Джозеф Конрад. Сочинения в 3 томах
Том 1
Тимофей Прокопов
Жизнь и приключения капитана Конрада
Когда я слышу, как меня называют «первым повествователем эпохи», я закутываю себе голову. Глупости! Им был не я, им был Джозеф Конрад, что следовало бы знать.
Томас Манн
Жарким тропическим летом 1893 года в австралийском порту Аделаида стало на якорь торговое парусное судно «Торренс», совершившее изнурительное многомесячное плавание в штормовых морях и океанах. Это был корабль тридцатипятилетнего штурмана с капитанским дипломом Джозефа Конрада. Ему надлежало после разгрузки и недолгого отдыха запастись продовольствием, принять на борт новый груз, после чего поднять паруса и отправиться в опасное плавание на другой край света. Среди обычной портовой суеты и хлопот по отплытию осталось никем не замеченным происшествие, которое изменило всю дальнейшую судьбу моряка Джозефа Конрада.
А случилось всего-навсего то, что на борт его судна поднялся в качестве пассажира-путешественника молодой юрист, выпускник респектабельного Оксфорда, специализировавшийся по мореходному праву. Его звали Джон Голсуорси. Здесь состоялось знакомство двух еще никому не ведомых замечательных людей, которым пока только предстояло — но в ближайшее же десятилетие! — прославить свои имена, навеки занеся их в золотые скрижали мировой литературы.
Молодой юрист и немолодой капитан дальнего плавания познакомились в первый же день. «Он руководил погрузкой, — вспоминал Голсуорси. — На палящем солнце лицо его казалось очень темным — загорелое лицо с острой каштановой бородкой, почти черные волосы и темно-карие глаза под складками тяжелых век. Он был худ, но широк в плечах, невысокого роста, чуть сутулый, с очень сильным иностранным акцентом. Странно было видеть его на английском корабле. Я пробыл с ним в море пятьдесят шесть дней. На парусном судне самые большие тяготы ложатся на помощника капитана. Чуть ли не всю первую ночь он тушил пожар в трюме…»
В этом почти двухмесячном плавании, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, они сблизились настолько, что поделились друг с другом самым сокровенным. Оказалось, оба втайне сочинительствуют. У Конрада, помимо нескольких рассказов, вчерне был готов даже роман — «Каприз Олмэйра». Он показал рукопись Джону Голсуорси. А на другой день моряк услышал от обычно сдержанного, чопорного англичанина столько лестных слов, что был этим совершенно обескуражен. Но еще больше был он поражен тем, что тот решительно потребовал бросить наконец «шляться по морям и портам» и немедленно писать, писать, писать.
Сейчас нам трудно с полной определенностью заявлять, что только одна эта счастливая встреча и завязавшаяся дружба повлияли на решение капитана оставить морскую службу и посвятить себя безраздельно литературному творчеству. Наверное, к такой резкой перемене в судьбе он внутренне готовился давно, а Джон Голсуорси только поднес спичку к уже сложенному костру.
Первый роман Джозефа Конрада, так понравившийся молодому путешественнику, будущему классику английской литературы, увидел свет в 1895 году. К этому времени капитан, едва не погибший в одном из своих бесчисленных плаваний от тропической лихорадки (об этом трагическом переходе — его роман «Теневая черта»), оставил-таки морскую службу и целиком посвятил себя литературе. «С шестнадцати до тридцати шести — это еще нельзя назвать целой жизнью, — итожил писатель впоследствии свой пройденный «морской» путь, — но все же это полоса такой протяженности, которая умещает опыт, исподволь научающий человека видеть и чувствовать, и когда, пройдя эту полосу, вступил на иную стезю, я сказал себе: «Теперь я должен поведать о том, что видел, или же остаться в безвестности до конца своих дней».
«Остаться в безвестности» — скромный удел большинства, но не тех немногих, в душах которых едва ли не с младенчества пылает огонь вечно тревожащего вдохновения, неуемного честолюбивого желания совершить нечто выдающееся, крайне важное для людей и этим навсегда остаться в их благодарной памяти. Джозеф Конрад, как мы видим, с полной ясностью сознавал, что он именно из этой малой, но избранной когорты Гераклов, жаждущих подвига. Осознание своей избранности поставило перед ним ясные цели и воодушевило на их осуществление. Отныне кредо его жизни таково: «Я должен поведать о том, что видел».
* * *
Польский мальчик Иозеф Конрад Налех Коженевский море впервые увидел в Одессе в 1866 году, когда ему еще не было и девяти лет (сюда его привез дядя, Тадеуш Бобровский). А родился будущий моряк и писатель 6 декабря 1857 года в Бердичеве, в том самом, в котором за семь лет до того венчался приехавший погостить в Россию Бальзак.
Трагична судьба семьи Конрада. Его отец обедневший, но гордый шляхтич Аполло Коженевский был одаренным поэтом и переводчиком. Он учился на восточном отделении Петербургского университета и вначале ничто не омрачало его жизни. Но вот он вовлекается в политику, становится, как вспоминает Л.Ф. Пантелеев, «одним из вожаков партии действия», готовившей Варшавское восстание. Дело кончилось тем, что в 1861 году Аполло был арестован и вместе с семьей — женой и сыном — выслан в «подмосковную Сибирь» — Вологду. Ссылка погубила и Аполло, и его жену Эвелину, не обладавших крепким здоровьем: оба они спустя несколько лет уходят из жизни.
Из детских воспоминаний Конрада ярче всего запечатлелось то самоотвержение, с каким умирающий во Львове отец занимался переводами Шекспира и Гюго, по временам вслух читая их сыну. Но более всего запомнилось ему сожжение рукописей, произведенное отцом недели за две до кончины. «В тот вечер, — рассказывал впоследствии Конрад, — я случайно заглянул в его комнату раньше обычного и, не замеченный никем, смотрел, как сиделка подбрасывала бумаги в горящий камин. Отец сидел и глубоком кресле, обложенный подушками. Это в последний раз я видел его вставшим с постели. Вид у него, мне показалось, был не столько тяжелого больного, сколько смертельно уставшего поверженного человека. Вся процедура глубоко подействовала на меня как поражение. Не перед лицом смерти, конечно. Для человека столь сильных убеждений смерть не могла быть достойным соперником».
Осиротевшего в двенадцать лет отрока взял в свою семью брат матери Тадеуш Бобровский.
Из отроческой поры Конраду еще запомнилось, как он в тринадцать лет пишет школьную работу на двух страничках по географии Арктики, которой какое-то время был пылко увлечен. И хоть похвального балла пансионер тогда не получил, но его энтузиазм и страсть, с какими он повествовал о героях Севера, были замечены, правда, романтик удостоился… упрека непрозорливого наставника: «Я трачу слишком много времени на чтение книжек о путешествиях, вместо того чтобы заниматься чем следует».
«Говорю вам, что эти мужи вечно стремились оскальпировать меня!» — не удержался от гневного восклицания писатель уже на склоне своих лет. Его, истинного романтика и искателя приключений, всю жизнь манили неисследованные земли, непознанные миры. «Фантазия моя, — откровенничал он, — рисовала достойных, предприимчивых и самоотверженных людей, вгрызающихся в края неизведанного, атакующих его с севера и юга, с востока и запада, завоевывающих кусочки истины то здесь, то там и порой поглощаемых тайной, к раскрытию которой так настойчиво устремлены были их сердца».
Однажды после одного из уроков («когда мне было лет девять или около того») поддразниваемый приятелями за свою нескрываемую приверженность к романтике Конрад, приставив палец на карте Африки к самому ее сердцу (тогда еще белое пятно, скрывавшее тайну контингента), решил: «Вырасту и побываю здесь!» «Я сам был пристыжен тем, что скатился к такому пустому бахвальству, — вспоминал Конрад, — Ведь ничто не могло быть несбыточнее самых фантастических моих помыслов. Однако факт остается фактом: лет восемнадцать спустя жалкий пароходик, которым я командовал, стоял на причале у берега африканской реки».
Не раз Конрад возвращался к воспоминаниям об этом эпизоде своей и без того полной всяческих приключений жизни. Случаен ли он, этот странный эпизод? Или есть в судьбе каждого нечто такое, что водительствует нами? Прямо-таки мистика какая-то!
Нет, Конрад не был ни мистиком, ни фаталистом, но все же снова и снова память печально и поэтично рисовала ему картину его удивительного путешествия по реке Конго, словно подсказанного ему кем-то в детстве.
«Все было темно под звездами. Все белые, находившиеся на борту, спали, кроме меня. Я рад был постоять в одиночестве на палубе и мирно выкурить трубку после тревожного дня. Чуть приглушенное ворчание громоподобного водопада Стенли висело в тяжелом ночном воздухе над последним судоходным отрезком верхнего Конго, в то время как не более чем в десяти милях, повыше водопада, в лагере Рашида беспокойно дремали еще не разбитые отряды арабов Конго. Для них день был уже окончен. Поодаль, в середине речного потока, на черном островке, приютившемся среди пены взвихренных вод, слабо мерцал одинокий маленький огонек, и я благоговейно произнес про себя: «Вот оно, то самое место, о котором я хвастался мальчишкой». Огромная печаль охватила меня. Да, это было то самое место. Но возле меня не было и тени друга, чтобы разделить со мной эту неимоверно пустынную ночь, ни памяти о великом прошлом… Я удивился тому, как я сюда попал, потому что, в самом деле, причиной этому был непредвиденный и представляющийся теперь невероятным эпизод в моей жизни моряка. И все же факт остается фактом: я выкурил полуночную трубку мира в самом сердце африканского континента и почувствовал себя там очень одиноким».
В дальнейших путях-дорогах Конрад не раз убеждался (и писал об этом), что невозможного не существует для тех, у кого есть характер и воля. Сын своего отца, он рос незаурядной личностью, с возвышенными представлениями о чести и порядочности. О, как это ему помогало в жизни и… как мешало! Тысячи раз останавливался он перед выбором, но всегда его решения оставались в полном согласии с понятиями о долге и справедливости, невзирая на то, что подчас приходилось идти на жертвы и переносить утраты.
Однажды такой выбор едва не привел его к гибели.
Случилось это в самом начале его самостоятельной жизни. Предвидя, что племянника вот-вот забреют в солдаты, сердобольный дядя согласился с его намерением уехать за границу. Так шестнадцатилетний Конрад оказывается в крупнейшем порту Франции на Средиземном море — в Марселе. Общительный, восторженно настроенный, он в первый же день отправляется на пристань, туда, где отдыхают усталые, истерзанные штормами корабли, и здесь быстро завязывает знакомства с моряками. «То были люди с неугасимой энергией, темпераментом пиратов и глазами мечтателей», — не скрывает восхищения Конрад. И тут же ввязывается в первую свою романтико-приключенческую авантюру — на деньги, которые дядя дал ему на жизнь, берется контрабандно поставлять морем оружие в Испанию для сторонников претендента на испанскую корону дона Карлоса, организовавшего заговор.
Как выяснилось потом, Конрад оказался в случайной компании безответственных молодых людей, которые, словно пьянея от солнца Прованса, растрачивали жизнь свою в пустом веселье, скрашенном лишь примесью романтики «плаща и кинжала». На долевых началах с ними Конрад для осуществления авантюры карлистов приобретает отличное парусное судно «Тремолино» («Трепещущий»), В памяти писателя этот парусник остался до последних его дней, потому что ему он обязан пробуждением уже не детской любви к морю, а настоящей пламенной страсти, захватившей все его существо. «Вместе с дрожью маленького быстрого «Тремолино» и песней ветра в его треугольных парусах море, — рассказывал он много-много лет спустя, — проникало мне в сердце с какой-то настойчивостью и подчинило мое воображение своей деспотической власти. Тремолино! Доныне стоит мне произнести вслух или даже написать его имя, — и смешанное чувство, робость и блаженство первой страсти, теснит мне грудь».
Но, рассказывая о этой своей всепоглощающей страсти, Конрад умолчал, как о совершенно несущественном, о том, что вложенные им в это судно немалые деньги пропали, ибо авантюра молодых романтиков «плаща и кинжала» провалилась. Конрад, оказавшись сразу на мели, без единого сантима в кармане, залезает в долги и пытается по чьему-то неразумному совету отыграться за рулеткой в Монте-Карло, но и тут терпит поражение. В горестном отчаянии, понимая, что его всюду надули, все посмеялись над его доверчивостью, он решает покончить с собой. К счастью, пуля, прострелившая ему грудь, сердца не задела.
Вскоре выздоровевший, но пристыженный и одумавшийся, он, дабы навсегда стереть из людской памяти этот постыдный эпизод своей биографии, придумывает — конечно же, романтическую! — историю о дуэли из-за несчастной любви к испанке донье Рите. То есть, прежде чем начать сочинять романы, будущий писатель «сочиняет» свою собственную жизнь. И в поисках душевного равновесия отправляется юнгой в плавание на корабле, который был примерно таким, какой описан в одном из его романов: «Таким же старым, как холмы, тощим, как борзая, и изъеденным ржавчиной хуже, чем никуда не годный чан для воды».
Но юнга всего этого убожества нисколько не замечает, он видит только то, что его маленькая гордая шхуна, прекрасная, как невеста, в белых одеждах парусов, легко рассекает многометровые волны, увозя туда, где ждут не выдуманные, а настоящие увлекательные приключения и удивительные происшествия. Романтический порыв, накапливавшийся в нем с детства, с того времени, когда он обомлел от восторга, впервые увидев в Одессе море, — этот счастливый порыв в конце концов увел его, семнадцатилетнего юнца, на целых двадцать лет в океанские просторы, открывшие ему невиданную дотоле жизнь на далеких землях, населенных людьми, нисколько не похожими на тех, каких он знал прежде.
В те времена в дальние странствия уходили из родительских гнезд тысячи восторженных юнцов и некоторые из них становились знаменитыми романистами. Капитан Майн Рид предпочел карьере священника участь авантюриста и путешественника по Северной Америке. Стивенсон уединился на острове Самоа посреди океана. Странствовали по белу свету капитан Марриет, Фенимор Купер и многие другие, книгами которых Конрад никогда не переставал зачитываться. Они-то и сформировали его романтически возвышенную душу и выковали стойкий, мужественный характер, которому под силу стали любые штормы жизни. Он был из числа тех лавинообразно множившихся в девятнадцатом веке почитателей приключенческих книг, чьи сердца сладостно замирали, читая о небывалых подвигах таких же людей, как они сами, застывали от ужаса, вскипали от гнева, готовые вступиться за попавших в беду. И никакие фарисейства литературных снобов не могли отвратить этих завороженных читателей от полюбившихся им книг.
Попав под колдовские чары приключенческих романов, Конрад «видел себя: то он спасает людей с тонущих судов, то в ураган срубает мачты, или с веревкой плывет по волнам прибоя, или, потерпев крушение, одиноко бродит, босой и полуголый, по не покрытым водой рифам, в поисках ракушек, которые отсрочили бы голодную смерть. Он сражался с дикарями под тропиками, усмирял мятеж, вспыхнувший во время бури, и на маленькой лодке, затерянной в океане, поддерживал мужество в отчаявшихся людях — всегда преданный своему долгу и непоколебимый, как герой из книжки».
О том, как прошли двадцать лет морских скитаний Конрада, нам доподлинно, достоверно ничего не известно, но зато мы знаем главное: отныне, со дня первого его плавания, все, что с ним приключалось, — все стало его романами, повестями, рассказами, как и вся его реальная, не сочиненная жизнь поселилась там, в написанных им книгах. Другие же биографическое свидетельства скудны и приблизительны.
Например, из числа того немногого достоверного известно, что, проплавав всего пять лет, Конрад испробовал и освоил все корабельные профессии. Потому-то однажды задумывает он совсем неожиданное и странное: не попытаться ли попасть на службу в королевский флот Англии? В те времена это была морская держава из числа первых; ее первоклассными судами Конрад любовался уже давно, они избороздили все моря и океаны, повсюду открывая и присваивая все новые и новые земли. Для выполнения своего замысла моряк со всем ему свойственным упорством, подогреваемым рвением и усердием, берется в первую очередь за изучение английского языка, совсем еще не подозревая о том, что на этом языке будут затем написаны все его книги.