– А ты разве нет?
– ДС ей уже сделало довольно обширное. Шутка ли – пять тысяч разгромленных вилл. Свыше двадцати тысяч убитых. Это же черт знает что!
– Это ещё крайне мало. Элита скоро опомнится, поймёт, в чем дело и откуда ветер дует, и тогда… тогда мне и тебе тоже не поздоровится.
Император поёжился.
– Вот я и говорю, – заметив его движение, продолжал Дик, – тут полумерами ничего не сделаешь. Надо ударить так, чтобы потом лет сто они не пытались оспаривать власть императора.
– Откуда у ДС бластеры? Ведь их нет даже в армии.
– По-видимому, трофеи. Ведь бластеры находятся у элиты. Каждый имеет его в качестве личного оружия. Конечно, не все, а только высшего разряда. Я смотрел списки разгромленных вилл и подсчитал, что у ДС теперь около тысячи бластеров. Это внушительная сила. Полиция, естественно, против них бессильна.
– Что ты предлагаешь?
– Либо предложить элите самой сформировать из своего числа отряды и бороться с ДС, либо пусть уступят бластеры на время полиции.
– А в наших арсеналах нет бластеров?
– Ты же знаешь, что элита тогда добилась исключительного права на владение этим оружием.
– Моя охрана…
– Всего каких-нибудь двести штук. Мелочь! Да я и не могу использовать их, не поставив тебя под угрозу. Нет! Решительно невозможно использовать бластеры охраны.
– Я и не думал тебе их предлагать! Ты что? Я только хотел сказать, что у охраны тоже имеется это оружие.
– Которое и даёт тебе гарантию от случайных авантюр со стороны элиты.
Император снова поёжился.
– Ты думаешь, что они способны на это?
– Кто знает, – пожал плечами Дик. – Если им дать опомниться, то вполне возможно. Уже сейчас, после ареста их лидеров, некоторые из них зашевелились. Я бы посоветовал тебе удалить с Гавай большую их часть.
– Но здесь-то они не имеют оружия. Это запрещено.
Дик усмехнулся и покачал головой.
– Ты думаешь, его можно завести нелегально?
– Запросто! Я почти уверен, что оно здесь есть.
– Тогда… тогда…
– Что?
– Произвести обыски и найти!
– Для этого пока у нас нет сил. Необходимо вызвать на острова наиболее преданные части.
– Ну так вызови!
– Слушаюсь! – поклонился Дик, чтобы скрыть появившийся в глазах торжествующий блеск. Но император и не смотрел на него. Он охватил голову руками и склонился к столу.
– Боже мой! – простонал он. – Как я устал!
– Охотно верю. Такое напряжение, – сочувственно и мягко проговорил Дик.
– Но все-таки, как я держался на совете, а?
– Великолепно! Представляю, сколько сил и нервов это стоило. Особенно, когда начался всеобщий вопль.
– О, как они вопили! Как они вопили! У меня до сих пор в ушах стоит.
– И заметь, больше всех, кто обозначен в этом списке, – Дик опять указал на сафьяновую папку. – Как-будто чувствовали.
– Или поняли, что их планы провалились, – поддержал император.
– Конечно! Именно поэтому! Я не подумал…
Император с наслаждением потянулся, как человек, только что успешно закончивший тяжёлый труд.
– А знаешь. Дик! Не развлечься ли нам по этому поводу?
– Пожалуй, – согласился Дик, которому не хотелось оставлять сегодня императора без присмотра. – Я только пойду проверю караулы.
– Приходи в малый бассейн. Я скажу главному евнуху, чтобы тебя пропустили.
– Непременно приду, – пообещал Дик и, поклонившись, вышел.
– Во дворец никого не впускать и никого не выпускать, – приказал он начальнику караула. – Усилить охрану. Связь с внутренними покоями отключить.
Он подошёл к телефону и набрал номер полиции.
– Как прошла операция? – спросил он и, получив ответ, повесил трубку. Затем набрал ещё один.
– Послушай, мальчик, – обратился он к кому-то на другом конце провода. – Сегодня ночью будь внимателен. Если будут выходить из дома, задерживайте до утра. Утром я буду на месте. Что? Безразлично, кто будет. Да! Уже объявлено. И ещё! Свяжись с портами на всех островах. Ночью никого не выпускать. – Он повесил трубку и облегчённо вздохнул. Направился было к выходу, но вспомнил, что его пригласил император, досадно крякнул и вернулся.
ТУПИК
– Послушай, Павел, я так больше не могу, – Олаф с остервенением швырнул на диван бластер и плюхнулся в кресло.
Павел отложил в сторону только что вытащенные из вскрытого сейфа документы, которые он ещё не успел просмотреть, и вопросительно взглянул на Олафа.
– В чем дело, старина, что тебе не нравится?
– Все не нравится! Все!
– Все – значит ничего. Не можешь ли конкретнее?
Павел догадывался о причине недовольства своего соратника. Его самого беспокоило положение дел, вернее, их результаты. Все поворачивалось как-то не так, как ему хотелось. Он искал ответ на мучившие вопросы, но не находил. Появилась тягостная неопределённость.
– Вот видишь, – прерывая затянувшееся молчание, сказал Павел. – Ничего конкретного ты не можешь предложить.
– Хорошо, я задам тебе один вопрос: для чего мы все это делаем? Вернее, для кого? Мы громим виллы и усадьбы. Я уже сбился, какая эта по счёту. Не говорю о тех подонках, которых мы отправили к твоему старому знакомому Генриху. Туда им и дорога. Но что мы видим? Мы врываемся, освобождаем людей, которые не понимают, зачем мы пришли и что им теперь делать после смерти хозяина. Кто будет кормить их? Я уже не говорю о полудебилах с подрезанными мозгами. А что делать с этими девицами, которых мы лишили хозяина? Они ничего не умеют делать. Оставить на произвол судьбы? Что с ними будет? Их тотчас заберут в бордель или, ещё хуже, подрежут мозги и отправят на фабрику. Взять их с собой? Но мы сами чаще голодаем на своих базах, чем наедаемся досыта, едва обеспечивает питанием детей, освобождённых из школ.
Скажи, у тебя есть программа или хоть какая-то реальная конечная цель? Или ты думаешь вот так мотаться от одной виллы к другой? Скажи, что это нам даёт? Мы, правда, приобрели немало оружия, денег, ну а дальше что? Что дальше?
– Ты все сказал?
– Все.
– Тогда ответь мне на один-единственный вопрос: чем наши нынешние действия отличаются от прежних? Почему ты тогда ничего не говорил, не протестовал, а напротив, сам первым шёл на любое, самое рискованное дело?
Дверь отворилась и вошла Ирина. На ней был защитного цвета комбинезон. Светлые волосы убраны под берет, в руках бластер.
– Ребята спрашивают, когда мы уходим? – обратилась она к Павлу. – И что делать с девушками?
– Подожди, сейчас решим. Я ещё не просмотрел бумаги. Тут есть, кажется, интересный документик для нашего друга Дика.
– Можно подумать, что мы работаем на Дика, – раздражённо вскинулся Олаф.
– Почему бы не помочь ему против общего врага?
– Ах, вот как? Общий враг? А твой Дик – Друг, что ли?
– Почему друг? Такой же враг, но с ним пока союз. Ты не ответил мне на вопрос, чем наши действия отличаются от прежних, когда мы не имели ни оружия, ни денег?
– Прежде всего – масштабностью. Подожди, не перебивай. Именно масштабностью. Раньше что? Мы радовались, когда нам удавалось спасти от селекции сотню детей. Мы видели в них надежду на будущее…
– Ну, а сейчас что? Не видим?
– Сейчас мы их освобождаем тысячи и не знаем, куда девать. Наши базы уже ими переполнены. Их нечем кормить.
– Значит, надо строить новые!
– Согласен! А кто их будет строить? И потом, главное, как решить вопрос с продовольствием?
– Покупать у фермеров.
– Фермеров? Как бы не так! Они не хотят иметь с нами дело. Ведь что получается? На каждой ферме работают несколько человек низшего класса с разрушенными центрами агрессии, фактически – рабы. Фермеры хорошо понимают, что мы хотим поломать эту систему. А их она вполне устраивает. Ведь не кто иной, как фермеры, первые сообщают в полицию о наших акциях. Я к чему все это говорю? Без поддержки среднего класса мы ничего сделать не сможем. Скоро против нас выступят армейские части, наши базы будут разгромлены с воздуха.
– Что же ты предлагаешь?
– Если бы я знал! – в голосе Олафа звучало отчаяние. – Если бы я знал! – повторил он. – У меня ощущение безвыходного положения. Я не хочу тебя обидеть, но сдаётся, нас просто использовали в каких-то целях.
Мысленно Павел не мог не согласиться с Олафом. Но согласиться – значит прекратить борьбу. Что он скажет тем, кто поверил ему и пошёл за ним? Казалось, все ясно: наращивать силы, создавать новые базы, растить поколение борцов из освобождённых детей. Но Олаф прав. Дело не только в обеспечении детей питанием и всем необходимым. Эти трудности можно преодолеть. Вот с армией им не справиться – это уж точно. Скорее всего, их зальют бинарным газом. Не помогут, и бластеры, дальность поражающего действия которых не превышает двухсот метров. Застигнутая врасплох элита скоро придёт в себя, и тогда…
– Страшная, ублюдочная система. Кажется, она уже до того идиотская, что тронь её и она развалится, а как дело доходит до конкретного действия… – Олаф замолчал, подыскивая слова.
– Как мираж, – подсказала внимательно слушающая спор мужчин Ирина.
– Вот-вот! Это какой-то монстр, которого нельзя поразить ничем. Я слышал, на Земле когда-то ходили огромные ящеры, которые не имели ни врагов, ни соперников, их ничем нельзя было взять, пока они сами не передохли от недостатка пищи. Может быть, наша система и есть такой ящер?
– Новый тип рабовладельческого общества, – снова подала голос Ирина, – в котором рабы не понимают своего рабства и поэтому лишены всякой возможности протестовать и противодействовать рабовладельцам.
– Мечта основателей мирового фашизма! – Олаф вскочил с кресла, в котором сидел, и взволнованно заходил по комнате. – Понимаете, в чем соль? Народ разделён биологически. Те, кто мог бы считать себя обездоленными, не понимают этого, а остальные так или иначе существуют за счёт обездоленных. Одни живут в умопомрачительной роскоши, но и другие, я имею в виду средний класс, в общем довольны своим положением. За раба некому заступиться, так как он становится рабом в детском возрасте и у него нет ни отца, ни матери. Суррогатная мать, которая сама раба, не испытывает привязанности к своему ребёнку, так как его сразу же у неё отбирают, а истинные родители даже не подозревают о его существовании. Мать не знает отца, отец – матери, и оба не знают, кто их сын или дочь.
– Когда я была в питомнике, – вспомнила Ирина, – мы гуляли в небольшом саду, окружённом забором из металлических прутьев. К нам тогда часто через забор заглядывали мальчики, те, – пояснила она, – кому повезло родиться от настоящих родителей. Они швыряли в нас камнями и кричали: «Пробирки! Пробирки!» Это так нас дразнили. Сначала мы не понимали, почему нас так дразнят. Потом, конечно, узнали, что оплодотворение яйцеклетки происходит в пробирке. Оплодотворённое яйцо вводят в матку суррогатной матери. Мы все вот так и появились на свет, не зная, кто наши родители. Те, кто нас покупал, подписывали обязательство не чинить препятствий к сдаче яйцеклеток купленной рабыни. Возможно, где-нибудь в питомнике растут и мои дети.
Я, как вы знаете, каждый раз веду беседы с «освобождёнными» девушками. Очень немногие из них предпочли свободу и лишения унижению и сытости. Большинство всегда растеряны случившимся и чаще всего, когда до них доходит смысл происшедшего, недовольны, а иногда и проклинают нас – своих освободителей. Поймите их правильно. С самого раннего детства их так воспитывали, воспитывали по умело созданной программе. Они не представляют другой жизни и себя в другой роли. Малейшие ростки человеческого достоинства и женской гордости тщательно вытравлялись в школе. За малейшее непослушание нас жестоко пороли. А иногда и просто так, теперь я понимаю, с какой целью. Кроме эротики, техники угождения в постели, нас ничему не учили. Чего же вы от них хотите? Сейчас обрадуются и побегут к вам в дебри Севера, в землянки и хижины?
– Но ведь ты сама… – Павел посмотрел ей в глаза. – Ты сама ведь смогла побороть в себе рабыню.
– Да, смогла. Но это произошло благодаря ненависти. Не всем попадается такой садист, как попался мне. Сначала была ненависть. Страшная биологическая ненависть. Так ненавидеть может и собака своего мучителя. Достоинство появилось потом, после того, как я почувствовала себя отомщённой. Помнишь, что я сказала, когда увидела тот кисель в ванной, в который превратился мой мучитель. Я сказала: жалко, что он умер сразу, что не почувствовал, как его разъедает щёлочь. Эта ненависть и удовлетворение мщением разбудили во мне чувство, которое так тщательно уничтожалось, чувство достоинства. Но это уже потом, в посёлке. Мне было вначале странно, что ко мне относятся с уважением, что меня называют на вы, целуют руку, провожают, подают пальто. Потом привыкла.
– А если бы не было ненависти, то есть, если бы Генрих не был таким садистом? – спросил Олаф.
– Я была бы такой же, как они. Даже, возможно, довольна своей судьбой. Ведь ничего другого я не знала. Вот, например, Мария. Она ведь даже любила Александра – своего хозяина, несмотря на то, что у того были ещё другие женщины. Все это заложено в системе воспитания.
– То, что ты рассказываешь, – общеизвестно, но все равно страшно, – сказал Олаф.
– Страшно для меня, для тебя, понявших и вставших на путь борьбы, но воспринимается как само собой разумеющееся этими девушками, искалеченными воспитанием, этими мальчиками и мужчинами с бритыми головами, искалеченными операциями на мозге, и фермерами, которые держат их в хозяйстве в качестве рабов. Да, может быть, и другой частью населения, получающей от их каторжного труда за баланду и алкоголь сновидений немалую часть материальных благ.
– Я читал древние книги, – задумчиво начал Олаф, – там говорилось о конечном торжестве разума и прогресса и даже о неизбежности этого. Людей погубила вера в предопределённость прогресса и торжество добра. Наши предки не учли, что история делается человеком, и каким будет он, такой и она. Наши предки допустили трагическую ошибку, которая и привела к полной социальной катастрофе. Мы попали в тупик, из которого нет выхода. Грозит всеобщая деградация. Но до каких границ? Не знаю. Может быть, и до каменного топора. Хотя нет, элита скорее забудет письменность, чем технику операций на мозге. Наши предки сделали одну-единственную ошибку: позволили пройти фашизму, клюнули на его обещания всеобщего рая. И человечество зашло в ловушку, как тот безмозглый линь в мерёжу, позарившись на кусок каши.
Если бы была возможна машина времени! Вернуться бы в то далёкое прошлое, рассказать им все о нашем «прекрасном» будущем, да крикнуть бы на всю планету: Люди! Опомнитесь! Что же вы с собой делаете?!
– Тебе бы не поверили, – сказал Павел.
– В том-то и дело! Я сам думаю, что не поверили бы.
– Что же ты предлагаешь все-таки? Отказаться от борьбы, потому что наши предки завели нас в тупик?
– Ты же знаешь, Павел, я буду с тобой, – ответил Олаф. – До тех пор, пока нас не перережет луч бластера или мы не задохнёмся в облаке ядовитого газа.
Он с минуту молчал, потом заговорил уже тише:
– Только мы будем следовать уже не своему разуму, а чувствам и эмоциям. Знаешь, в математике есть такие задачи, которые не имеют решения. Мы и есть тот самый случай, когда решения нет. Мы будем истреблять элиту, истреблять беспощадно, потому что иначе мы не можем поступать, пока она сама нас не истребит. Потом появятся другие. Они будут действовать так же, и их постигнет та же судьба. Это тупик, Павел!
ЧАСТЬ II
ПРОТИВ МАФИИ
ПРОЛОГ
– Я прочёл ваш роман, Сергей Владимирович, – Северцев снял очки и с интересом посмотрел на Сергея. – Когда вы только успели? Вы хотите его опубликовать? Что ж, любопытно, очень любопытно! Роман-предупреждение, так я понял?
– Совершенно верно, хотя дело не в этом и не по этому поводу, то есть не по поводу его публикации я хотел бы с вами поговорить.