Альбино недоумённо слушал глумящегося над правосудием монсеньора епископа, при этом, осторожно поднимая голову, наблюдал за Фабио Марескотти. Сегодня его ничто не возмущало и не бесило, он никому не возражал, что до кривляний Квирини, то мессир Фабио, казалось, их вовсе и не слушал. Альбино понимал, что творится в душе этого человека. Марескотти не мог и не хотел показать свой испуг, что уже которую неделю сковывал его внутренности, но страх этот проступал в появившейся робкой осторожности движений, загнанности взгляда и порой читавшемся в нём потаённом ужасе. Он озирался, как обложенный охотниками затравленный волк, боязнь которого была тем сильнее, что он не видел и не чувствовал подкрадывавшейся к нему беды, не ощущал угрозы, меж тем как та, подобно арбалетной стреле, била прицельно и ни разу ещё не дала промаха.
Дни мессира Марескотти стали кошмаром, ночи — жутью.
Пандольфо Петруччи, выслушав изгаляющегося епископа, вздохнул и приказал подеста продолжить расследование, сам же направился, как понял Альбино, в обеденную залу, и вскоре в библиотеке не осталось никого, кроме писцов и переводчиков.
Монах уединился за своим столом и задумался над услышанным. То, что Баркальи не упомянул в разговоре с подеста о поручении, которое было дано Линцано Марескотти, могло объясняться как забывчивостью, так и тем, что Баркальи не придал этому разговору с братом особого значения. Намеренно ли он скрыл это? Альбино подумал, что нет. В памяти Филиппо этот эпизод мог запечатлеться только как свидетельство страха мессира Фабио, и афишировать его он бы не стал, — хотя бы потому, что был и сам испуган не меньше. К тому же это могло скомпрометировать лишний раз и мессира Марескотти, выдав имевшиеся у него намерения, а мессир Баркальи не стремился заводить лишних врагов. Но приходил ли перед смертью Линцано в дом Фантони? Это можно было бы узнать у Лауры Моско или у монны Анны, но зачем? Допустим, приходил, не застал Фантони и решил пока сходить к источнику. Почему нет? Но всё это ничего не объясняло.
Однако если до сих пор Альбино по большей части был уверен в том, что кару негодяев вершит меч Господа, сегодняшние странные слова Баркальи изменили это мнение. Монах подумал, что Филиппо подлинно поразили признания Линцано о явлении ему дьявола. Но насколько можно было верить этому признанию Линцано? Был ли дьявол-то? Слова же монсеньора епископа Гаэтано о дьяволе, при всей неприязни к нему Альбино, были верны и каноничны. И его преосвященство очень чётко сформулировал все возможные варианты: «если дьявол бьёт, он редко делает это своим лошадиным копытом, чаще — своей человечьей ногой, но может лягнуть и… чужой ногой». Но странным было именно то, что человеческих следов рядом с погибшими не было. Не было и следов копыт. По сути ничего не было.
Но епископ прав в том, что дьявол «не есть», а раз так, само отсутствие следов говорило именно о присутствии нечистого.
Глава ХIII. Стези Рока
Альбино, после того, как был отпущен мессиром Арминелли, направился к палаццо Пикколомини и застал мессира Тонди покидавшим библиотеку вместе с неизменным Бариле. Он сообщил архивариусу последние новости, и тот в ответ безмятежно кивнул.
— Хорошо, что мы успели убраться оттуда, — спокойно сказал мессир Камилло, — я сегодня нигде не гулял, похоже, куда ни выйди — напорешься на труп. Это не радует: нам с Бочонком обязательно нужно прогуливаться перед сном.
— А вы верите рассказу мессира Баркальи о дьяволе?
На высоком челе мессира Тонди, усугублённом к тому же лысиной, не отразилось ровным счётом ничего.
— Епископ прав, — идиллически отозвался он, — либо это был дьявол, либо — бред больного воображения несчастного мессира Линцано. Мессир Никколо не был человеком праведным, смерти его друзей наверняка поразили его нездоровое воображение, возможно, он ощутил некое раскаяние и укоры совести, а, возможно, просто был до смерти перепуган. Дьявол часто мерещится грешным людям, насмехаясь, укоряя их в грехах и угрожая адом. Но, если вдуматься, сегодня это уже не имеет никакого значения, его преосвященство-то прав.
Кот Бариле звонко мяукнул на руках архивариуса, точно подтверждая эту мысль.
Альбино вздохнул и направился домой.
— …Свеча моя, твой пламень быстротечный —
Подспорье мне, дабы мой ум постиг
Те знания, что из груды мудрых книг
Дано извлечь пытливости извечной.
Фитиль чадящий — образ жизни бренной, —
Во тьме потух, но мне, сквозь смертный мрак,
Звезда Господня, вечной жизни знак,
Сияет в небесах красой нетленной….
Франческо Фантони, положив ноги на стол и глядя на пламя почти истаявшей свечи, напевал по возвращении Альбино эту незамысловатую песенку. Он ни о чём не спросил монаха, однако благожелательно выслушал его рассказ о расследовании гибели мессира Линцано и с особым интересом отнёсся к известию о следах дьявола в этом деле, полученных от Филиппо Баркальи.
— Стало быть, ничего не нашли и не найдут, — подытожил он рассказ Альбино. — Где появляется враг рода человеческого, иных мерзавцев искать глупо. Мне жаль, мессир Кьяндарони, что наши с вами догадки о стезях божественной кары оказались ложными и речь всего-навсего о шутках нечистого. Это снижает пафос возмездия.
Альбино с укором глянул на пересмешника.
— Всё шутите?
Фантони изумлённо вытаращил глаза.
— И не думал даже, — он почесал за ухом, зевнул и спросил, — так вам показалось, что мессир Марескотти перепуган?
— Да, — твёрдо ответил Альбино, ибо был уверен в этом. — Он перепуган до смерти.
— Кто бы мог подумать? — изумился Фантони и снова взял гитару, несколько минут перебирал струны, потом, после недолгого раздумья, заявил, — нет, я, пока не увижу хвост дьявола, буду считать это Божьи промыслом, это величественнее, — и затянул:
— Настанут времена: во храме
услышишь кубков звон, и не поймёшь
ты — в кабаке или притоне пьяном,
и блуд узришь распутных рож,
и брата брат предаст из-за дуката,
и будет покрывать убийцу власть,
святых одежд коснётся грязь разврата,
и скверны нам дадут упиться всласть.
Но жив Господь, и Он непоругаем:
постигнет хлад и голод моровой
мерзавцев этих злобных волчью стаю, —
ты их в смятении увидишь пред собой…
Гаер распевал гневные инвективы с какой-то игривой, кошачьей улыбкой, — на мотив ночной серенады.
Альбино молча выслушал, вздохнул и пошёл спать. Однако, отчитав вечерние молитвы, он снова погрузился в размышления. Он понял, что стал жертвой собственной ошибки. Тонди и Фантони не были равнодушны к добру и злу, но им подлинно не было дела до гибели этих людей, они смотрели на них глазами сторонних наблюдателей и если и злорадствовали, то не больше досужих городских кумушек. Для них просто не имело значения, отчего и как погибают эти люди, для него же это было самым важным.
Но его озабоченность никому из сиенцев не указ.
* * *
На следующий день в книгохранилище появились довольно оживлённые Пандольфо Петруччи и Антонио да Венафро, затребовавшие у мессира Элиджео летопись о битве при Монтаперти. Они говорили, не понижая голоса, и Альбино услышал, как оба обсуждали предстоящие через три месяца большие торжества, посвящённые двести сорок пятой годовщине этой знаменитой битвы, в которой флорентинские гвельфы потерпели сокрушительное поражение от гибеллинов Сиены. Глава города любил помпезные торжества и никогда не упускал случая появиться на публике при открытии нового памятника или церкви.
Альбино заметил, что вид Петруччи изменился: он точно стал выше ростом, глаза его блестели, двигался он легко и улыбался. Антонио да Венафро тоже был оживлён куда более обычного. И знал — отчего. Арминелли ещё утром шёпотом проронил, что из Рима пришли прекрасные новости. Неужели это правда, Господи? Папа приказал арестовать Чезаре Борджа. Известие было достоверным, за точность его ручались люди весьма значительные, и именно оно породило нескрываемую радость Петруччи и оживление да Венафро.
Сейчас они спорили, спор же вызвал монумент, который они планировали открыть к этой дате. Должны ли смотреть с пьедестала на горожан полководцы Провенцано Сальвани, Джордано д'Альяно и Фарината дельи Уберти, выигравшие битву, или синдик Буонагвида, который перед битвой, когда народ собрался на площади Толомеи, громким голосом сказал: «Мы доверились раньше королю Манфреду, теперь же мы должны отдать и себя самих, и все, что имеем, Деве Марии. Вы все с чистой совестью и верой последуйте за мной». После того, как повествовала летопись, названный Буонагвида обнажил голову и снял обувь, скинул с себя все, кроме рубашки, и велел принести ключи от ворот Сиены, и, взяв их, со слезами и молитвами все они прошли до самого собора. Епископ со священниками вышел им навстречу, и народ встал на колени. Епископ взял за руку Буонагвиду, поднял его, обнял и поцеловал, и так же сделали между собой все граждане, с таким великодушием и любовью простив друг другу все обиды. И Буонагвида обратил к образу Девы Марии такие слова: «О Матерь милосердная, о помощь и надежда угнетённых, спаси нас! Я приношу и предаю Тебе город Сиену со всеми жителями, землями и имуществами. Я вручаю Тебе ключи, храни же город Твой от всяких бед и больше всего — от флорентийских притеснений. И ты, нотариус, засвидетельствуй это дарение, чтобы оно было на веки веков». И так сделано было, и так подписано.
С волнением зачитав этот эпизод из летописи, Пандольфо взглянул на Антонио да Венафро. Петруччи, надо сказать, был привязан к традициям прошлого, склонен чтить святых, принявших мученическую смерть за веру, и память героев, павших смертью храбрых, главным образом потому, что мечтал когда-то сопричислиться к ним. Сейчас он ратовал за памятник Буонагвиде, которому хотел придать собственные черты.
Антонио да Венафро, однако, был абсолютно равнодушен к громкой славе, предпочитая ей закулисное, но реальное влияние, и потому считал, что монумент Провенцано Сальвани обойдётся намного дешевле. Тем более что в запасниках местного музея уже есть прекрасный торс мраморного Ахилла, с которого, если скульптор попадётся не совсем уж пропойца, что, впрочем, случалось нередко, можно сделать прекрасного Провенцано, если только убрать с головы статуи нелепый шлем с каким-то серпом наверху.
Петруччи возражал. Он не хотел экономить. С конских яблок, сколько не старайся, мёда не соскребёшь. Он видел себя Буонагвидой и не хотел отказываться от своего намерения. Мессир Венафро почёл за благо согласиться с капитаном народа и уступить. Не спорить же, в самом-то деле, из-за таких пустяков. Но потом возникла новая идея. Мессиру Петруччи пришла в голову мысль установить статую Сальвани возле городских ворот, а сцену с Буонагвидой изобразить в притворе храма Санта-Мария дель Ассунта.
Мессир Антонио снова не возражал. Никто из них не сказал ни слова о гибели Линцано, она, словно по молчаливому соглашению, была предана забвению, причём не только власть предержащими, но и всеми сотрудниками капитана народа. Правда, городской прокурор, мессир Монтинеро, ещё раз появился в палаццо Петруччи и доложил, что им удалось проследить путь покойного по минутам, но он ни с кем не встречался, просто гулял по городу, и никто из горожан, к сожалению, не приметил, как Линцано пришёл к источнику, что, впрочем, легко было объяснить уже сгустившимися к тому часу сумерками.
Петруччи выслушал его молча, предложил присесть, потом, находясь в превосходном настроении, поинтересовался, интимно склонившись к прокурору:
— Лоренцо… Ну, вы же не дурак. — Он умолк.
— Благодарю вас, ваша милость, — ответил Монтинеро, не спуская с главы Сиены внимательного взгляда.
— Как, по-вашему, кому наш дружок Фабио перешёл дорогу? Вы же не думаете, в самом деле, что дьяволу больше нечем заняться, как только сводить счёты с нашим дорогим Марескотти и его людишками?
Тонкая улыбка мессира Монтинеро подтвердила догадку капитана народа.
— Я, конечно, так не думаю, мессир Пандольфо. Просто мессир Марескотти… — прокурор сделал вид, что замялся и не находит слов, но потом вроде бы нашёлся, — возомнил себя Юпитером и вершителем судеб, в то время как он всего-то начальник гарнизона. Он возгордился, а гордость, как известно, предшествует падению. Мне трудно сказать, кого он разозлил, могу только предположить, что у разозлившегося мозгов намного больше, нежели у мессира Фабио и его людей.
— А подестат, стало быть, расписывается в собственном бессилии? — с тонкой улыбкой вмешался в разговор Антонио да Венафро.
— Это ещё почему? — брови мессира Лоренцо взлетели на середину лба.
— Вы не можете установить причину этих преступлений и поймать злоумышленника.
— Надеюсь, что буду правильно понят, — нежно промурлыкал прокурор, лучезарно улыбнувшись. — Не считая случаев необъяснимой гибели людей самого мессира Марескотти, в городе за последние полгода было девять крупных преступлений и двенадцать мелких случаев супружеских разборок, пьяных драк да банальной поножовщины. Из девяти же вышеназванных крупных преступлений… — прокурор медоточиво улыбнулся, — люди мессира Марескотти были задействованы в семи. И это нами было установлено, однако делам не был дан ход. Ну, а раз тем делам всё равно не даётся хода, с чего бы моему уважаемому начальнику, мессиру Корсиньяно, да и мне тоже, рыть землю в этих делах? — мессир Лоренцо прекрасно понимал, что ответа не получит, и с улыбкой развёл руками.
Это была дерзость, но терпимая, а Петруччи, хоть и был тираном, любил изображать из себя человека, доступного критике и возражениям. Сейчас же он был в отменном настроении и только шутливо погрозил Монтинеро пальцем. Что до Венафро, то он, профессор университета, вообще был склонен к отвлечённому академизму. И потому Антонио изумился:
— Как зачем? Чтобы узнать истину, — Венафро послал Монтинеро загадочный взгляд. — Разве это не важно?
— Вы, может быть, хотели сказать «удовлетворить своё любопытство», мессир Антонио? — любезно спросил, одновременно поправив его, Лоренцо Монтинеро. — Тут я, признаться, вас понимаю. — Прокурор кивнул головой. — Мне тоже любопытно, что происходит.
— А где этот… — капитан народа пощёлкал пальцами, — что хотел бежать?
— Мессир Сильвестри? Он отпущен.
— А вы не боитесь, что его тоже прикончат? — напрямик спросил Петруччи Монтинеро.
— А чего мне бояться? — пожал плечами прокурор. — Разумный человек проявляет опасение, если подозревает, что прикончить могут его самого. Тут, конечно, глуп будет то, кто не предпримет необходимых предосторожностей, и знай я, что убить хотят меня, я усилил бы свою охрану и не высовывал бы нос на улицу без лишней надобности, избегал бы толп и сборищ, и не снимал бы пальцев с рукояти даги. Мессир Сильвестри знает, что все его товарищи… плохо кончили. — Прокурор лучезарно улыбнулся. — На его месте я, в дополнение к уже перечисленному, не шлялся бы по болотам, избегал бы лошадей и крутых лестниц, не подходил бы к колодцам и источникам, да и в нужник ходил бы с опаской.
Венафро прыснул со смеху.
— Бедняге не позавидуешь. И всё же… вы бы приставили к нему охрану, Монтинеро. Не ровен час…
— Подестат не имеет лишних людей, — отчеканил, а, точнее, огрызнулся мессир Лоренцо. — К тому же приставлять охрану к охранникам — это, воля ваша, мессир Антонио, немного чересчур.
Мессир Венафро тонко улыбнулся.
— Я имел в виду, что таким образом вы могли бы все-таки выследить злоумышленника.
— Используя мессира Сильвестри как приманку? — с понимающей улыбкой кивнул прокурор. — Да, я думал над этим, но дело в том, что мессир Сильвестри живёт в палаццо Марескотти, и мессир Фабио может обвинить нас в том, что мы лезем в его дом и суём нос в его дела, а нам меньше всего нужны подобные упрёки.