— Но горе огромного народа — это далеко не абсурд, — сказал Беран резко. — Мои цели…
Палафокс поднял руку.
— Более не о чем говорить. О моих планах догадывайся сам. Делай умозаключения. Подчиниться или воспротивиться — все в твоей воле. Мне до этого дела нет, так как ты все равно бессилен что-либо изменить.
День за днем Беран совершенствовался в практике полетов и постепенно стал привыкать к ощущению падения вверх головой, прочь от земли. Он научился двигаться в воздухе, наклоняясь в том направлении, в котором он хотел двигаться. Он научился спускаться так быстро, что воздух свистел в ушах, при этом успевая затормозить и приземлиться без малейшего толчка.
На одиннадцатый день мальчик в ловко сидящем сером плаще, на вид не более восьми лет от роду — типичный сын Палафокса — пригласил Берана в апартаменты Магистра.
Пересекая четкие четырехугольники панелей пола, Беран вооружал свою мысль и обуздывал чувства в преддверии беседы. Он решительно вошел в дверь.
Палафокс сидел за рабочим столом, задумчиво перебирая кристаллы горного хрусталя. Он почти любезно предложил Берану сесть. Беран осторожно присел.
— Завтра, — сказал Палафокс, — мы приступаем ко второй части программы. В народе царит чувство ожидания, эмоции весьма напряжены. И вот завтра — последний удар! Приличествующим случаю способом мы восстановим династию истинных Панархов Пао. А потом — кто знает? Бустамонте может покориться обстоятельствам, а может и воспротивиться. Мы должны быть готовы к любому повороту дела.
Решимость Берана не смягчила неожиданная сердечность Палафокса.
— Я лучше понял бы вас, если бы мы обсудили эти планы чуть позднее, — проговорил юноша.
Палафокс добродушно фыркнул:
— Невозможно, досточтимый Панарх. Вы должны четко осознавать, что здесь, в Поне, как бы генеральный штаб. Мы подготовили и детально разработали дюжины программ разной степени сложности. И сейчас происходят некие события, которые станут толчком для проведения в жизнь одного из этих планов.
— Какие события?
— Завтра три миллиона паонитов соберутся на певческом поле в Памалистене. И там ты объявишь о своем существовании. Телевидение разнесет твои слова по всей планете, везде увидят твое лицо!
Беран прикусил губу, досадуя на собственную неловкость и неистощимую любезность Палафокса.
— И каковы подробности программы?
— Все невероятно просто. Песнопения начинаются через час после рассвета и продолжаются до полудня. В это время наступает перерыв. По толпе поползет слух, все будут ждать тебя. Ты появишься в черных одеждах. Ты будешь говорить, — Палафокс вручил Берану листок бумаги. — Этих нескольких фраз будет достаточно.
Беран с сомнением пробежал глазами строчки.
— Надеюсь, что события пойдут по вашему плану. Я не хочу ни насилия, ни кровопролития.
Палафокс пожал плечами:
— Предсказать будущее невозможно. Если все пойдет хорошо, то никто, кроме Бустамонте, не пострадает.
— А если плохо?
Палафокс засмеялся:
— Те, кто плохо планируют, встречаются на дне океана.
14
Напротив Эйльянре, через пролив Гилиан, находилась область Матиоле — место, овеянное особой славой. Самые фантастические и романтические события в сказаниях древнего Пао происходили в Матиоле. К югу от Матиоле раскинулась зеленая равнина Памалистен — с полями и чудесными садами. Здесь неподалеку друг от друга, как бы на вершинах гигантского семиугольника, находились семь городов. В центре этого семиугольника находилось Певческое Поле, где проходили традиционные народные песнопения. Из всех массовых форм народной активности на Пао песнопения в Памалистене считались самыми престижными.
Задолго до рассвета на восьмой день восьмой недели восьмого месяца поле начало заполняться народом. Над каждой тысячей человек горел небольшой огонь, вся равнина наполнилась шелестом и шепотом.
К рассвету толпы прибыло: в основном это были семьи, оживленные и жизнерадостные, одетые по паонитской моде. Маленькие дети были в чистых белых блузах, дети постарше — в школьной форме с различными эмблемами, взрослые — в платье, цвета и оттенки которого соответствовали их социальному статусу.
Встало солнце, и паонитский день засиял всеми своими красками — голубой, белой, желтой. Поле было заполнено толпой, миллионы стояли плечом к плечу, некоторые говорили между собой приглушенным шепотом, но большинство стояло молча, каждая личность сливалась с толпой, отдавая силы своей души всеобщей восторженной мощи.
Послышались первые звуки пения: длинные звуки-вздохи, перемежаемые интервалами абсолютной тишины. Звуки становились все громче, интервалы тишины между ними все короче, и вот уже песня зазвучала во всю силу — нет, песней назвать это было нельзя, ибо отсутствовали и мелодия, и тональность. Это была гармония трех миллионов голосов, сливающихся и проникающих друг в друга, определенной эмоциональной окраски. Эмоции сменялись, казалось бы, спонтанно, но на самом деле в строгой последовательности; стоны скорби сменялись звуками торжества, и равнина, казалось, то окутывалась мрачным туманом, то искрилась алмазной россыпью.
Летели часы, песнопение набирало силу. Когда солнце прошло две трети пути до зенита, со стороны Эйльянре появился в небе длинный черный летательный аппарат. Он медленно снизился в дальнем конце поля. Тех, кто стоял неподалеку, просто отбросило и швырнуло на землю — многие чудом избежали гибели. Несколько любопытствующих бездельников приникли к иллюминаторам, но сошедший на землю отряд нейтралоидов в ярко-красном и голубом молча оттащил их.
Четверо слуг вначале расстелили на земле черно-коричневый ковер, затем вынесли полированное кресло черного дерева, обитое черным.
Песнопение приобрело чуть иной характер, что было внятно лишь чуткому паонитскому уху. Бустамонте, вышедший из салона, был паонитом, он услышал
— и понял.
Пение продолжалось. Оно снова изменило характер, будто бы прибытие Бустамонте было не более чем мимолетным пустяком — оно стало еще более язвительным, в нем переплетались насмешка и ненависть. Перед самым полуднем пение смолкло. Толпа зашевелилась, общий вздох удовлетворения пронесся и замер. Все, кто мог, опустились на землю.
Бустамонте схватился за подлокотники кресла, чтобы встать. Толпа сейчас больше чем когда-либо была готова воспринимать его слова. Он включил микрофон у себя на плече и сделал шаг вперед. Общий вздох пронесся по толпе — вздох изумления и восторга.
Глаза всех были устремлены на небо — прямо над головой Бустамонте появился огромный четырехугольник из струящегося черного бархата с гербом династии Панасперов.
Под ним прямо в воздухе стояла одинокая фигура. На человеке были короткие черные брюки и щегольской черный плащ, наброшенный на одно плечо. Человек заговорил: слова его пробежали как эхо по всему Певческому Полю.
— Паониты, я ваш Панарх — я Беран, сын Аэлло, наследник древней династии Панасперов. Много лет я прожил в изгнании, ожидая совершеннолетия. Бустамонте служил при дворе Аюдором. Он совершил ошибку, и вот я пришел, чтобы занять его место. Сейчас я призываю Бустамонте покориться и передать мне власть законным порядком. Бустамонте, говори!
Бустамонте уже что-то говорил. Дюжина нейтралоидов с огнеметами ринулась вперед. Они опустились на одно колено, прицелились. Вспышки белого пламени вырвались из стволов и устремились к тому месту, где в воздухе парила маленькая черная фигурка. Она, казалось, взорвалась — по толпе пронесся вздох ужаса. Стволы направились на черный прямоугольник, но тот оказался неуязвимым.
Бустамонте важно и свирепо выступил вперед:
— Такая судьба ожидает всех идиотов, шарлатанов — и любого, кто покусится на законную власть. Самозванец, как вы видите…
Голос Берана, казалось, зазвучал с самого неба:
— Ты уничтожил лишь мое изображение, Бустамонте. Ты должен признать меня: я — Беран, Панарх Пао.
— Берана не существует! — зарычал Бустамонте. — Он умер! Умер вместе с Аэлло!
— Я Беран! Я жив! А сейчас ты и я примем «пилюли правды», и любой, кто захочет, задаст нам вопрос и узнает правду. Ты согласен?
Бустамонте колебался. Толпа ревела. Бустамонте повернулся к страже, отрывисто отдавая приказания. Он забыл выключить микрофон, и его слова услышали все три миллиона паонитов.
— Вызовите полицейский отряд. Блокируйте территорию. Он должен быть уничтожен!
Толпа заговорила и затихла, и когда слова Бустамонте достигли их сознания, снова зашумела. Бустамонте сорвал с плеча микрофон, что-то пролаял одному из министров. Тот замялся и, казалось, возразил. Бустамонте направился обратно в свой корабль. За ним гурьбой последовала его свита.
Толпа зароптала и, будто повинуясь единому порыву, хлынула с Певческого Поля. В самом центре, где было больше всего народу, давка была сильнее всего. Началось всеобщее движение. Люди теряли друг друга, зовы и крики вплелись в нарастающий шум. Страх стал словно осязаемым, по полю распространялся едкий запах.
Черный четырехугольник исчез, небо было чистым и ясным. Толпа была беззащитной, в толкотне люди затаптывали друг друга — началась паника.
Появился отряд полиции. Солдаты сновали там и сям, словно акулы — паника превратилась в безумие, крики слились в непрерывный визг. Но по краю толпа все-таки растекалась, рассеиваясь по полю. Полицейский отряд метался в нерешительности, затем покинул поле.
Беран съежился, ушел в себя. Он был мертвенно бледен, в глазах метался ужас.
— Почему мы не смогли этого предвидеть? Мы виновны не менее Бустамонте!
— Не имеет смысла поддаваться эмоциям, — сказал Палафокс.
Беран не отвечал. Он сидел скорчившись, глядя в никуда. Поля южного Мидаманда остались позади. Они пересекли длинный и узкий Змеиный пролив и миновали остров Фреварт с его деревушками цвета белой кости, затем полетели над Великим Южным Морем. Вот уже видны утесы и скалы Сголафа, затем они сделали круг около горы Дрогхэд — и приземлились на пустынном плато.
В комнатах Палафокса они выпили пряной настойки. Палафокс сидел за столом на стуле с высокой спинкой, Беран сидел у окна.
— Ты должен привыкнуть к подобным событиям, — сказал Палафокс. — Пока мы не достигнем цели, их будет еще немало.
— Что проку в достижении цели, если погибнет половина населения Пао?
— Все люди смертны. В сущности, чем тысяча смертей хуже, чем одна? Эмоции умножаются лишь качественно, а не количественно. Мы должны думать прежде всего об успехе, — Палафокс умолк, вслушиваясь в голос, звучавший в его ушных раковинах. Он говорил на языке, неизвестном Берану. Палафокс что-то резко ответил, откинулся на спинку и оглядел Берана.
— Бустамонте блокировал Пон. Мамароны рыщут по всей планете.
Беран спросил удивленно:
— Как он узнал, что я здесь?
Палафокс пожал плечами:
— Тайная полиция Бустамонте действует достаточно эффективно, но сам он совершает поступки, всецело продиктованные собственным упрямством, его тактика никуда не годится. Когда лучшая политика — это компромисс, он идет в атаку.
— Компромисс? На основе чего же?
— Он может заключить со мной новый контракт — в обмен на тебя. Он мог бы таким образом продлить свое царствование.
Беран был поражен до глубины души:
— И вы согласитесь на подобную сделку?
Палафокс в свою очередь удивился — и не меньше Берана:
— Конечно. Как ты мог думать иначе?
— А как же ваши обязательства по отношению ко мне? Они ничего не значат?
— Обязательства хороши только пока они выгодны.
— Это не всегда так, — сказал Беран более уверенно, чем до сих пор. — Человеку, который однажды не сдерживает слова, нет доверия в дальнейшем.
— Доверие? Что это такое? Взаимозависимость насекомых в муравейнике, взаимный паразитизм немощных и слабых!
— Это такая же слабость, — в гневе отвечал Беран, — пробудить доверие в другом, снискать преданность — и ответить предательством.
Палафокс искренне рассмеялся:
— Так или иначе, паонитские понятия «доверие», «преданность», «честность» — все это не из моего лексикона. Мы, Магистры Института Брейкнесса — индивидуалисты, люди-крепости. В наших взаимоотношениях не существует ни эмоциональной взаимозависимости, ни сентиментальности — мы не предлагаем ее и не ждем в ответ. Лучше, если ты это накрепко запомнишь.
Беран не отвечал. Палафокс взглянул на него с любопытством. Беран оцепенел, совершенно поглощенный своими мыслями. Удивительные перемены происходили в нем. Одно мгновение дурноты, головокружения, какой-то внутренний толчок — это, казалось, продолжалось целую вечность — и вот он уже новый Беран, словно змея, сменившая кожу.
Новый Беран медленно обернулся, изучая Палафокса оценивающе-бесстрастно. Сквозь оболочку, по которой нельзя было прочесть возраст, он вдруг увидел невероятно старого человека со всеми сильными и слабыми сторонами, присущими возрасту.
— Очень хорошо, — сказал Беран, — я, в свою очередь, построю дальнейшее общение с вами на тех же принципах.
— Естественно, — отвечал Палафокс все же с легким оттенком раздражения. Затем его глаза вновь затуманились, он склонил голову, вслушиваясь в неслышное Берану сообщение. Он встал, поманил Берана: — Идем. Бустамонте атакует нас.
Они поднялись на площадку на крыше, под самым прозрачным куполом.
— Вот он, — Палафокс указал на небо, — беспомощный жест злой воли Бустамонте.
Дюжина летательных машин мамаронов черными прямоугольниками парила в сером небе с полосками облаков. В двух милях от дома приземлился транспортный корабль и выпустил из своего чрева отряд облаченных в ярко-красное нейтралоидов.
— Хорошо, что это произошло, — сказал Палафокс, — это послужит Бустамонте уроком, чтобы он не повторял подобной дерзости. — Он снова наклонил голову, прислушиваясь к звучащему у него в ушах сообщению. — А сейчас погляди, какую защиту мы предусмотрели против подобных приставаний.
Беран почувствовал — или, может быть, услышал — пульсирующий звук такой высоты, что воспринимался он слухом лишь отчасти.
Летательные аппараты вдруг стали вести себя как-то странно — ныряя в воздухе, беспорядочно взмывая вверх, сталкиваясь. Они повернули и стали стремительно удаляться. Одновременно в рядах пеших воинов произошло замешательство. Нейтралоиды пришли в смятение — размахивали руками, подпрыгивали, пританцовывали. Пульсирующий звук умолк: мамароны замерли, распростершись на земле.
Палафокс слегка улыбался:
— Вряд ли они вновь побеспокоят нас.
— Бустамонте может попытаться бомбить нас.
— Если он мудр, — небрежно сказал Палафокс, — он не предпримет ничего подобного. А уж на это его мудрости безусловно хватит.
— Тогда как же он поступит?
— О, это будут обычные конвульсии монарха, чувствующего, что он теряет власть.
Действительно, шаги, предпринимаемые Бустамонте, были грубы и недальновидны. Новость о появлении Берана облетела все восемь континентов, несмотря на отчаянные усилия Бустамонте опровергнуть слухи. Паониты, с одной стороны, движимые свойственным им уважением к традиции, а с другой — недовольством социальными новациями Бустамонте, реагировали обычным для паонитов образом. Темпы производства снизились, сотрудничество с гражданскими службами почти сошло на нет.
Бустамонте применил метод убеждения: сулил золотые горы, амнистии. Равнодушие населения было более оскорбительно, нежели выступления и демонстрации. Остановился весь транспорт, не работала связь…
Мамарон из дворцовых слуг обжег как-то раз руки Бустамонте горячим полотенцем — эта случайность вызвала взрыв долго подавляемого и сдерживаемого гнева:
— Ну, я им спел! А теперь они запоют в свою очередь!
Он выбрал наугад полсотни деревень. Мамароны высадились в них и получили полную свободу действий. Жестокость не вызвала ответного взрыва в массах — в полном соответствии с исторически сложившейся традицией. Беран, узнав о трагедии, испытал всю боль и муки невинных жертв. Он связался с Палафоксом и накинулся на него с бранью.