— Кто? — недружелюбно спросил из-за двери молодой женский голос.
— День добрый. Мне нужен Игнат.
— А мне — нет, — незамедлительно ответили за дверью. — Уматывай.
Следующий ход был за мной.
— Танука — это вы?
С той стороны воцарилась тишина. Кто-то внимательно изучал меня через дверной глазок.
— А если я, то что?
— Надо поговорить. Понимаете, я нашёл этот адрес на фотографии…
Замок щёлкнул. В приоткрывшейся щели возникла половинка узкого лица. Я невольно прищурился — в полумраке, без очков я видел нечётко, и разглядеть хозяйку не получилось.
— Я тебя не знаю, — сказала она.
— Я… Меня попросила помочь его сестра. Дело в том, что Игнат…
Я не договорил. С той стороны отбросили цепочку, дверь раскрылась полностью, и девушка выступила мне навстречу.
Я замер.
Маленькая — это Инга верно подметила. Но не коротышка, очень пропорционально сложена. На вид семнадцать или меньше. Тонкие руки. Светлые волосы до плеч — по-настоящему светлые, некрашеные, живые, цвета высохшей соломы и такие же прямые. Скулы столь широкие, а подбородок такой узкий, что щёки выглядят впалыми, а лицо — треугольным. Резко очерченные губы. Тонкий, необычной формы нос. Ни рыжинки в волосах, ни веснушки на лице, и при этом — пронзительные чёрные глаза. Внешность скорее больного эльфа, чем человека. Исконная пермячка. Не в смысле — жительница города Перми или области, а сорок поколений зырянской крови, не разбавленной ни татарами, ни русскими. Да-а… «Затерялась Русь в мордве и чуди», — некогда писал поэт. А вот фиг вам, изба индейская, — на самом деле затерялась чудь, «недостающее звено» меж финнами, коми и манси. Чтобы в наше время найти такое, надо ехать на север, на окраину области и месяц шататься по деревням, среди рек, скалистых останцов, глухих лесов и болотистых озёр без берегов, до сих пор радиоактивных после геодезических взрывов, рискуя утонуть, нарваться на жакан, лишиться денег и аппаратуры или насмерть отравиться трижды палёной водкой. И то не факт, что найдёшь. А здесь…
Я стоял и таращил глаза. Внешность девчонки совершенно не укладывалась в тусовочные готские стандарты, но я прекрасно понимал, почему она пришлась ко двору. Странное лицо. Пока смотришь, всё вроде в порядке, а стоит отвернуться — исчезает. Рассыпается на части: вот нос, вот губы, вот глаза… а лица не вспомнить. Ни с какого боку не красавица, но глаз не оторвать. Инстинкты фотографа буквально вопияли. Рука бездумно (и для постороннего взгляда очень подозрительно) тронула кофр, проверяя, на месте ли камера.
— Можно? — наконец сказал я.
Девушка помедлила.
— С чего я должна тебя пускать? Ты кто вообще такой?
Глаза у неё были — как колодцы. Есть избитая фраза: «Взгляд пронизывал насквозь». Но здесь возникало именно это дикое ощущение, причём казалось, будто это происходит без всякого усилия с её стороны, будто в голове у неё флюорограф.
— Я друг Игната.
— Это я уже слышала. А кто ты вообще? Тоже играешь?
— Нет. Я фотограф. Я работаю…
— Корки покажи, — потребовала девушка. — Есть у тебя документы?
О времена, о нравы… Впрочем, девчонка права.
Я зашарил по карманам. Удостоверение отыскалось.
— Вот.
Танука сравнила фото и мою физиономию, дважды прочла имя и фамилию и отступила в коридор. Мотнула головой:
— Входи.
Квартира была пуста. Пуста не в смысле «шаром покати», нет. Мебель была: шкаф, диван, всё такое. Не хватало следов индивидуальности — картин, рисунков, фотографий, постеров с рок-звёздами, мягких игрушек, цветов, аквариума, вязаных салфеток, клетки с канарейкой и других деталей, которые дают представление о хозяевах. А тут — ничего. Квартира выглядела как номер в дурной гостинице: кухня, комната, коридор — и всё. Лишь на кресле стояла маленькая корейская магнитола, а в углу за ним — складной мольберт, на диване лежала пара девчачьих журналов, да ещё чёрная стеклянная кружка без рисунков притулилась на столике. Я потянул носом: пахло кофе и пряностями — корицей, карри и ещё чем-то, чего я не смог опознать.
Пока я так стоял, девица флегматично меня рассматривала, прислонившись плечом к стене. На ней были тонкие зелёные шорты до колен и белый хлопковый топ без рукавов с рисунком под ацтекскую татуировку. Своих татуировок, насколько я мог видеть, она не имела, как не носила серьги или пирсинг. Ни единой цацки, ноль косметики, только лак на ногтях. Прямо хоть сейчас пакуй в коробку и сдавай в музей. Руки она сложила на груди, и я не видел сгиба локтей, но тут девчонка поймала мой взгляд, криво усмехнулась, опустила их и демонстративно завела за спину. Показались вены — чистые. Ну хоть тут всё в порядке: терпеть не могу общаться с нариками, тем более девчонками.
— Тапочек нет, проходи так, — сказала Танука (сама она была босиком). — Зачем ты меня искал?
— Так тебя зовут Танука? — повторил я свой вопрос.
— Ну, меня. Ты что-то говорил насчёт Игната.
Я решил обойтись без вступлении и сразу взял быка за рога.
— Игнат пропал. Исчез. В пятницу вечером уехал с друзьями на дачу и до сих пор не вернулся. И на звонки не отвечает.
— А я здесь при чём? — Танука подняла бровь.
— Да, в общем, ни при чём. Дело в том, что мне позвонила его сестра и попросила помочь. Никто из друзей не знает, где он. Я нашёл твой адрес у Игната и решил заехать. Вот.
Я показал фотографию с «чёрным квадратом». Танука взяла её, перевернула и посмотрела на меня.
— А ты что, мент, что ли?
— Да нет. — Я поморщился. — Говорю же: я просто друг его сестры, а она попросила помочь… Слушай, если честно, мне некогда — у меня сегодня с утра день какой-то идиотский. Если ты что-то знаешь, помоги с ним связаться, если нет — запиши мой телефон: восемь, девятьсот двенадцать…
— Не надо. Не диктуй. Я всё равно не запомню.
Я умолк, а девчонка всё смотрела на меня, и под её непроницаемым взглядом мне сделалось не по себе. Она не спорила, не требовала, чтобы я ушёл, не огрызалась, как это любят тинейджеры, на тему, что Игнат уже не маленький и сам способен о себе позаботиться. Просто стояла и молчала.
— Ты вправду торопишься или за дурочку меня держишь? — вдруг поинтересовалась она.
— Я… — начал я и сбился. — Погоди, погоди. С чего ты взяла…
— Кофе хочешь?
— Хочу, — неожиданно для себя сказал я. — Только без молока.
Та пожала плечами и прошлёпала на кухню. Ковры в квартире отсутствовали как данность.
— Молока всё равно нет, — сообщила она, набирая воду в ковшик. — Тебе повезло, а то с утра и воды не было. Как тебя звать?
— Евгений, — сказал я. — Ты же видела документ.
Танука чиркнула спичкой, долго смотрела на пламя и только потом подожгла газ. Загасила спичку в пустой консервной банке.
— Это мама с папой тебя так зовут. А друзья?
— Друзья? Жан. Или Женя.
В раковине что-то упало и звякнуло.
— Жан? — переспросила Танука.
— Жан.
Пауза.
— Если прикалываешься, типа по-французски, то правильно — Эжен.
Я уселся на подлокотник заскрипевшего старого кресла и посмотрел на часы. Разговор мне нравился всё меньше. Не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка меня учила.
Я снова взглянул на неё трезвым взглядом. Как в той песне из фильма «Три мушкетёра»: «А сколько же вам лет, дитя моё?» — «Ах, много, сударь, много — восемнадцать!» Как сдвинулось с переменой эпох восприятие возраста! В сущности, кто были те мушкетёры? Мальчишки, девчонки. Д'Артаньяну было восемнадцать. Арамису и Портосу — тоже около двадцати. Миледи — двадцать два, Констанции — двадцать пять. Лорду Бэкингему, военному министру, — двадцать три! Атосу было тридцать, он считал себя стариком. Юнцы вершили историю, если вдуматься. Не то что сейчас.
С недавних пор я обратил внимание, что после того, как тебе стукнет тридцатник, время становится как бы «двухслойным». С одной стороны — в отношении внешних событий, — оно заметно ускоряется, и это ужасно: никуда не успеваешь, начинаешь что-то упускать, память всё чаще подводит, месяцы сжимаются до размеров недели… Врачи говорят, с возрастом в мозгу происходят необратимые изменения, думать начинаешь медленней — и вот вам результат. А с другой стороны, при личном восприятии, вроде как застываешь. Ощущаешь себя где-то на тридцать. Ага. Тридцать один — вроде как и не было. Тридцать два — пролетело — не задело. Немножко спотыкаешься на тридцати трёх, но это понятно почему. Однако потом всё продолжается как раньше. И не можешь взять в толк, отчего так — то ли вправду наступила относительная стабильность, то ли просто не хочется думать, что уже разменял четвёртый десяток. Что-то подобное, помню, было после двадцати: пока не стукнуло двадцать девять, всё казалось — вот они, мои двадцать, рядом, рукой подать. Ан, нет — Федот, да не тот.
Блин, да что ж это такое! С какого момента я начал ощущать себя старым? Я был самым младшим в классе, меня всегда (или почти всегда) окружали люди старше меня, в крайнем случае — ровесники. Куда вдруг все подевались? Ведь в круглых датах нет ничего особенного. В сущности, что такое числа? Просто условность, придуманная человеком. А мы продолжаем считать, отмечать, чему-то радоваться, огорчаться, делать выводы на основе такой бредятины, как календарный возраст. Всё-таки люди очень привязаны к условностям. И вот сидишь, бывало, смотришь на девчонку, думаешь: совсем взрослая, девятнадцать уже. Немножко не ровесница, ведь мне… мне… господи!
Подсчитаешь — вздрогнешь…
— Я не прикалываюсь, мне всё равно, — угрюмо бросил я. — Это со школы, я привык. Так ты знаешь, куда подевался Игнат?
— Нет. — Танука вернулась в комнату. — Не знаю. Но я его предупреждала.
— Предупреждала? О чём? — Я почувствовал, что начинаю сердиться. Эта девушка меня раздражала. — Слушай, может, хватит играть в загадки, а? О чём предупреждала? Он что-то задумал? Решил уехать, умотать куда-нибудь? Да говори же, не тяни резину!
— Чего ты так бесишься? Может быть. Не знаю. Может быть.
— «Не знаю!» — передразнил я её. — Он не оставил записки ни друзьям, ни сестре, я не нашёл у него в комнате вообще ничего такого, только кучу фоток и рисунок собаки на стене.
— А… — Танука поправила волосы. — Это я рисовала.
— Знаю. — Я порылся в кофре и выложил фотки. — Надеюсь, он не задумал какой-нибудь глупости?
Танука рассеянно перебрала карточки и снова ушла, чтоб вернуться с кофе.
— Вряд ли. Я знаю не больше тебя. Держи.
Я принял кружку, глотнул чёрной обжигающей жидкости и прислушался. Почему-то я всегда прислушиваюсь, когда что-то пью.
В этой квартире прежде всего поражала тишина. Казалось бы, одна из главных городских площадей, крупная транспортная развязка, рядом оживлённая улица — должно быть шумно. А за окном тишина. Конечно, тут дворы, но всё же…
Кофе был крепкий, ароматный и без сахара. Как раз такой, какой я люблю. Я сделал ещё пару глотков и почувствовал, как тиски, с утра сдавившие мне голову, помаленьку разжимаются.
Танука будто ждала этого момента.
— Не злись, — сурово и как-то слишком по-взрослому сказала она. — Я скажу всё, только сперва хочу спросить… Ты только честно скажи: ты играешь на гитаре? Играешь? Это важно.
— Да что за важность? Ерунда какая! Нет, я ж говорил уже… Бренчал по подъездам в школьные годы, и всё.
Танука покусала губу.
— Видишь ли… Как бы тебе объяснить…
Я отставил кружку. Терпеть не могу, когда девчонка начинает разговор с этого проклятого «видишь ли».
— Договаривай, — жёстко сказал я, почти потребовал.
— Боюсь, ты просто не поймёшь. В последнее время Игнат… искал звук.
Мне показалось, я плохо расслышал.
— Искал звук? — изумлённо переспросил я. — Что ты городишь! Что это значит?
Танука поморщилась.
— Я же говорила, что ты не поймёшь! Ну, как бы тебе сказать… Я не знаю. Если б ты был гитарист или хотя бы музыкант, ты понял бы, а так… Так бывает: отчего-то человек делается как одержимый. А Сорока… Я его встретила на вечеринке в «Готовальне», нас подружка познакомила.
«Готовальней» назывался — клуб не клуб, кафе не кафе — подвальчик на Сибирской, 58, там готы тусовались по воскресеньям.
— Это вы там фоткались?
— Ага. Он меня потом к себе домой потащил, я думала, он перебрал и трахнуть меня хочет, а оказалось, он не пьёт вообще и у него сеструха дома. Так и просидели. Он только про музыку весь вечер и трындел. Он… — Танука повертела пальцами, посмотрела в окно и сдалась. — Он хороший. Только он звук ищет. Кстати, у них концерт быть должен. Скоро.
— Послезавтра, — вставил я. — А пса зачем нарисовала?
— Не знаю… Захотелось. Он попросил что-нибудь готическое. А там надпись эта на стене, дурацкая, и мне почему-то пришло в голову…
Я слушал и мрачнел всё больше. Уже второй раз в отношении Игната прозвучало слово «одержимый», и это мне совсем не нравилось. Но если Инга говорила просто об одержимости как таковой, то Танука высказалась более-менее ясно. Напрасно она думала, что я не пойму. Фотографом, как и любым художником, тоже иногда овладевают навязчивые идеи. Так, однажды я затеял снимать дом возле рынка, предназначенный под снос, и никак не мог найти нужный ракурс. По полдня там вертелся, возле дома этого, ночами не спал, вскакивал, всё казалось: ещё чуть-чуть — и получится. Хороших цифровиков тогда ещё не было, я шесть плёнок извёл, до сих пор иногда достаю эти снимки и перебираю, — не могу понять, что там не так! Странный дом. Таких теперь не строят. Или другой случай: как-то я встретил девушку на улице и просто помешался — так захотелось сделать её портрет. Только не подумайте, что я хотел затащить её в постель: если вам кажется, что пригласить девчонку на фотосессию — это классный способ «подъезда», то в студии вы никогда не работали и явно насмотрелись дешёвого порно. Даже если у вас есть готовая задумка — как снимать, где, в чём, часа полтора уходит только на поиск нужного ракурса и установку освещения, а после пяти-шести часов съёмок просто валишься с ног, какой тут секс. Но на ту девчонку я просто запал. Выпросил у неё телефон и с неделю преследовал её, как маньяк, пока она не согласилась прийти, да и то с другом. А в итоге ничего не вышло. То есть вышло, но… Она страшно зажималась перед камерой — глаза пустые, тело деревянное, не то Мальвина, не то Буратино. И толку, что лицо красивое, фигура что надо и кожа как бархат. Как мы её ни причёсывали, как она ни изгибалась — ни одного путного снимка, хоть тресни! Уж на что Лёшка Хорошев, осветитель наш, которого мы в шутку зовём «светитель Алексей», — человек железной выдержки, и тот потом долго курил в коридоре и глядел на меня, как на врага. Наконец не выдержал. «Слушай, — говорит, — Жан, скажи честно, что ты в ней нашёл?» А я стою пень пнём и ничего ответить не могу.
Если имелась в виду такая одержимость, то я вполне понимал Игната.
Тем временем девчонка решила, что теперь её очередь спрашивать.
— А ты почему всполошился?
— Мне позвонили сегодня утром. Сказали, что Игнат пропал.
— Кто звонил? Его сестра?
— Нет. Я не знаю кто. Вообще, мне не звонили, а прислали SMS. Без адреса.
Не изменившись в лице, Танука протянула руку, взяла с полки маленький мобильник, потыкала кнопочки и протянула его мне, экранчиком вперёд.
— Такую? — спросила она.
Я прищурился, прочёл и похолодел.
— Блин…
«nОМОGuJАНу!!!» — гласила надпись.
— Что за… Кто это тебе прислал?
Танука спрятала телефон и рассеянно покачала головой:
— Я не знаю. Я ещё подумала: что за Ян такой? Нет у меня никаких знакомых Янов. А ты, оказывается, Жан. Я её чудом не стёрла, думала, кто-то придуривается или это SMS-игра такая, типа «найди друга», у меня ими весь телефон бывает забит.
Я хмыкнул: о такой возможности я не подумал. У Игнат есть приятель, Сашка Фролов (тоже, кстати, из их тусовки) здоровый лоб, но я не раз видел, как он обменивается сообщениями, а потом как ошпаренный носится по городу, заглядывая в трещины, водосточные трубы и вытаскивая послания записки, планы, телефонные карты, пачки из-под сигарет… Н жизнь, а сплошные казаки-разбойники. Кто знает, если подумать, куда все эти игры могут завести.
— Слушай, как по-твоему, что с ним случилось?
— Да не знаю я. — Танука поморщилась. — Думаю, что ничего. Просто он ушёл.
— Ушёл?
— Угу. Бывает так, накатывает — хочется всё бросить к чертям и бежать куда подальше. — Девушка подняла на меня глаза. — У меня такое было, — серьёзно сказала она, — классе в девятом. Достали дома, в школе, церковь ещё эта. Всё достало, в общем.
— В смысле? — не понял я. — Какая ещё церковь?
— Ну… — Она замялась. — Последние два года я училась в частной школе, художественной…
— Так ты художница?
— Учусь. — Она сдвинула тюль и уселась на подоконник. — В художественной академии, первый курс. Так вот. Там дурацкие порядки, в этой школе, все очень религиозные. — Она повела плечами. — Знаешь, это не вера, а именно показушная такая религиозность. Будто они хотят показать всем, какие они типа правильные. Они требовали, чтоб мы читали молитву перед занятиями, устраивали по воскресеньям какие-то дебильные коллективные походы в церковь и запрещали девушкам ходить в школу в брюках — а вот это меня особенно бесило!