— Что? Что такое? — пробормотал он сквозь сон, не двигаясь и не открывая глаз. Он все еще чувствовал тяжесть в голове и не решался поднять веки. В ушах его раздавались звуки молящего шепота. — Сплю я еще или нет? Почему я слышу голоса? — сквозь сон рассуждал он сам с собой. — Я все еще не могу опомниться от этого ужасного кошмара. Я был очень сильно пьян. Кто это трясет меня? Я все еще сплю. Надо открыть глаза и покончить со всем этим. Я все еще не вполне проснулся, это ясно.
Он сделал усилие, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, и прямо перед собой увидел лицо, уставившее на него неподвижные белки глаз. Он снова зажмурился в недоуменном ужасе и выпрямился в кресле, дрожа всем телом. Что это было за видение? Разумеется, плод его собственного воображения. Его нервы испытали накануне сильное потрясение; да к тому же он еще и напился. Он ничего больше не увидит, если соберется с духом и посмотрит опять. Он сейчас посмотрит, только вот придет в себя, успокоится немного. Вот так. Ну, а теперь посмотрим.
Он взглянул. Женская фигура, вся облитая стальным светом, стояла на дальнем конце веранды лицом к нему и умоляюще протягивала к нему руки; а в пространстве, отделявшем его от этого навязчивого призрака, звучали речи, поражавшие его слух набором каких-то мучительных фраз; он не мог понять их смысла, хотя и напрягал для этого все силы своего мозга. Кто говорил с ним по-малайски? Кто убежал? Почему поздно — и для чего? Что значили эти слова любви и ненависти, так странно переплетавшиеся между собой, эти вечно повторявшиеся имена — Найна, Дэйн; Дэйн, Найна? Дэйн был мертв, а Найна спала, не подозревая переживаемого им сейчас ужаса. Неужели он вечно будет мучиться, наяву и во сне, днем и ночью? Что значит все это?
Он громко выкрикнул последние слова. Призрачная женщина попятилась от него и отступила назад к двери; раздался крик. Выведенный из себя тем, что не в силах был понять сущности своего мучения, Олмэйр бросился на привидение; оно увернулось от него, и он со всего размаху ударился о стену. Быстрее молнии он повернул назад и яростно устремился вслед убегающей, пронзительно кричащей фигуре; крики ее еще больше усиливали его гнев. Он гнался за ней, перепрыгивал через мебель, бегал вокруг опрокинутого стола и наконец загнал ее в угол за качалкой Найны. Они метались то вправо, то влево; кресло отчаянно качалось между ними; она вскрикивала каждый раз, как он протягивал руку, чтобы схватить ее, а он сквозь крепко стиснутые зубы бросал бессмысленные ругательства. О, что за адский шум! Голова его готова была расколоться на куски. Этот шум убьет его! Шум необходимо прекратить! Безумное желание удавить это вопящее создание заставило Олмэйра с размаха броситься через кресло и отчаянно вцепиться в фигуру; они вместе покатились на пол в облаке пыли, среди обломков кресла. Под тяжестью Олмэйра последний вопль замер слабым клокотанием, и Олмэйру наконец стало легче, наступила тишина.
Он вглядывался в женское лицо, лежавшее под ним. Это была живая, настоящая женщина. И он знал ее. Что за наваждение! Ведь это же Тамина! Он вскочил на ноги, стыдясь своего бешенства, и в замешательстве отирал себе лоб. Девушка с трудом поднялась на колени и обняла его ноги с безумной мольбой о пощаде.
— Не бойся, — сказал он, поднимая ее. — Я ничего тебе не сделаю. Но зачем ты приходишь ко мне в дом ночью? Если же тебе необходимо было прийти, то почему ты не отправилась за занавеску, где спят женщины?
— Комната за занавеской пуста, — отвечала Тамина, тяжело переводя дыхание после каждого слова. — В твоем доме, туан, нет больше женщин. Прежде чем разбудить тебя, я дождалась, чтобы ушла старая мэм. Но мне нужны не твои женщины, а ты сам.
— Старая мэм? — переспросил Олмэйр, — Ты говоришь о моей жене?
Она кивнула головой.
— Но разве ты боишься моей дочери? — продолжал Олмэйр.
— Неужели ты не слышал меня? — воскликнула она. — Ведь я же долго говорила с тобой, покуда ты лежал здесь с закрытыми глазами! Она тоже ушла.
— Я спал. Разве ты не умеешь разобрать, когда человек спит, когда нет?
— Иногда, — отвечала Тамина, понизив голос, — иногда дух витает близ спящего тела и слышит. Я долго говорила с тобой, прежде чем дотронуться до тебя, и я говорила негромко, чтобы дух не испугался внезапного шума и не покинул тебя в добычу вечному сну. Я только тогда взяла тебя за плечо, когда ты начал бормотать непонятные для меня слова. Так, значит, ты ничего не слышал и ничего не знаешь?
— Я ничего не слыхал из того, что ты говорила. Расскажи все сначала, если ты хочешь, чтобы я что-нибудь понял.
Он взял ее за плечо и повел ее по веранде ближе к свету. Она не сопротивлялась. Она ломала руки с таким выражением скорби, что ему начало становиться страшно.
— Говори же, — сказал он, — Ты нашумела так, что могла бы разбудить даже мертвых; а между тем ни одна живая душа не пришла, — прибавил он тревожным шепотом, — Уж не лишилась ли ты вдруг языка? Да говори же! — повторил он.
После недолгой борьбы с ее дрожащих уст хлынул целый поток слов, и она поведала ему о любви Найны и о своей собственной ревности. Несколько раз он бросал на нее гневные взоры и приказывал ей замолчать; но он не властен был остановить эти звуки, лившиеся, как ему казалось, горячей волной, бушевавшие у его ног и поднимавшиеся жгучими волнами все выше и выше вокруг него; они затопляли его сердце, жгли его губы точно расплавленным свинцом, затмевали ему зрение, обжигали, смыкались над его головой, убийственные, безжалостные. Когда она заговорила об обмане, жертвой которого он сделался в тот самый день, о смерти Дэйна, он взглянул на нее так грозно, что она смутилась на мгновение и оробела; но он тут же отвернулся; лицо его внезапно утратило всякое выражение, и он окаменевшим взглядом уставился куда-то в речную даль. Ах, река! Его старый друг и враг! Она всегда говорила с ним одинаковым голосом, из года в год протекая перед ним, принося то удачу, то разочарование, то счастье, то страдание на своей изменчиво неизменной поверхности сверкающих струй и крутящихся водоворотов. Много лет подряд он прислушивался к ее бесстрастному, успокаивающему лепету, порой он звучал ему как песня надежды, порой как гимн торжества или ободрения; чаще всего она пела ему об утешении, говорила о грядущих лучших годах. Столько лет! Столько лет! Теперь же, под аккомпанемент все того же лепета, он прислушивался к медленному и тяжкому биению своего сердца, внимательно прислушивался, удивляясь правильности его ударов. Он машинально принялся считать их. Раз, два. Но к чему считать? Все равно со следующим ударом оно должно будет остановиться. Никакое сердце не в состоянии долгое время так страдать и так правильно биться. Эти мерные удары, напоминающие глухой барабанный бой и отдающиеся у него в ушах, скоро должны затихнуть. Но нет — биение продолжается, непрерывное и жестокое. Это уже выше сил человеческих, ну, что же — последний это удар или за ним будет еще другой? Долго ли это продлится, о боже? Его рука бессознательно все сильнее тяготела на плече девушки, и последние слова своей повести она произнесла, припав к его ногам со слезами страдания, стыда и гнева. Неужели месть уйдет от нее? Этот белый человек подобен бесчувственному камню. Нет, видно, поздно, поздно!
— И ты видела, как она уехала? — раздался над ее головой хриплый голос Олмэйра.
— Да ведь я же сказала тебе! — рыдала она, тихонько пытаясь высвободить свое плечо из сжимавших его рук. — Я видела, как старая ведьма оттолкнула челнок. Я спряталась в траве и слышала каждое слово. Та, которую мы называли «белой мэм», хотела вернуться домой, взглянуть тебе в лицо, но старуха запретила ей это и…
Она упала еще ниже, на локоть, изогнувшись под давлением тяжелой руки, и подняла к нему лицо со злобно горящими глазами.
— И та послушалась, — закричала она, не то смеясь, не то плача от боли. — Пусти меня, туан! За что ты сердишься на меня? Торопись, или будет поздно отомстить обманщице!
Олмэйр заставил ее подняться на ноги и близко пригнулся к ее лицу; она же отбивалась от него и отворачивалась от его дикого взгляда.
— Кто послал тебя мучить меня? — спросил он с бешенством. — Я не верю тебе. Ты лжешь.
Он внезапно напряг руку и отшвырнул Тамину через веранду к двери. Тамина упала и лежала на полу неподвижно и безгласно, словно жизнь ее осталась у него в руках.
— О Найна! — прошептал Олмэйр. В голосе его укоризна и любовь как бы сливались, переходили в нежность, полную муки, — О Найна! Я не верю!
Легкий ветерок потянул с реки, пробежал по двору, волной колыхнул траву и, ворвавшись на веранду, с бесконечной нежностью и лаской овеял чело Олмэйра своим прохладным дыханием. Занавеска в дверях женской комнаты взвилась и через мгновение опять повисла с жуткой безжизненностью. Он вперил взор в колышущуюся ткань.
— Найна! — закричал Олмэйр, — Где ты, Найна?
Ветерок порхнул из дома трепетным вздохом — и все стихло.
Олмэйр закрыл лицо руками, словно силился отогнать ужасное видение. Когда же, услышав легкий шелест, он снова открыл его, черной груды у двери уже не было — она исчезла.
ГЛАВА XI
Лунный свет озарял засеянное рисом четырехугольное пространство и освещал гладкую, ровную пелену молодых всходов. Маленький сторожевой шалашик на высоких столбах, куча хвороста рядом с ним, тлеющие остатки костра и растянувшийся около них человек — все это казалось таким крошечным посреди этого незатененного пространства, таким расплывчатым в бледно-зеленом сиянии, отражаемом землей. При этом обманчивом освещении старые лесные деревья, окаймлявшие поляну с трех сторон, связанные между собой сетью спутанных ползучих растений, взирали на юную жизнь, подымавшуюся у их ног, с мрачной покорностью великанов, потерявших веру в свою силу. Безжалостные ползучие растения, похожие на канаты, обвивали могучие стволы, перекидывались с дерева на дерево, свисали колючими фестонами с нижних ветвей и, вытягивая вверх тонкие щупальца к самым тонким веточкам, несли смерть своим жертвам в молчаливом и буйном восторге разрушения.
Вдоль четвертой стороны поляны, выгибавшейся параллельно рукаву Пантэя, по которому только и можно было добраться до нее, шла сплошная черная полоса молодых деревьев, кустарников и густой молодой поросли, в одном только месте прерывавшаяся узкой просекой. Тут начиналась такая же узкая тропинка, ведшая от берега к шалашу, выстроенному ночными сторожами на то время, когда придет пора охранять молодые всходы от нашествий кабанов. Тропинка оканчивалась круглой площадкой у подножия столбов, поддерживавших шалаши. Площадка была усыпана золой и обуглившимися головешками. Посреди этой площадки, близ тускло мерцающего костра, лежал Дэйн.
Он нетерпеливо вздохнул и повернулся на другой бок. Подложив согнутую руку под голову, он тихо улегся лицом к догорающему огню. Раскаленные уголья отбрасывали кружок красноватого сияния, отражались в его широко раскрытых глазах, а при каждом его вздохе мелкий белый пепел — остаток от прежних костров — взвивался легким облачком перед его раскрытыми губами и улетал от теплых углей вверх — в потоки лунного света, озарявшие участок Буланджи. Тело Дэйна было измучено трудами и усилиями последних дней, а душа еще более истерзана напряженным, одиноким ожиданием решения своей участи. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным. Он слышал пушечный выстрел с катера, знал, что жизнь его находится в ненадежных руках и что враги его близко. В течение всего этого медленно тянувшегося дня он бродил по опушке леса или прятался в кустах вдоль потока, высматривая, не появится ли какой-нибудь признак опасности. Он не боялся смерти, но страстно желал жить, потому что жизнь для него заключалась в Найне. Она обещала прийти к нему, последовать за ним, разделить с ним его опасности и его величие. Рука об руку с ней, он не боялся опасностей; но без нее в жизни для него не могло быть ни радости, ни красоты. Съежившись в своем укромном тенистом тайнике, он закрывал глаза, пытаясь вызвать в своем воображении полный грации и обаяния белоснежный образ, олицетворявший для него начало и конец жизни. Зажмурив глаза, стиснув зубы, он неимоверным усилием страстной воли пытался удержать это упоительное видение. Напрасно! Образ Найны померк и скрылся, а на сердце ему тяжелым гнетом легло другое видение — видение вооруженных людей, свирепых лиц, сверкающего оружия; ему чудился гул возбужденных, торжествующих голосов в ту минуту, как они найдут его в его убежище. Испуганный яркостью своего видения, он открыл глаза, выбежал на свет и снова принялся бесцельно бродить вокруг поляны. Проходя усталым шагом по опушке леса, он по временам вглядывался в мрачную тень, манящую своей обманчивой свежестью, пугающую своей беспросветной мглой, в которой погребены были бесчисленные поколения гниющих деревьев и в которой их потомки стояли в своей темной листве, как в траурных одеждах, огромные, беспомощные, в ожидании своей очереди. Только одни паразиты, казалось, и жили там, извилистыми путями прорываясь ввысь, к свету и солнцу, питаясь соками умерших и умирающих, увенчивая свои жертвы розовыми и голубыми цветами, сверкавшими в чаще ветвей нелепо и жестоко, точно насмешливая и пронзительная нота в торжественной гармонии обреченных деревьев.
Дэйн подошел к месту, где сеть лиан была прорвана и втоп тана в землю, так что образовался свод, под которым как будто начиналась тропинка. Он подумал, что тут легко было бы ук рыться человеку. Он нагнулся, чтобы заглянуть под свод, и ус лышал сердитое хрюканье. Выводок кабанов, шумно ломая сучья, бросился в чащу. Кислый запах сырой земли и гниющих листьев перехватил ему горло, и он отшатнулся назад с испуган ным лицом, точно его коснулось дыхание смерти. Самый воздух там, внутри, казался мертвым, тяжелым, застоявшимся, отрав ленным многовековым разложением. Он поплелся дальше, спотыкаясь на ходу, подгоняемый нервным беспокойством, вызывавшим в нем чувство усталости, но в то же время возбуждав шим в нем отвращение к самой даже мысли о неподвижности и покое. Разве он дикарь, чтобы прятаться в лесах? Ведь, может быть, его застигнет смерть там, во мраке, где нельзя даже вздохнуть свободно? Нет, он будет поджидать своих врагов в ярком сиянии солнца, где ему видно небо и где ветер дышит ему в лицо. Он знал, как должен умирать малайский вождь. Им овладело мрачное и отчаянное исступление, эта наследственная особенность его расы. Он устремил дикий взгляд через поляну на просеку в прибрежных кустах. Они придут оттуда. Он уже видел их в своем воображении. Он видел бородатые лица и белые кителя офицеров, игру света на винтовках, взятых на прицел. Но что значит мужество самого доблестного воина против огнестрельного оружия в руках раба? Он выйдет к ним навстречу улыбаясь, с протянутыми в знак покорности руками, покуда не подойдет к ним вплотную. Он будет говорить миролюбивые слова, а тем временем подходить все ближе к ним — еще, еще ближе — так близко, что они смогут прикоснуться к нему руками, протянуть их, чтобы завладеть им. Тут-то и наступит для него время, — он испустит громкий клич, одним прыжком очутится в их толпе с обнаженным крисом в руках и начнет убивать, убивать, убивать, пока не падет наконец под крики своих врагов, насытив взор свой потоками их горячей крови.
Увлеченный собственным своим возбуждением, он выхватил крис из-под саронга, собрался с духом, бросился вперед, ударил по пустому воздуху — и ничком повалился на землю. Он лежал, ошеломленный, усталый после этого дикого взрыва энергии, и думал, что если ему и суждена такая славная кончина, то она постигнет его раньше, чем он увидится с Найной. Да оно и лучше так. Он чувствовал, что после свидания с ней гибель показалась бы ему чересчур ужасной. Ему, потомку раджей и завоевателей, с ужасом пришлось усомниться в собственной храбрости. Жажда жизни вызывала в нем теперь мучительные угрызения совести. Он не мог пошевелить ни одним членом. Он потерял веру в себя, и в нем ничего не оставалось из того, что составляет истинного мужчину. Оставалось одно только страдание, ибо так уже предопределено свыше, что оно не покидает тела человека до последнего вздоха. И еще оставался страх. Ему дано было смутно прозреть всю глубину своей страстной любви, познать ее мощь и ее слабость. И ему стало страшно.