет вам,
Кто в горах попробовал горя,
Кто в ночи холодные
Звёзд касался рукою.
В долину Подковы нет пути. Я пришёл туда один. Спутники мои погибли, я тоже едва не погиб, так как отказался от напитка забвения. Белые братья послали за мной в погоню смуглых воинов, но смуглые испугались холодных снегов, которых мы достигли на пятый день, и отстали от меня. Я же снова возвратился домой и увидел своих друзей.
Я оставляю после себя щит — Знак, а также цветок — Знак. И пусть смелые попробуют достичь долины Подковы с Яшмовым храмом, где растут цветы Неба».
После этого профессор Бойко потерял покой. Он был уверен, что та страна, о которой писал на щите великий китайский путешественник Сюан-цзян, действительно существует и ещё до сих пор никем не открыта. Он знал, что несколько тысяч лет тому назад горами Цун-лин в Китае называли современный Тянь-Шань, поэтому страну с цветами Неба следовало искать на Тянь-Шане. Долина Подковы, как утверждал Сюан-цзян, находится где-то между горой Царей и Великой горой, которые, очевидно, являются не чем иным, как высочайшими вершинами Тянь-Шаня — пиком Победы и Хан-Тенгри. Таким образом, поиски ограничивались пока только этим районом. А если знаешь, что искать и где искать, то всегда найдёшь.
Два лета, во время отпуска, профессор Бойко ездил на Тянь-Шань. Он никому не говорил, что хочет найти в горах: боялся, чтобы над ним не смеялись. Он по неделям пропадал где-то в самой зоне снегов, возвращался на турбазу утомлённый, обессиленный, но, отдохнув несколько дней, снова брал с собой проводников-киргизов и отправлялся в горы. Ночью, у костров, он слушал легенды, которые ему рассказывали киргизы, но ни в одной из них не находил даже намёка на существование долины, в которой живут неизвестные никому люди.
В университете над профессором потихоньку посмеивались. Его считали старым чудаком и не больше. Как вдруг этим летом, во время каникул, трое студентов третьего курса, которые работали с профессором над древними рукописями, никому ничего не говоря, поехали на Тянь-Шань. Они поехали туда как туристы, но из Пржевальска Максим Кочубей написал Ивану Терентьевичу письмо, в котором сообщал профессору, что они хотят продолжить начатые им поиски и будут счастливы, если удастся доказать правдивость предположений их любимого учителя.
Получив письмо, профессор немедленно телеграфировал начальнику турбазы Тюйрюк, требуя, чтобы тот запретил его студентам эту опасную экспедицию, но телеграмма пришла слишком поздно; Дмитрия, Максима и Поли уже не было в лагере.
Студенты, намаявшись в горах, спускались вниз, подавленные неудачей, когда случайно встретили Увайса. Они рассказали ему, что ищут цветы Неба, и мальчик охотно согласился проводить их в высокогорную пещеру, где были какие-то цветы, о которых ему рассказывал его дедушка Токтогул. В прошлом году Увайс побывал в той пещере вместе с дедушкой, потому что, как говорил старик Токтогул, каждый батыр должен хотя бы раз в жизни добраться до пещеры с чудесными цветами на её стенах.
И вот теперь круг замкнулся. Максим и Поля увидели наконец цветы Неба, но узнает ли об этом кто-нибудь?
Дмитрии Петрюк возвращается в Киев
Петрюк сидел у приёмника и крутил ручку вариометра. Он приходил в чайхану с утра, заказывал себе завтрак, пил чай, потом садился к радиоприёмнику и начинал искать музыку. От этой музыки у чайханщика Ибрая Абдумомунова уже гудело в голове, но законы гостеприимства не позволяли даже намекнуть на то, что приезжий надоел хозяину, и поэтому Ибрай вынужден молча слушать и отчаянную трескотню, и хор Пятницкого, и оркестр Утёсова, и концерты скрипачей, от которых чайханщика клонило ко сну. В конце концов он не так беспокоился о собственной голове, как о приёмнике. Этот небольшой ящичек из полированного дерева Ибрай включал только для особо уважаемых посетителей, он берёг его, как берегут в колхозе чистокровных скакунов, а тут вдруг драгоценный радиоприёмник заставляют работать двенадцать часов в сутки! Чайханщик попробовал схитрить. Он подошёл к Дмитрию, изобразил на своём лице величайшее удовольствие, которое он, мол, испытывал от слушания беспрерывных концертов, и сказал:
— Товарищ инженер (неизвестно почему, он решил, что Петрюк инженер, и упорно называл его этим именем), дорогой товарищ инженер! Может быть, ты выпьешь чашечку чаю с ферганским урюком? Мой знакомый только вчера приехал из Маргелана, привёз хороший урюк. Золотой урюк!
Но Петрюк совсем не испытывал желания объедаться урюком, пловом или гошкийдой. Он был точен, как часовой механизм. Завтракал в девять, обедал в четыре, а вечером пил чай с санзой. Он объяснил чайханщику, что жевать целый день — вредит здоровью, что у него есть режим и что он, Петрюк, больше всего заботится о том, чтобы соблюдать этот режим.
— А музыка — тоже режим? — осторожно спросил Ибрай.
— Музыка — это от скуки. Понимаешь, что такое скука?
Ибрай этого не понимал. С самого своего рождения он не помнил ни одного дня, когда бы оставался без работы, а человек, занятый делом, никогда не скучает.
— Разве ты можешь это понять? — махнул рукой Дмитрий. — Я жил в большом прекрасном городе, а сейчас попал в такую дыру.
— Дыру? — удивился Ибрай. — Ты говоришь, наш аил — дыра? А ну, прекрати, пожалуйста, музыку. Не крути так ручку, а то испортишь приёмник. Я за него расписывался.
— Ах, подумаешь, какая большая ценность! — презрительно воскликнул Петрюк и так покрутил что-то в приёмнике, что тот только задребезжап.
Ибрай медленно приблизился к Дмитрию и, заложив за спину руки, остановился в трёх шагах от «любителя» музыки. Он был очень высокого роста, Ибрай Абдумомунов. Старенький фронтовой китель едва сходился на могучей груди чайханщика, а его ноги в широких лёгких шароварах, заправленных в мягкие, как чулки, сапоги без каблуков, упирались в пол чайханы, как каменные колонны. Ибрай мог бы вышвырнуть вон отсюда этого сухоносого «инженера», как котёнка. Он мог бы сказать ему несколько таких язвительных слов, что тот не знал бы потом, куда деваться от стыда. Ибрай мог бы разгневаться, покраснеть, раздуть ноздри своего короткого, но крепкого и красивого носа. Но он помнил, что хозяин не имеет права оскорблять гостя. Достаточно уже того, что он, Ибрай Абдумомунов, потерял на минуту терпение и, кажется, наговорил грубостей. И потому чайханщик молча стоял перед Петрюком, надеясь, что тот сам поймёт нетактичность своего поведения.
В это время зашёл в чайхану старик Токтогул.
Он был в своей чабанской меховой шапке, в которой его привыкли всегда видеть в аиле, широкие плечи облегал тот самый старый ватный чапан, который защищал плечи Токтогула и в прошлом и в позапрошлом годах. Всё так же задорно, как всегда, торчала на лице старика белая редкая бородка. И лицо у Токтогула было такое же невозмутимое, спокойное, чёрное от горного солнца и ветров, без единого грамма лишнего мяса на острых скулах.
Но в глазах у старого Токтогула было столько тревоги, растерянности и скорби, что Ибрай, забыв о всякой сдержанности и чинности в разговоре с таким почётным посетителем, как известный на всю Киргизию чабан, воскликнул:
— Что случилось, дорогой Токтогул? Не заболел ли ты? Не погибла ли твоя отара от какой-нибудь беды?
— Где тот человек, что пришёл с гор? — вместо ответа спросил Токтогул.
— Ты спрашиваешь об инженере? — догадался Ибрай. — Так вот он сидит перед тобой.
— Я вижу спину, а не лицо, — ответил старик.
— А вам хочется посмотреть на моё лицо? — засмеялся Петрюк, поворачиваясь к чабану. — Здравствуйте, дедушка!
— Ты скажи мне, куда девался Увайс? — уставился на него Токтогул.
— Увайс? Я же вам уже говорил при встрече на пастбище. Они пошли дальше в горы разыскивать какие-то цветы, а я вывихнул ногу и…
— Может, ты бы сел, уважаемый Токтогул, — несмело предложил Ибрай. — Длинный разговор, как длинная дорога — его не выстоишь.
— Не мешай мне, Ибрай, — отмахнулся от него чабан. — Пусть сначала ответит этот человек, спустившийся с гор. Куда девался Увайс?
— С таким же успехом я могу спросить у вас, — развёл руками Петрюк. — Они направились вверх, я спустился вниз — вот и всё, что мне известно.
— Ты покажешь свои документы Джетыкашкаеву, нашему уполномоченному милиции, — твёрдо сказал Токтогул. — Мы должны знать, кто ты такой. потому что ни мой Увайс, ни твои товарищи не вернулись с гор, а прибежала только Битка. И она плачет. Ты понимаешь, Ибрай, что это значит, если Битка плачет!
— О, — вздохнул Абдумомунов. — Как не понять, драгоценный Токтогул. Если Битка плачет, то может заплакать и человек.
— Так возьмите охотников, сходите узнайте, может, действительно мои друзья и ваш внук попали в беду, — сказал Петрюк.
— А ты? Ты же знаешь, куда они пошли. Разве ты не пойдёшь разыскивать своих товарищей? — удивился чабан.
— Я ведь вам сказал уже, что у меня нога… — скривился Дмитрий. — И кроме того я должен немедленно вылететь в Киев, чтобы сообщить нашему профессору о несчастье.
И, демонстративно прихрамывая, он вышел из чайханы, оставив старого Токтогула наедине с его горем.
Петрюк спешил. Уже через день он был во Фрунзе, а ещё через два дня ехал из Киевского аэропорта к себе домой.
Однако тот, кто подумал бы, что Петрюк спешил в Киев, чтобы как можно скорее сообщить профессору Бойко о несчастье в горах, глубоко ошибся бы.
Ни в тот день, когда он прибыл самолётом в столицу Украины, ни через день, ни даже на третий день Петрюк не пошёл к Ивану Терентьевичу. Он исчез в большом городе, как иголка в копне сена, и можно было подумать, что студент Киевского университета Дмитрий Петрюк ещё не возвращался в свой город и до сих пор блуждает где-то по заснежённым сыртам Тянь-Шаня.
В субботу после полудня кто-то из студентов показал профессору Бойко номер молодежной газеты, где было написано об исчезновении на Тань-Шане трёх киевских студентов. В воскресенье почтальон принёс Ивану Терентьевичу прямоугольный синий конверт с почтовым штемпелем города Фрунзе.
Иван Терентьевич торопливо разорвал конверт и развернул листок белой твёрдой бумаги.
Он хорошо помнил этот почерк. Недаром же всю жизнь ему приходилось иметь дело с рукописями. Эти круглые, выведенные спокойной рукой буквы принадлежали не кому иному, как Максиму Кочубею.
Максим писал:
«Дорогой Иван Терентьевич!
Заранее прошу прощения за то, что вместо строгого научного отчёта о результатах работы нашей маленькой экспедиции я обращаюсь к вам с этим совершенно интимным письмом.
Дело в том, что все поиски долины Подковы и цветов Неба оказались напрасными — очевидно, мы имеем дело с обыкновеннейшей легендой. Поэтому, по моему предложению, экспедиция закончила свои поиски фантастического мира. Дмитрий Петрюк возвращается в Киев, так как он серьёзно повредил ногу. Мы же с Полей решили ещё задержаться здесь на некоторое время, пожить среди чабанов, подышать волшебным воздухом Тянь-Шаня. Очень сожалеем, что нам не удалось найти долину Подковы, но что ж поделаешь! На турбазу нам теперь стыдно возвращаться, поэтому ни Дмитрий, ни мы там уже больше не будем.
Пишу в горах, положив этот лист бумаги на камень, поэтому моё письмо вышло таким сумбурным, а почерк таким растрёпанным.
Примите наш самый сердечный привет. Ваши ученики Максим Кочубей и Полина Онуфриенко».
— Что вы на это скажете, Иван Терентьевич? — спросил сам себя профессор. — Неожиданность за неожиданностью. То они исчезли, то они дышат горным воздухом. Кому же верить?
А в это время на другом конце города Дмитрий Петрюк тоже читал письмо, на конверте которого также стоял почтовый штемпель города Фрунзе. Письмо было короткое, всего три строчки.
«Дорогой Дима!
Поздравляю тебя с благополучным возвращением домой. Расти большой и не кашляй. С уважением Дмитрий Петрюк».
— Значит, профессор тоже получил уже письмо, — подумал Петрюк, поднося зажжённую спичку к своей цидулке.
Андрейка становится криминалистом
На другой день, в десять часов утра, по лестнице, ведущей в квартиру профессора Бойко, неторопливо поднимался высокий юноша. Правой рукой он опирался на толстую палку, левой всё время держался за перила, но и это ему мало помогало, так как он поднимался очень медленно. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить, с каким трудом переставляет юноша свою левую ногу, как он перетягивает её со ступеньки на ступеньку, непослушную, одеревяневшую, неподвижную, как протез. Возле двери с табличкой «Бойко И. Т.» юноша остановился, долго вытирал вспотевшее лицо, потом глубоко вдохнул воздух и нажал кнопку звонка.
Дверь открыл Андрейка. Он ошеломленно заморгал, отступил немного назад, потом стремительно повернулся и побежал в комнаты, выкрикивая: