– Стой! – Крикнул мне кто-то, – Оставайся на своем месте! Потом я пытался выяснить, кто меня остановил, но никто не признавался в этом. Мало того – никто ничего не слышал. И если это был глас не человеческий, то кто кричал мне, если всем богам в тот день было на нас наплевать. Может, в тот какой-то бог отмечал свой день рождения. Другие боги испекли ему большой пирог и украсили его свечами. И теперь он набирал воздух, чтобы задуть их. Магия не действовала. Наши магики махали руками, пытаясь сотворить хоть какое-то заклинание, но только гоняли воздух. Без магической защиты и оружия атакующие стали беззащитны. Их начали издалека расстреливать из арбалетов, а когда они приблизились достаточно близко их встретили меченосцы. Некоторые, видя такой финал, остановились, но это не имело никакого значения – дальше охрана пошла на них, а потом принялась за магиков. Один попытался укрыться в другой группе, но его оттуда вытолкнули сами пленные. Потом тюремщики добили раненых. Бог выдохнул – свечи погасли разом. На школьном дворе остались лежать трупы. Стало удивительно тихо – все были так удивлены, что даже стали тише дышать. Мы медленно заходили в здание, глядя только на поле побоища.
– Ну что ж, – в тишине я услышал как кто-то из охранения бросил, – они не прошли первый экзамен. Мне их совершенно не жалко.
– Вы не пробыли здесь и нескольких часов, но потеряли треть. Если вы не хотите, чтобы ваш выпуск поредел на вас, стоит выучить правила этого заведения. Если кому-то они покажутся слишком сложными, то я скажу, что наказание у нас простое и всего одно – смерть… Нас построили уже за дверями в просторном вестибюле. Пол был выложен равными гранитными плитами – я смотрел вниз и мне казалось, что сейчас они расступятся, и мы рухнем вниз. Пахло чем-то съестным: где-то совсем рядом пекли какую-то сдобу. Я вспомнил, что голоден. От запаха заныл желудок – вчера при выходе с арены всем дали по пайке хлеба и по рыбине. Слева было две лестницы – одна вела вниз, другая вверх. Справа лестница была одна – на широкой первой ступени стояло пять человек. Не трудно было догадаться, что здесь они главные. Говорил тот, что в центре:
– Было бы неплохо, если бы все присутствующие покинули это здание в добром здравии, но я прекрасно понимаю, что этого не произойдет. Прошлый выпуск составил только десятую часть, но мы особо не расстроимся, если все вы погибнете – вы враги, а стало быть, подлежите уничтожению… Пленные недовольно зашевелились, охрана напряглась – но ничего не произошло. Все знали, чем закончился прошлый бунт.
– Попали… – прокомментировал кто-то рядом со мной.
– Целью этого заведения является ваша перековка в солдат федеративной армии…Смертью карается порча имущества, акты неповиновения… Он заколачивал в нас слова будто гвозди в крышку гроба. Перечень был весьма объемист, но и этого им казалось мало:
– Кроме того, в конце недели мы будем уничтожать самого нерадивого ученика…
– А побег?… – крикнул кто-то из толпы. Странно, но в перечне провинностей, попытка к побегу не упоминалась. Говорящий криво усмехнулся.
– Хотел бы я посмотреть, как это у вас получится. Мы не хотим чтобы у выживших пребывание в этих стенах прошло бесследно. Посему мы будем учить вас всяким полезным предметам. Мы дадим вам даже оружие, и место, чтобы драться. А правила вы установите сами… Хотя можете и не устанавливать – пусть выживет сильнейший… Крайней справа стояла женщина. Она привлекала к себе внимание – среди остальных она выделялась, как породистый скакун будет выделяться среди ломовых лошадей. Одета она была в кавалерийскую униформу, ладно скроенную под фигуру. Фигура у нее была хорошая – форма была не хуже. Это были не перекроенные нами же на скорую руку кителя и брюки – ее форму шили по личным меркам из хорошей ткани. На ее поясе висела шпага – красивая вещица с ажурной гардой. Выглядела она скорей как игрушка или украшение, но я ни на мгновение не сомневался, что пользоваться она ей умеет… Я подумал, какое место она может занимать в этой школе. Вдруг я заметил, что почти все вокруг смотрят на нее.
– Как думаешь, кто она?.. – спросил я у соседа.
– Может магичка… За нашей спиной кто-то вмешался:
– Палач… – я скосил глаза. Говорил оберлейтенант, с профилем то ли орла то ли стервятника —тот самый, который разговаривал с мятежниками на арене.
– Да нет, это бред… – ответил мой сосед.
– Пари?…
– А что у тебя есть?
– А у тебя?… Охрана шикнула на них, спор затих… Директор школы уже заканчивал свою речь: И если кто-то хочет стать под наши знамена прямо сейчас… Он недоговорил – но все было ясно без этого. Из строя вышло три человека. Их казнили вечером, и сожгли вместе с теми, кто погиб утром. Среди пленных их считали предателями, но тюремщики не поверили в их искренность. Это был второй экзамен.
Нам выдали постельное белье, жетон пленного и расселили по комнатам. Жилые комнаты занимали почти весь первый и второй и полностью третий. В маленьком тупике справа от парадной лестницы на первом этаже была учительская, над ней, на втором этаже, дверь была закрыта на тяжелые замки. Открывали их только в субботу, когда прибывала гауптман. Она входила, проводила там некоторое время и после ее ухода дверь опять закрывали на замок. Мне досталась комната на втором этаже, почти посередине. Комнаты были рассчитаны на четырех, но после неудавшегося бунта, для многих не нашлось соседа. Почти всю осень и часть зимы в школу прибывали новые пленные, но из-за жуткой ротации места были всегда. Мои соседом был определен бывший кирасир, лейтенант Генцеф Райнард. Райнард был обидекстером – он одинаково хорошо дрался левой и правой рукой. Такие фехтовальщики довольно редки. Бывали случаи, я дрался с левшами – скажем так: бои были нешаблонными. К слову сказать, самые плохие бойцы получались из левшей, которых пытались переучить. Я встречал нескольких – это были люди с жутким комплексом неполноценности. Ни в чем до конца неуверенные – обеими руками они дрались одинаково плохо. Но Генцефа это не касалось – он был универсален. Бил с обеих рук, а когда у него оказывалось две сабли, начиналось настоящее представление. Я дрался с ним один раз – больше не успел. Из нашей комнаты он погиб первым Сперва я думал, что комнату мы получили на двоих. Но когда мы зашли в комнату, там уже был один человек – как оказалось, первые пленные в Школе появились еще за два месяца до нашего прибытия. Наш сокамерник был почти ветераном – он пробыл в этих стенах уже месяц. Встретил он нас молча, и лишь когда Генцеф стал усиленно разглаживать китель, бросил:
– Здесь встречают не по одежде, здесь встречают по уму и силе…
– А провожают как? – спросил кажется я.
– В основном – ногами вперед…
– И отчего все умирают?
– Известно от чего… От смерти…
Его звали Сайд. И все. Так он называл себя, и так мы называли его. Может статься, он носил другое имя, скорей всего у него была фамилия, но он ей не пользовался. Форму он носил совершенно обыкновенную пехотную только с нашивкой за ранение – но по тем временам иметь такую было все равно, что не иметь особых примет вовсе. Но никто не узнал, где он получил ранение, тем более откуда он, какое звание носил. Порой, он что-то рассказывал – иные пытались подловить его на лжи. Но если он и лгал – то лгал виртуозно. Был случай, когда он рассказывал о рейде в Шентер. Повествовал подробно, с деталями известными лишь очевидцу, легко объясняя странности и секреты рейдеров. Тогда кто-то заметил, что Сайд не мог там быть, поскольку все участвовавшие в рейде погибли.
– Ну и что с того? – ответил Сайд. Все промолчали. Действительно: что с того? Что еще рассказать о нем —он не любил затхлый воздух, предпочитая жить в доме наполненном сквозняками. Он говорил, что они напоминают ему ветер…
Человек – это история. И наоборот. Сначала нас было три с половиной сотни солдат, людей, историй. Было. Две сотни историй зарыто ровными рядами на кладбище. Остальные, может статься, продолжаются. Как и моя. Мои описания людей могут показаться излишними, но иначе я не могу. Историю делают люди, и уж потом история творит людей. Любая армия прежде всего состоит из людей. Горе тому, кто это забыл… Еще до наступления зимы что-то изменилось в нас, мы будто замерзли, стали впадать в спячку… Тела стали негибкие, будто деревянные, движения как у марионеток – отрывчатые, быстрые но недостаточные. Холода, холода… Мы замерзли внутри: сжалось сердце. Оно не билось а выдавало будто барабанную дробь, силясь порвать клетку из плоти. Речи стали короткими, шутки жесткими будто пурга. Если у кого-то появлялись дела, он откладывал их, словно он не был ограничен двуединством: «здесь и сейчас». И случись нам расплакаться, вместо слез на глазах бы выступили бы льдинки. Но мы не плакали – кому бы стало от этого легче. Все замерзли, ожидая весну, что могла нас растопить. Может и так, но порой мне кажется, что тот лед засел во мне навсегда.
В первый же день, за ужином я познакомился с тем гауптманом. Он носил титул графа и звали его Гебером Громаном. Он сидел один в уголке, я, не спрашивая разрешения, подсел к нему.
– Послушай, – сказал я, – ты ведь знал о мятеже. На прямой вопрос я получил не менее прямой ответ – он утвердительно кивнул.
– Но не стал к ним присоединятся?.. Он кивнул еще раз.
– А почему?
– Видишь ли… А ты почему не присоединился?
– Мне не предлагали. Предложили бы – пошел…
– Тебе повезло, что не предложили.
– Повезло…И все же?… – настаивал я Граф пояснил.
– Ты видишь человека за вторым от нас столиком?.. – он показал глазами на кого-то за моей спиной.
– Какого?… – начал было я, но обернувшись увидел, что там сидит только один человек.
– Ты его знаешь?
– Нет.
– А я знаю. Это Эгер Риальди – тертый калач… Группа дальнего проникновения – туда других не берут… Он бежал из плена пять раз.
– Значит его брали в плен пять раз.
– Уже шесть. Но не суть…Суть в том, что когда мятежники подошли к нему, тот послал их подальше… Знаешь почему?
– Он одиночка, – сделал я предположение. От моих слов Гебер глубоко задумался.
– Ты знаешь, не подумал, – признался он, – наверное, ты прав. Но я сделал правильный вывод из неправильных предпосылок. Это спасло мне жизнь. Дальше мы ужинали молча.
Когда после ужина мы вышли во двор, вокруг школы возвышался мутный магический барьер – то, что потом мы стали называть Стеной. Она была выше труб, выше самого высокого дерева школы, будто сужаясь к горловине. Они не смогли забрать у нас все небо, малую часть пришлось нам оставить, иначе бы мы задохнулись как лиса в кувшине. И мы начали жить с равнением на небо —ибо там вверху была свобода. Бывали случаи, когда в стене делали брешь – через нее приходили новые пленные, случалось уводили кого-то из нас. Куда и зачем – никто не знал и рассказать было некому: оттуда не возвращались. Очевидно, что вели их не на смерть – это успелось бы и в Школе. По мере того, как нас становилось меньше, избыток стражи тоже уходил наружу. Стену могли открыть только оттуда – как выяснилось, учителя и охрана как и мы не обладали магическими способностями. Иногда к нам залетали птицы, но случалось это редко – у нас им нечего было особо делать. Гнезд они не вили, кормушек им тоже никто не делал. Но странное дело – у птиц не было никакого почтения к людским знаком – даже наоборот: все они неизменно гадили на памятник стоящий на главном дворе школы. Неизвестно почему декана это раздражало – он ставил пугал, развешивал силки, но помогало это мало.
– Если птицы памятника этого не испугались, – заметил кто-то, – с чего им пугал бояться… Единственное, что мог сделать декан, это послать кого-то помыть памятник. Однажды, во время помывки, из привязанности декана к памятнику, я сделал вывод, что последний ваялся с какого-то родственника первого. Схожесть, в общем была, но мне объяснили, что памятник этот поставлен известному диверсанту. А уродлив он потому, что лепили его с посмертной маски, ибо тот умер от жуткого парализующего яда… Диверсант этот был все больше поджигателем, и выдали оккупантам его же земляки, которые были не согласны жечь свои хаты… Я не знаю, что бы я узнал еще, но нас прервал окрик:
– Смотри-ка, из-за угла нового жмурика ведут … За несколько недель в школе сложился свой жаргон. Стена была замкнута кругом, следовательно углов у нее не было. Но то, что прибывало из-за Стены, прибывало «из-за угла»: некоторые считали это смешным. Жмуриками или покойниками называли всех пленных, намекая на безрадостное будущее. Если кто-то сдавался, не выдерживал – о таких говорили: «Для нас он мертв…». Хотя это и не означало, что о нем будут говорить только хорошо. Действительно – из-за Стены везли нового пленного. Через некоторое время до меня дошел слух, что новенький определен в мою комнату. Звали его Матием Тахерия, но почти сразу его начали называть Малышом. Кличка приклеилась за ним – он был небольшого роста и в нашей комнате так и не научились принимать его всерьез. Когда нам было лень идти на ужин, за едой мы посылали его
– Нашли самого младшего, – ворчал он, отправляясь в столовую – никакого почтения к моим годам… Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.
Нас действительно пытались чему-то научить. Я говорю не об выживании на гране возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке. Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение – как превратить в оружие самые обычные вещи. Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи. Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста стелился перед ней ковром. Ее звали Равира Прода. Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу как раз после обеда во дворе школы – возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя, проще, нежели себя и какой-т предмет. Может, она просто любила верховые прогулки. Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры. Убить и казнить – разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец,» – сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло. Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно – даже если она твой палач. Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать – и все неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя – пропал аппетит… Он похудел, поседел, и за день до казни не выдержал – наложил на себя руки. Женщина-палач – странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной. Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день следующий за ее посещением. Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие. Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.
– Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь – пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам – они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе – они сгорают быстрее, но в силу своей безлаберности этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество. С ее слов выходило, что веревка для удавки – тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила. Саму пытку разбивала на фазы: