И еще он вспомнил, зачем пришел сюда и что должен найти.
Бросившись в развалины бет-тохора, портной принялся яростно разрывать землю руками, выворачивать камни, — ломая ногти, обдирая кожу. Желтые пыльные смерчи вились вокруг него, от них струился тусклый болезненный свет.
В этом свете он наконец увидел то, что искал. На дне вырытой им ямы, глубиной более метра, лежал продолговатый предмет, обернутый в полуистлевший талес. Арье Фишер, он же Левко Жидовин, с трепетом протянул к нему руки, извлек из ямы и осторожно развернул.
Это был свиток Торы, такой же полуистлевший, как и талес, и так же покрытый бурыми пятнами запекшейся крови. Двое стариков спрятали его здесь в ту кровавую ночь, сто лет назад. Предатель, собственноручно зарезавший их в угоду новым своим друзьям, знал об этом. Но почему-то рука его, поднявшаяся на несчастных, не поднялась тогда же на слово Божье. Потом, в кровавой своей жизни, он с отчаянной лихостью рвал в клочья священные свитки из разграбленных и сожженных синагог, вместе с другими гайдамаками вырез
В Подолии птицы тем летом не пели,
Тревожно ветвями вели тополя.
Гуляли козаки Зиновия Хмеля,
На Правобережье горела земля.
Еврейская кровь их пьянила что брага,
Познали местечки разбойный кураж.
Была средь козаков лихая ватага,
А в ней атаманом — Остап Барабаш.
Он ведать не ведал про милость и жалость,
Палил ему душу несолнечный зной…
Однажды в добычу Остапу досталась
Еврейская дева красы неземной.
Сказал он: «Я силой тебя не порушу.
Дай руку, дивчина, и едем со мной.
Крещением ты сбережешь свою душу
И станешь козаку законной женой».
«Спасибо, козаче, — она отвечала, —
За то, что меня принимаешь в семью.
Чудесною силою я обладала,
Теперь же я силу тебе отдаю:
Ладонку надень из Иерусалима —
Ее подарила покойная мать.
Наденешь — и пули горячие мимо!
Ни сабле, не пике тебя не достать!
Я знаю, козак, ты меня не обидишь,
Изведай же чуда, пусть пуля летит!
Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь —
Ладонка от смерти меня защитит!»
Он выстрелил метко… Дивчина упала.
Ей взгляд затуманил полуночный мрак.
Она улыбнулась, она прошептала:
«Теперь я свободна… Спасибо, козак…»
И в память о ней он ладонку повесил
На крестик нательный, под синий кафтан,
Коня оседлал, по-недоброму весел,
Далече увел другарей атаман.
Козаков повел за богатством и славой,
В приморские степи, на горький Сиваш.
Схлестнулась ватага с татарскою лавой…
Остался один — атаман Барабаш.
Из Крыма Остап сам не свой воротился.
Ни саблей, ни пулею не был сражен.
На угол с иконами перекрестился,
А в полночь на берег отправился он.
А там, над рекою, у старого тына
Сиянье соткалось в ночной темноте.
Привиделось, будто стояла дивчина
То ль в саване белом, то ль в белой фате…
Рассказ пятый
ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ
Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.
Н.В. Гоголь
Вий
Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду — старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.
Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.
— Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, — вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. — Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. — При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.
Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина — это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.
«Ах, — говорила мать, — ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!»
А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сир