– Шесть лепестков и четыре семечки? – Я почесал в затылке. – А вы пробовали…
– Мы все пробовали. – Герка бросил взгляд на часы и затараторил. – Если ни к чему не прикасаться, цветок закрывается через три секунды. Если положить семечко на лепесток – любой лепесток – ждет три секунды и закрывается. Кладешь второе семечко на соседний лепесток – закрывается сразу. Кладешь через один – ждет три секунды и закрывается. Через два – сразу закрывается. Кладешь третье семечко по соседству с любым из первых двух – закрывается. Кладешь снова через один – ждет три секунды. Все. При попытке пристроить четвертое семечко цветок закрывается, закрывается и закрывается, хоть ты тресни!
– Но ведь, – отчаянно соображал я, – получается не так уж много комбинаций. Если первые три семечка уложены правильно, то для последнего остается всего три свободных лепестка.
– Угу. Это если все семечки и все лепестки равноценны. А если важен выбор первого лепестка? Направления обхода? Порядок наложения семечек? Бог знает что еще? 864 комбинации, минимум. И проверка каждой занимает сутки. Все, включили экран. Мне пора.
Огорошив меня, Герасим юркнул в кресло по правую руку от Аркадия Петровича, голова которого уже обросла наушниками с микрофоном. На экране, занимающем всю стену зала, как в старинной кинохронике, замигали цифры обратного отсчета.
Я чувствовал себя, как ребенок, которому не хватило стульев, когда стихла музыка. Ни стула, ни персонального монитора, ни наушников. И вообще, почему меня подключили к проекту так поздно?
Но обижаться было не время, и я довольно нагло пристроился между бывшим сокурсником и бывшим преподавателем, на подлокотнике Геркиного кресла.
– Ну что, Вадим? У вас возникли какие-нибудь идеи? – спросил Аркадий Петрович, не отрывая взгляда от экрана.
– Как сказать… – Я тоже зачарованно смотрел на квадрат из стали, медленно скользящий над землей, на стоящего на нем человека, неподвижного, будто манекен, несмотря на направленный в лицо луч света, на восьмигранную гайку потрясающих воображение размеров. – Нет, но я… готов попробовать.
– Хорошо, – согласился профессор. – Гера, вы не могли бы…
Герасим, не дожидаясь продолжения, поднялся и, хмыкнув, передал мне наушники.
Чужое кресло ревниво скрипнуло подо мной, и я немедленно пожалел о своем порыве. «Ну и зачем ты это сделал? – спросил я себя. – Куда полез со своей мечтательной улыбкой, когда кругом только серьезные, сосредоточенные лица. То, что ты воспринимаешь как приключение, для них давно превратилось в рутину. Что нового ты можешь придумать? Какой неожиданный шаг? – и закончил совсем тоскливо: – Тимку бы сюда. Вот кто мастер делить неделимое! Это – Тиме…»
– Что вы сказали? – голос Аркадия Петровича в наушниках прозвучал неожиданно резко.
– Разве я что-то сказал? Извините, наверное, мысли вслух.
– Аккуратней, пожалуйста. Сейчас ваши мысли слушают сто человек. Приготовьтесь, цветок распускается.
Действительно, кувшинка на экране один за другим расправляла лепестки, и когда расправила последний, остатки бравады покинули меня. Три секунды! – мелькнула паническая мысль. Всего три секунды, чтобы сделать что-нибудь и опозориться. Или ничего не сделать и тем более опозориться.
– Он слышит меня? – шепотом спросил я, подбородком указывая на экран.
– Да, да! – простонал профессор. – Командуйте же!
– Первое семечко – на ближайший к себе лепесток! – выпалил я и мысленно добавил: «Это – Тиме».
Недоделанная серебристая горошина уютно нырнула в углубление. Получив три секунды отсрочки, я перевел дух и продолжил спокойнее:
– Второе – через один лепесток от первого.
– По часовой стрелке или против? – уточнил Аркадий Петрович.
– По, – сказал я и вдруг, вспомнив, как мы обычно сидим за ужином, вскрикнул: – То есть против, против!
Бедняга контактер вздрогнул от истерического визга, но семечко не выронил и в три секунды уложился. «Это – маме», – подумал я и, заметив, как профессор неодобрительно покачал головой, добавил бесцветным голосом:
– Теперь третье. Понятно куда.
Все верно, это папе. Заслужил.
– Так. А дальше? – нетерпеливо рявкнули наушники.
– Дальше? Снова Тиме.
– Что?!
– На первый лепесток! – Я неожиданно обнаружил, что стою в полный рост и размахиваю руками. – Поверх первого семечка! Гладким к гладкому! Вот так: «бзденьк!»
«Бзденькнуло» на славу, как, собственно, и предупреждал меня Герка. Потом на некоторое время и в наушниках, и в зале стало очень тихо. Все собравшиеся смотрели на кувшинку, на лепестке которой божьей коровкой приютилось последнее семечко. Так прошла секунда, другая… Потом какая-то женщина ахнула: «Не закрывается!» Сразу двое закашляли. «Ну, Вадька!..» – пробормотал Герка и отчетливо скрипнул зубами. Кто-то в дальнем конце зала дважды хлопнул в ладоши. «Как вы догадались?» – Аркадий Петрович смотрел с восторгом. Как, как? Просто вспомнил, как один формалист трех с половиной лет от роду каждый вечер делит на троих четыре кусочка хлеба. Я пожал плечами и попробовал сесть, но не смог, оттого что кресло почему-то валялось колесиками кверху. Тогда я наклонился, чтобы поднять его, и по-видимому, пропустил что-то важное, потому что по залу пронесся громкий вздох.
Я медленно выпрямился, взглянул на экран и увидел, что у кувшинки осталось пять лепестков, а шестой, то есть первый, перегруженный семечками, куда-то подевался. Спустя секунду облетели третий и пятый лепестки. Потом отвалились остальные три. Теперь это был не цветок, а обычная металлическая труба с заостренным концом.
– Ну, Вадим, что? Что теперь? – одними губами прошелестел профессор.
– Пусть потянет, – хрипло ответил я.
– Что?
Я прокашлялся и повторил:
– Пусть потянет на себя. Разве вы не видите, это же рычаг!
– Как лучше, а? – Герасим выпятил грудь, простер вперед левую руку и продекламировал: – Наземь спустясь, воспоследуй за мною немедля. Или… – Сменил руку и продолжил: – Наземь спустившись, немедля последуй за мною.
– По любому плохо, – резюмировал я. – Лучше уж так. Оземь ударившись, оборотись человеком и прекрати изводить нас стихами своими.
– Перестаньте заниматься ерундой, – вмешался профессор. – У нас хватает профессиональных лингвистов из числа неудавшихся поэтов. Формулируйте пожелания прозой. И пожалуйста, побольше формальных требований, раз уж наш гость к ним так неравнодушен.
– Ну, первым делом пусть все-таки выберется из своей гайки, – сказал Герка. – А то что за манера – чуть что люком хлопать. Отведем его подальше. Метров на двадцать пять минимум, чтобы силовое поле не дотянулось, или что там у него. Оборудуем какую-нибудь беседочку здесь же, под куполом. Потом…
Тут я отвлекся, чтобы в очередной раз прокрутить утреннюю запись. В седьмой, если быть точным.
Вот горе-контактер нерешительно берется за рычаг и тянет его на себя. Мгновение спустя в стене «гайки», в полуметре от земли, распахивается люк. В открывшемся проеме стоит пришелец, похожий на полутораметровую сороконожку. Точнее, сорокавосьминожку: теперь-то видно, что на широкой гладкой спине нет дополнительной пары конечностей. Трапециевидная голова, а вернее сказать, верхний подвижный сегмент туловища, обращена к контактеру. Выпуклые, как у рака, лампочки-глазки приветливо шевелятся. Пришелец открывает похожий на воронку рот, слышится речь:
– Э-э… Что? – спросил переговорщик. Голос его оказался под стать внешности: тонкий и неуверенный.
– Ну… – промямлил контактер и беспомощно оглянулся на камеру. – А как вам удобнее?
Люк захлопнулся.
– Идиот! – простонал я, хотя за семь просмотров мог бы и привыкнуть. – Извините, Аркадий Петрович. Почему вы его не смените? Или численность землян тоже лучше до поры не афишировать?
– Я не могу, – ответил профессор. – Видите ли, во всем остальном у нас полный карт-бланш, но этот паренек… – Он поморщился. – Можно сказать, что нам его навязали. На самом деле он не так плох, просто очень волнуется. Слишком высоки ставки. Ну, и потом, коней на переправе, сами знаете…
– Так то коней, – возразил я. – А это, по-моему, пони.
Аркадий Петрович вздохнул и ничего не сказал.
А я повторно пробежал глазами расшифровку послания, поступившего с инопланетного корабля спустя час после провальной попытки контакта. На сей раз пришелец не удостоил нас своим изображением, так что можно сказать, это было аудиописьмо. Короткое, всего в пять строчек.
Оно гласило:
– Сорок шагов отсчитав в направленьи восхода,
Мы остановимся подле тенистой беседки.
Я сяду слева от входа за маленький столик,
Ты же займешь свое место по правую руку.
Лишь мы рассядемся, тотчас появится третий,
Это и станет сигналом к началу беседы…
В этом месте пришелец, который до сих пор слушал контактера с молчаливым одобрением, перестал качать головой. Дежурный физиогномист, последние две минуты простоявший с поднятым большим пальцем, медленно опустил руку и нахмурился. «Что-то не так», – пробормотал Герка.
Пришелец не дал контактеру договорить.
Я опустил микрофон к подбородку и повысил голос, перекрывая озабоченный гул в наушниках:
– Будет записывать он содержанье беседы,
Дабы ни слова из оной не кануло в Лету.
Слава Гомеру, коротышка, хоть и запнувшись дважды, передал мои слова пришельцу. Тот, однако, возразил:
– Так ведь… – не к месту вякнул контактер.
– Молчите, Бога ради! – взмолились наушники голосом профессора.
– Мудрость твоя не имеет границ, о великий! – одновременно заголосил сосед по парте и общежитию. – Да повторяй же! Мудрость твоя не имеет границ…
Я поскреб подбородок, изрядно ощетинившийся за эти безумные сутки. Господи, что бы такое сказать, чтобы не стать тем самым третьим лишним и не разрушить и без того не клеящуюся «беседу». В голове почему-то крутился только глупый вопрос: «Это усы?». И не менее глупый ответ: «Нет, это как раз борода».
В любом случае, было уже поздно.
Люк захлопнулся.
– О, великий! – все же договорил Герка и выматерился.
– А мне эта идея с секретарем сразу не понравилась, – заявил Герасим. – Зачем он, если и так каждое слово пишется всеми возможными способами?
– Вы меня спрашиваете? – пожал плечами профессор. – Думаете, я придумал правило: «все договоренности – в письменном виде»?
Оба замолчали.
– Ну вот что, – взял слово я. – Шутки в сторону. У нас осталось два дня.
– Что вы предлагаете? – спросил Аркадий Петрович.
– Прежде всего, поменять переговорщика.
Профессор устало поморщился.
– Вадим, ну я же уже объяснял…
– А мне плевать, чей он сын, или племянник, или… не знаю. Прошу прощения. В профессиональном плане он ничто. Так что либо мы его меняем, либо я сейчас еду домой, беру Алену и Тимку и выясняю, сколько стоит месячная путевка на Северный полюс.
– Лучше на Южный, – с ухмылкой посоветовал Герка. – Он дальше.
Мы с профессором, не сговариваясь, отмахнулись от него, изобразив на лицах одинаковое: «Ты-то хоть помолчи!».
Аркадий Петрович думал почти три минуты. Потом громко вздохнул и спросил:
– И кого вы предлагаете на его место?
Зато я не размышлял ни секунды. Сегодняшняя бессонная ночь – не в счет.
– Себя.
Герасим возмущенно фыркнул, но не нашелся, что возразить. Только потряс перед моим носом стопкой свежих, теплых еще распечаток и спросил:
– А ты успеешь вызубрить всю эту… Илиаду?
Я удостоил его испепеляющим взглядом и сказал негромко:
– Я, между прочим, гимн Зимбабве за две минуты выучил. Как слова, так и музыку. Подыгрывал себе на двух тамбуринах, по-македонски. – А потом запел, за неимением тамбурина отбивая ритм ладонью по столу: – O lift high the banner, the flag of Zimbabwe…
– До заповедника отсюда больше двухсот километров, – напомнил Аркадий Петрович. – Вызвать вам машину или, может быть, вертолет?
Я задумался на мгновение.
– Вертолет.
Герка со стоном закатил глаза:
– Джеймс Бонд!
– На чем она все-таки держится? – не выдержал я.
Паренек в сером рабочем комбинезоне смерил меня взглядом.
– А у вас какое образование?
– Гуманитарное.
– Тогда бесполезно. Все равно не поймете, – сказал он. – Держится – и ладно.
– И ладно… – повторил я и с опаской шагнул на платформу.
Ближний край стального квадрата опустился под моим весом на пару сантиметров и снова выровнялся, стоило мне занять место по центру. «Нормально, – успокоил я себя. – Как в лифте, только стен не видно… и тросов». И все-таки вздрогнул, когда голос, раздавшийся, казалось, внутри моей головы, громко сообщил:
– Готовность – одна минута!
Герка и в самом деле был неподалеку, в маленькой пультовой у дальней стены купола, куда они с профессором перебрались из своего уютного ЦУПа. «Северный полюс никуда не денется, – рассудил Аркадий Петрович. – Пока что лучше держаться поближе к эпицентру».
– Все запомнил? – спросил Герка.
– Все, – соврал я, машинально наклоняясь к микрофону, и поискал глазами камеру, чтобы кивнуть.
Камер в округе обнаружилось неожиданно много, и я даже смутился слегка, представив, сколько людей видят меня сейчас на больших и малых экранах… и сколько еще увидят, если я все сделаю, как надо. Впрочем, честолюбивые мысли я отмел мгновенно. Не до них.
– Удачи вам, Вадим, – сказал профессор внутри моей головы.
– Спасибо.
– Десять секунд! – напомнил Герасим.
– Четырнадцатому и девятому – приготовиться, – произнес незнакомый женский голос.
– Это вы мне? – удивился я.
– Тишина в эфире! – призвал Аркадий Петрович и добавил тоном местного демиурга: – Да будет свет!
Я зажмурился и едва не потерял равновесие, когда платформа подо мной вздрогнула и куда-то поплыла.
Однако покачивает, с удивлением обнаружил я. Легко сказать: «приблизиться, не шевелясь»! Какие-нибудь перильца бы не помешали. А этот свет в лицо! Черт бы побрал пришельцев с их идиотскими требованиями! И голоса в голове – шизофренику на зависть. И бормочут, и бормочут…
Пожалуй, я был несправедлив к своему предшественнику. Неизвестно, как сам я сейчас смотрюсь со стороны. Действительно же неудобно! Вместо того, чтобы проникаться важностью момента и размышлять об ответственности перед человечеством, думаешь, как бы не свалиться с платформы и не ослепнуть от первого луча солнца. А ведь паренек еще и твердил про себя безумные стихи, чтобы не забыть от волнения. Вот бедолага! Сам-то я в текст, заново отредактированный «лингвистами из числа неудавшихся поэтов», даже не заглянул. Не к чему. Если интуиция меня не подводит – не подвела же с железным цветком! – стихи нам больше не понадобятся. Интуиция и импровизация – вот два конька, на которых я собираюсь выехать сегодня. Хотя первое требование я все-таки выучил наизусть. Полночи оттачивал формулировку и даже перед зеркалом прорепетировал, когда брился. Вот оно: «Никаких больше стихов. Прилетели на Землю – извольте выражаться по-человечески!»