Он хотел пошутить — вот, мол, тебе постная еда — но не получилось. Еще хотел сказать — «Когда вернемся, в жизни не притронусь к ламинарии, хоть вареной, хоть маринованной — ни за что!» Но это «когда» так сильно походило на «если», что не пошло наружу. Живот подводило от голода, а сердце — если честно признаться — от страха. Адам вернулся на свой наблюдательный пост меж камней, но крачки на этот раз не доверяли ему и держались большей частью у воды. Детеныша нигде не было видно.
У Адама уже затекли ноги от долгого сидения скорчившись. Да еще и мерзкие крачки — такие на вид жирные,
* * *
Утром оба плакали. Первым начал, как ни странно, Адам. Ему приснилось, что теплое, лежащее рядом с ним тело — это Хелена, и он кладет ей руку на мягкую грудь и говорит: как хорошо, что мы тогда не поехали в город! И она, повернув сонное, душистое лицо (Адам всегда изумлялся, как это кожа может пахнуть малиной, а Хелена всегда благоухала, как свежеоткрытая банка варенья!) — поворачиваясь к нему лицом, Хелена говорит своим мягким, не проснувшимся еще голосом: да, хорошо, что вы не поплыли, хорошо… Я же тебя просила, чтобы ты остался… Ради меня…
И ничего этого не было, Господи, не было… Ни крушения, ни этого мерзкого острова, ни ночной драки, когда он едва не убил собственного брата, ни красных птичьих кишок во рту, еще теплых, с рыбным привкусом…
Адам застонал, утыкаясь лицом в шелковые волосы девушки, ласково сжимая рукой ее грудь… Набирая полную горсть жесткой ткани братской штормовки.
Слезы потекли сами собой, и Адам впервые в жизни не смог их остановить. Он лежал крепко зажмурившись, чтобы не видеть ненавистного острова, мерзкого моря, серого сумрака над головой, дымки, оседавшей на лица мелкими слезинками утреннего тумана. Но из-под сжатых век сочились и сочились слезы, и все тело дергалось от внутренней боли. Вот как бывает, когда плачешь и не можешь перестать, дивилась некая часть Адамского сознания. Он часто видел, как это происходило с другими — с матерью, с Хеленой, даже с Абелем пару раз, но чтобы такая смешная забота постигла его самого, его, атамана, который ничего на свете не боялся и мог терпеть любую боль… Даже когда Адам в одиннадцать лет сломал руку, навернувшись на обросшем водорослями камне, он не плакал. Даже когда отец драл его ремнем четверть часа подряд… Даже когда… Хелена…
Он не сразу заметил, что брат проснулся. Более того — гладит его по плечам, стараясь успокоить. Абель! Утешает! Его! Ничего позорнее и невероятнее он раньше не смог бы себе представить. Впрочем, Адаму уже было все равно. Хелена просила его остаться. Просила ради нее. Она испугалась, она почувствовала — и была совершенно права, потому что теперь, может быть, он никогда ее больше не увидит. Он рыдал, царапая ногтями деревянный настил, а когда брат прижал его голову к своей груди — стал поливать слезами уже братскую штормовку, и соль его слез мешалась с морской солью, засохшей на ткани белыми разводами. Сквозь далекий гул в ушах, похожий на гудение большой раковины (я всегда буду ненавидеть голос моря) донесся шепоток Абеля. Он что-то говорил, похоже, уже давно — а Адам начал различать отдельные слова только сейчас.
— …обязательно выберемся, а если даже нет, то сам понимаешь, что на все воля Божья, но мы, конечно, же, выберемся, нас заберут, и ты поедешь домой к невесте, а я стану священ… стану… св…
Абель ткнулся лбом в серую спину камня и тоже затрясся от рыданий.
Адам к тому времени уже успокоился. Поплакав, он почувствовал странное облегчение. Осталась только жажда — даже, кажется, усилилась, так что прежде чем изображать сильного старшего брата, Адам дотянулся до бутылки и всосал несколько глотков отвратительной воды.
Абель оторвался от камня, на котором осталось мокрое пятно от его слез.
— Н-не обращай вним-мания… Я н-ничего… Я просто п-подумал…
Он тоже попил воды, морщась и с трудом проглатывая, будто она была густой. Договорил, дергаясь от всхлипов:
— Я просто всп-помнил… Мне же сегодня на п-поезд… С отцом К-киприаном, и б… билеты…
— Что? — Адам на мгновение потерял нить.
— Лежат на т-телевизоре! — истерически выкрикнул его брат и снова зарыдал, да так отчаянно, что тот испугался за его рассудок. Адам всегда считал себя скверным утешителем, он боялся плачущих, потому что не знал, что и как сказать — но тут говорить ничего не требовалось. Он облапил брата и посидел вместе с ним, раскачиваясь в такт его плачу. Наконец ему ужасно надоела эта слезная история, он осторожно высвободился из-под Абеля, похлопав его по плечу заключительным аккордом братского участия, и ушел на берег — проверить, что поделывают крачки. А заодно поискать ламинарию. И послушать, не стрекочет ли вдали моторчик лодки. Но никакого моторчика не стрекотало. Только крачки кричали, умные крачки, подлые крачки, которые больше не позволяли ему приблизиться к себе. Адам кидал в них камнями — но расстояние было слишком большим, чтобы ему попасть. В этот день они с братом ничего не ели.
Ночью Адам проснулся от дикого голода. Он попил воды из бутылки, всякий раз наполняемой заново из водоема — хорошо хоть, вода пресная есть! — и постарался снова заснуть. Но сон, как ни странно, не шел. Ночь выдалась холодная — холод казался менее острым, чем голод, так что Адам даже не сразу понял, что еще, кроме урчания пустого желудка, его так мучает. Что-то было не так. Не так, как обычно. Адам огляделся, приподнимаясь на локте — и вдруг догадался: луна!
Яркий ущербный диск завис над горизонтом, и от валунов ложились наискось черные острые тени. Небо очистилось, и среди ледяных, непомерно огромных звезд (конец пришел белым ночам) порой пролетали метеоры, оставляя за собой огненный хвост. Отдельные облачка, несомые быстрым высоким ветром, бросали на лучащееся море круглые островки тени. Может быть, завтра будет солнце, подумал Адам, дрожа всем телом и прижимаясь к брату еще плотней, чтобы воспользоваться крохами его сонного тепла. Абель застонал во сне. Он лежал скрючившись, как креветка, засунув руки себе самому под мышки. Адам долго смотрел на его худое лицо, в лунном свете синюшное, как у мертвеца. Что-то поднималось к его горлу изнутри, из живота, подступая, как рвота, по пищеводу.
Этот парень выблевал крачку. Единственную добытую Адамом крачку, чьего мяса могло бы хватить, чтобы добавить человеческому телу сил еще на один день. Пища, энергия, сила. Жизнь. Выжить во что бы то ни стало, дождаться спасительной лодки. Еще один кусок мяса, день жизни, который мог бы помочь Адаму продержаться до конца, маленький спящий паршивец выблевал как ни в чем не бывало. Как он смел так поступить?
Адам впервые заметил, как некрасив этот человек, его младший брат. Приоткрытый рот и тонкий торчащий нос были просто отвратительны. Абель пошевелился во сне и застонал, чем вызвал у него новый приступ ненависти, острой, как голод.
«Убей его», сказал рядом чей-то голос, настолько отчетливый, что Адам вздрогнул и обернулся. Никого. Ни справа, ни слева. Конечно же, никого. Это сгусток тени от большого камня говорил с ним, сгусток черноты, по форме напоминающий сидящего зверя. Собаку, напрягшуюся перед прыжком. Или большого кота. Или…
«Убей его», продолжала тень. Взгляд Адама сам собой вернулся к лицу брата, скользнул по его открытой шее. «Он все равно не жилец. А так вы оба подохнете. Ударь его ножом — в эту голую, белую, глупую шею, и он умрет без долгих мучений. Все лучше, чем умереть от голода — чем умереть от голода вам обоим, потому что ни одной крачки тебе больше не добыть. А если он будет дергаться, схвати его за горло и сжимай, пока не успокоится. Это будет приятно, ты представь только, как приятно — когда он перестанет дергаться и обмякнет… А потом, когда ты убьешь его, с ним можно будет сделать все, что захочешь… Все, что
* * *
Абель действительно заболел. Тем самым утром, когда впервые выглянуло солнце — хотя и ненадолго, лишь посверкало минут пять в разрывы облаков. Юношу тошнило, а когда он отпил глоток воды — вырвало так быстро и так обильно, что ему показалось — из тела заодно выскочила половина кишок.
Адам вскочил, как только луч коснулся его лица, и вытащил из кармана часы. Идея об «отражалке» еще не исчезла из его головы, хотя он убей Бог не знал, куда и как надобно направлять световой сигнал. Солнце исчезло раньше, чем солнечный зайчик от стеклышка пробежал по воде, направляясь куда-то в абстрактную «высоту».
Адам собирался провести день в охоте на крачек и не отступать, пока не добудет хоть что-нибудь. «В самом неудачном случае я стану чемпионом по метанию камней», сказал он брату, который смотрел на него мутными глазами и думал только о своей тошноте. Однако Адам не встретил ни единой птицы на «крачином мысу». От них остались лепешки помета, белые перья меж камней, остатки трапезы в виде рыбьих косточек, сухих и ломких, как сосновые иглы. Но сами крачки убрались прочь с опасного острова — эмигрировали целой колонией, забрав женщин и детей, назначив отплытие своего бумажного флота на пропущенный несчастным охотником час. «Золотой запас» в полном составе переселился — может быть, на соседний островок, может, еще дальше.
Не поддаваясь отчаянию, которое упорно заглядывало через плечо, Адам несколько часов бродил по воде в отлив, закатав штаны по колено, и насобирал кое-чего, пригодного в пищу. Мало-мальски пригодного. Среди добычи наблюдались зеленые маслянистые водоросли не особенно ядовитого вида, на вкус совершенно омерзительные; несколько мидий и других ракушек, глупыми северянами съедобными не признаваемых — ну да что они понимают, эти зажравшиеся рыбаки. Никто ничего не понимает в еде, кроме двоих обитателей каменного острова. Адам честно отнес брату мидии и ракушки, но тот только посмотрел на угощение и отрицательно покачал головой, после чего его снова вырвало. Рвало его водой, которую Абель упорно продолжал пить, и желтым горьким желудочным соком.
Адам отошел на несколько шагов от ложа болезни и в одиночку сожрал обитателей всех ракушек. Закусил водорослями, впрочем, дальше одной ветви дело не пошло, всеядный атаман побоялся, что разделит судьбу своего брата и извергнет наружу и этот скудный завтрак. Желудок, получивший от хозяина какую-никакую работенку, на полчаса перестал переваривать сам себя и принялся за дело, а Адам обрел немного соображения, чтобы озаботиться состоянием больного.
— Ты как?
— Н… нормально, — выговорил тот. Временно его не тошнило. — Все будет нормально. Я только полежу…
— Есть хочешь?
— Н-нет, спасибо. Не хочу…
— Ты, брат, не вздумай тут помирать, — неожиданно агрессивно заявил Адам, становясь около него на колени. — Ладно, поваляйся сегодня чуток — но завтра чтобы был в норме! Дай-ка я проверю, может, у тебя жар?
Он положил Абелю на лоб шершавую ладонь, но кожа так загрубела, что ничего толком не почувствовала. Тогда Адам, встав на карачки, попробовал температуру губами — и вытаращился от страха: брат был горячий, как печка. Если он останется таким до ночи, а ночь выдастся такая же холодная — у Адама будет в постели замечательная грелка. Замечательная долбаная грелка. Что лучше: грелка или брат?
Это отравление, он отравился дурной водой, сказал себе Адам, поднимаясь и не говоря брату ничего. Тот спросил глазами — ну как? — но не получил ответа.
— Отравился ты малость, — сообщил Адам, замяв вопрос о температуре. — Это случается со всеми. А с некоторыми, у которых гастрит, и вообще — каждую неделю. Полежишь, желудок прочистишь — и опять как новенький. Так что не бойся, еще до ста лет доживешь.
Абель смотрел на него снизу вверх старыми, всепонимающими глазами и не возражал. Адам не знал, что на месте его лица тот сейчас видел плавающий невнятный блин сквозь поволоку жара.
— Я тебе принесу мидий, — обещал Адам, рывком вставая. — Мидии — они, брат, того… диетические. Чего-нибудь поесть все-таки надо, чтобы до спасателей дотянуть.
Абель сказал что-то одними губами; брату пришлось низко нагнуться, чтобы расслышать его.
Он помог больному подняться, отойти на пару шагов, даже расстегнуть штаны. Такие, казалось бы, отвратительные обязанности почему-то не смущали Адама: он возился с братом, как возился бы с собственным вымечтанным ребенком от Хелены; он ужасно хотел, чтобы Абель жил. Пусть будет каким угодно — слабым, никчемным, выблевывающим драгоценное мясо — только чтобы не умирал. То ли голод тому причиной, то ли измотанные смертной тоской нервы — но слезы стояли у Адама в глазах. Он заметно ослабел — и пораженно осознал, что двигается раза в три медленней, чем обычно, и тощее тело брата для него — солидная ноша, такая, что он едва не падал под тяжестью.