— Прошу прощения.
— И вообще, давай прекратим говорить на этом Языке, дорогой. Мальчики должны расти, слыша только английскую речь.
— Еще раз прошу прощения. Ты права. Но я могу сорваться иногда. Я столько переводил, что иногда начинаю думать на этом чертовом Языке. Так что не сердись, если у меня иногда и вырвется словечко.
— Словечко-другое — это не страшно. Кстати о словечках… Не обменивался ли ты кое-какими любезными словечками с Киской?
— Нет.
— А почему? Я бы ничего не имела против. Вернее, почти ничего. Она была очень мила. Она готова была возиться с детьми в любое время, когда ей только разрешали. Она очень любила наших мальчиков.
— Барбара, я не хочу думать о Киске. Мне больно вспоминать о ней. Я надеюсь только на одно — что ее новый владелец добр к ней. Ведь она совершенно беззащитна — как котенок с едва открывшимися глазками. Беспомощна. Киска напоминает мне обо всем самом чертовски проклятом, что только есть в рабстве.
Она сжала его руку.
— Надеюсь, что с ней обращаются хорошо. Но, милый, зачем себя мучить, ведь все равно ей ничем не поможешь.
— Я понимаю и именно поэтому не хочу говорить о ней. Но мне ее не хватает. Как дочери. Да, пожалуй, она была мне дочерью. И никогда «согревательницей постели».
— Я ни секунды не сомневалась в этом, дорогой. Здесь, конечно, может быть, и тесновато… Однако мне не хотелось бы, чтобы ты обращался со мной, как с дочерью. Лично я намерена держать твою постель раскаленной докрасна!
— Хм… Ты хочешь напомнить мне о моих преклонных годах?
— О, мои натруженные ноги! Он еще говорит «преклонные годы»! С практической точки зрения мы станем ровесниками — нам обоим будет примерно по четыре тысячи лет, считая туда и обратно. А я преследую сугубо практические цели. Ты понял?
— Понял, понял. Но ведь тысячелетний возраст вряд ли способствует достижению «практических целей».
— Тебе так легко не отделаться, — грозно сказала она. — Со мной шутки не пройдут.
— Слушай, у тебя мысли работают только в одном направлении. Ладно, сделаю все, что в моих силах. Я буду просто лежать и беречь силы. А тебе предоставлю возможность совершить все остальное. Ха, да мы, кажется, приехали!
Ящик несколько раз передвинули, и некоторое время он пребывал в неподвижности, затем так неожиданно взлетел вверх, что у путешественников заныло под ложечкой, столь же внезапно остановился, вздрогнул и наконец застыл окончательно.
— Вы находитесь в экспериментальной установке, — прогремел голос ниоткуда. — Имейте в виду, что вас, возможно, ожидает падение с небольшой высоты. Советуем обоим встать, взять в руки по одному ребенку и быть готовыми к падению. Понятно?
— Да, — крикнул Хью, помогая Барбаре встать. — С какой высоты? — Ответа не последовало. Тогда Хью сказал: — Дорогая, я не понял, что они имели в виду. «С небольшой высоты» может означать и один фут, и пятьдесят… Обхвати Джо руками, чтобы он не ушибся, и согни немного ноги в коленях. Если толчок будет сильным, то не напрягай ноги, а мягко опустись на землю. Будь готова к сильному удару, ведь этим шутникам мало дела до сохранности наших костей.
— Понятно. Держи крепче Хьюги.
И они упали.
Глава двадцать вторая
Хью так и не понял точно, с какой высоты им пришлось падать, но в конце концов решил, что она была не более четырех футов. Все произошло моментально: они стояли в ярко освещенной камере, в тесноте, а в следующее мгновение уже оказались под открытым небом, в ночной тьме.
Падая, он ушиб правое бедро, и в тело ему впились два твердых свертка с долларами, которые лежали у него в заднем кармане брюк. Он тут же перекатился на бок, оберегая ребенка.
Затем он сел. Барбара лежала подле него. Она не шевелилась.
— Барбара! Что с тобой?
— Ничего, — тихо ответила она. — Кажется, цела. Просто перепугалась.
— А с маленьким Джо все в порядке? Хьюги-то цел и невредим, но сказать, что его пеленки просто мокры, — значит не сказать ничего.
— С Джо тоже все в порядке.
Как бы в подтверждение этих слов Джо тут же громко расплакался. Брат тотчас присоединился к нему.
— Думаю, он тоже перепугался до смерти. Помолчи, Джо. Видишь, мама занята. Хью, где мы?
Он огляделся.
— Мы, — возвестил он, — на автомобильной стоянке банка и торгового центра, примерно в четырех кварталах от моего дома. Похоже, мы вернулись в собственные времена. Во всяком случае, вон тот «форд», справа, на который мы чуть не свалились, — шестьдесят первого года выпуска.
Стоянка была пуста, если не считать машины. Хью вдруг пришло в голову, что их прибытие могло ознаменоваться не просто хлопком, а взрывом, если бы они приземлились футах в шести правее. Он отметил эту вероятность с безразличием: они уже столько вынесли, что еще одна миновавшая их опасность казалась чем-то заурядным.
Он встал и помог подняться Барбаре. Она поморщилась, вставая, и в тусклом свете, падавшем на стоянку из окна банка, Хью сразу заметил это:
— Что-нибудь не в порядке?
— При падении я, кажется, подвернула ногу.
— Идти можешь?
— Могу.
— Я понесу обоих ребятишек. Здесь недалеко.
— Хью, куда мы направляемся?
— Домой, конечно. Куда же еще?
Он заглянул в окно банка, стараясь взглядом отыскать календарь. Он увидел его наконец, но не смог разобрать цифры.
— Интересно, какое сегодня число. Милая, ты знаешь, мне кажется, что путешествие во времени связано с некоторыми парадоксами. Я думаю, для кого-то мы можем стать сильным потрясением.
— Для кого?
— Например, для меня. В моем более раннем воплощении. Может быть, мне следует сначала позвонить, чтобы не застать себя врасплох? Хотя нет, он… то есть я, просто не поверит такому. Ты действительно можешь идти?
— Конечно.
— Прекрасно. Возьми на секундочку наших маленьких чудовищ — я хочу взглянуть на часы. — Он снова заглянул через окно в банк, где на стене висели часы. — Отлично. Давай детей обратно. И скажи, если тебе потребуется отдых.
Они отправились в путь. Барбара хоть и прихрамывала, но не отставала. Они молчали, так как Хью все еще не мог осмыслить случившееся. Вновь увидеть город, который он считал уничтоженным, такой тихий и мирный теплой летней ночью, было для него неожиданно сильным потрясением. Он старательно избегал думать о том, что может обнаружить у себя дома. Однако одна мысль упорно свербила его: если окажется, что убежище еще не построено, то оно не должно быть построено никогда.
Постепенно он свыкся с этой мыслью и сосредоточился на радостном сознании того, что Барбара была женщиной, которая никогда не откроет рта, если чувствует, что мужчина хочет, чтобы она помолчала.
Наконец они свернули на дорожку, ведущую к его дому. Барбара прихрамывала, а Хью почувствовал, что у него затекли руки: для своего возраста малыши отнюдь не были хилыми. У дома стояли две машины. Он остановился у первой, дал подержать детей Барбаре, чтобы открыть дверцу, и сказал:
— Залезай внутрь, усаживайся и дай ноге отдохнуть. Мальчишек я оставлю с тобой и проведу рекогносцировку.
Дом был ярко освещен.
— Хью! Не нужно!
— Почему?
— Это моя машина. Это та самая ночь! Он смотрел на нее. Потом тихо сказал:
— Все равно необходимо осмотреться. Оставайся здесь.
Вернулся назад он минуты через две, распахнул дверцу и повалился на сиденье, с шумом выдохнув воздух.
Барбара позвала его:
— Милый! Милый!
— О Боже мой! — Он закашлялся и некоторое время ничего не мог вымолвить. — Она там! Грейс! И я тоже… — Он опустил голову на руль и всхлипнул.
— Хью!
— Что? О Боже мой!
— Успокойся, Хью. Пока ты ходил, я завела машину. Ключ был здесь. Я оставляла его, чтобы Джо ее отогнал. Так что мы можем ехать. Ты в состоянии вести машину?
Он постепенно успокаивался.
— В состоянии. — Секунд десять ему понадобилось на осмотр панели управления. Он немного отодвинул сиденье назад, включил задний ход и выехал на улицу. Через четыре минуты он свернул на шоссе, ведущее в горы, внимательно следя за знаками. Он сообразил, что в эту ночь, находясь за рулем без водительских прав, не стоит нарываться на полицию.
Где-то в отдалении пробили часы. Он взглянул на наручные и заметил, что они отстают на одну минуту.
— Включи радио, дорогая.
— Хью, прости, пожалуйста, оно у меня как-то вышло из строя, и я все никак не могла собраться отдать его в ремонт.
— Ох!.. Ну ладно. Я имею в виду, что новости сейчас не имеют значения. Я все пытаюсь прикинуть, как далеко мы успеем отъехать за час. За час с минутами. Ты не помнишь, когда первая ракета поразила нас?
— Кажется, ты сказал, что было одиннадцать сорок семь.
— И мне тоже так кажется. Я даже уверен в этом, просто хотел, чтобы ты подтвердила. Тогда все совпадает. Ты готовила крем-сюзе, потом вы с Карен подали его, как раз тогда, когда начались десятичасовые новости. Я ел очень быстро — он был просто изумителен, — когда старый, лысый дурак позвонил в дверь. То есть я сам позвонил. Я вышел к нему. Допустим, это было в десять двадцать или чуть позже. Так что сейчас мы слышали, как пробило половину одиннадцатого, и то же самое показывают мои часы. У нас в распоряжении около семидесяти пяти минут, чтобы убраться от эпицентра как можно дальше.
Барбара ничего не ответила. Они выехали за пределы города. Хью нажал на газ, и скорость сразу подскочила с осторожных сорока пяти миль в час до верных шестидесяти пяти.
Минут через десять она сказала:
— Милый! Мне очень жаль. Жаль, что Карен погибнет, я хочу сказать. Больше мне сожалеть не о чем.
— А я вообще ни о чем не жалею. Даже о Карен. Да, меня действительно потряс недавно ее веселый смех, но только теперь я могу осмыслить его. Барбара, сегодня впервые в жизни я почувствовал, что верю в бессмертие. Ведь Карен сейчас жива — там, позади, — а мы уже видели, как она умирала. Поэтому в каком-то труднопередаваемом смысле Карен живет вечно — где-то в неизвестном нам средоточии времен и миров. Не проси меня объяснить это, но я чувствую, что прав.
— Я думала так же, Хью. Только не решалась сказать.
— Можешь всегда говорить мне все, что хочешь, черт возьми! Нет, не так. Ты должна говорить мне все, что хочешь… Так что теперь я больше не испытываю печали по Карен. И, честно говоря, ничуть не жалею Грейс. Некоторым людям удается добиться успеха тем, что они всегда следуют намеченным курсом. Она как раз из таких. А что касается Дьюка, то мне и думать-то о нем противно. Я возлагал на сына столько надежд! Ведь он был моим первенцем. Но я никогда не принимал участия в его воспитании и поэтому не смог сделать сына таким, каким хотел его видеть. К тому же, как заметил Джо, Дьюку не так уж и плохо. Сытость, безопасность и Счастье — похоже, единственное, к чему он стремился и чего достиг. — Хью пожал плечами, не отрывая рук от руля. — Поэтому мне лучше забыть о нем. С этого момента постараюсь больше никогда о нем не думать. — Через некоторое время он заговорил снова: — Дорогая, ты не могла бы, хоть у тебя на руках и детишки, как-нибудь снять с моего плеча эту штуковину?
— Конечно, могу.
— Тогда сдерни ее, пожалуйста, и выброси в кювет. Я предпочел бы, чтобы она оказалась в эпицентре взрыва, если мы еще не выбрались из него. — Он нахмурился. — Мне не хочется способствовать попыткам этих людей путешествовать во времени. Особенно мне противна мысль о содействии Понсу.
Барбаре пришлось изрядно повозиться, прежде чем удалось отвязать часы. Действовать ей пришлось в неудобном положении, к тому же одной рукой. Выбросив их в темноту за окном автомобиля, она сказала:
— Хью, я не думаю, что Понс ожидал, что мы примем его предложение. Мне кажется, он сознательно поставил такое условие, на которое я никогда бы не согласилась, даже если бы ты и решился принести себя в жертву.
— Конечно! Он воспользовался нами, как морскими свинками — или как своей белой мышью — и вынудил нас «согласиться». Барбара, ты знаешь, я, в принципе, могу выносить и даже в чем-то понимать откровенных сукиных сынов. Но, на мой взгляд, Понс гораздо хуже, чем все они вместе взятые. Ведь у него всякий раз были как будто самые добрые намерения. Он всегда мог доказать как дважды два, что пинок, который он тебе дает, служит тебе на пользу. Я презираю его.
Барбара возразила:
— Хью, а сколько белых людей нашего времени, если бы они обладали такой же властью и могуществом, как Понс, пользовались бы ими с такой же мягкостью, как он?
— Что? Да нисколько. Даже твой покорный слуга не был бы способен на это. Кстати, насчет «белых людей» — это мимо цели. Цвет кожи тут ни при чем.
— Согласна. Я забираю назад слово «белых». Но я уверена, что ты единственный, кого власть не смогла бы заставить утратить человечность.
— Даже я не устоял бы. Да и никто вообще. Я однажды уже получил возможность применить власть, и воспользовался ею так же отвратительно, как Понс. Я имею в виду тот случай, когда я приказал, чтобы Дьюку пригрозили ружьем. Мне следовало просто сбить его с ног приемом каратэ, может, даже убить его. Но не унижать. Так что никто, Барбара. Никто. И все же Понс был особенно отвратителен. Возьми, к примеру, Мемтока. Мне по-настоящему жаль, что я убил его. Он был человеком, который вел себя лучше, чем диктовало ему его естество. В Мемтоке было очень много злобы, даже садизма. Но он держал эти стороны натуры под очень жестким контролем, чтобы как можно лучше исполнять свои обязанности. Но Понс… Барбара, милая, наверное, это вопрос, в котором мы никогда не придем к согласию. Ты чувствуешь к нему симпатию, потому что он хорошо относился к тебе и всегда был мил с нашими малышами. Но именно из-за этого я и презираю его: он любил показать свою «королевскую милость», будучи менее жестоким, чем мог бы быть, но никогда не забывал напомнить своей жертве о том, как он мог бы быть жесток, если бы на самом деле не был таким славным, добрым старичком и таким милостивым владыкой. И я презираю его за это. Я начал испытывать к нему презрение еще задолго до того, как узнал, что ему к столу подают убитых молоденьких девушек.
— ЧТО???
— А ты разве не знала? Ведь мы с Понсом говорили об этом в последний раз. Разве ты не слушала?
— Я думала, твои слова просто оскорбительная шутка в его адрес.
— Ничего подобного. Понс — людоед. Он-то себя, конечно, людоедом не считает — мы для него не люди. Но он ест только девушек. Примерно по одной в день подается ежедневно к их семейному столу. Девушки в среднем в возрасте Киски и ее телосложения.
— Но… но… но… Хью, я ведь ела то же, что и он, много раз. Значит, я… Значит…
— Конечно. И я тоже. Но только до того, как узнал, что у меня в тарелке.
— Милый… останови, пожалуйста, машину. Меня сейчас стошнит.
— В таком случае ты просто испачкаешь близнецов. А остановить машину меня сейчас не заставит ничто.
Она с трудом открыла окно и высунулась наружу. Через некоторое время Хью спросил:
— Ну как, дорогая, тебе лучше?
— Немного.
— Милая, пойми, факт каннибализма ни в малейшей степени не говорит против него. Ведь он действительно не видел в этом ничего плохого, и нет никакого сомнения в том, что коровы тоже считали бы нас извергами, если бы умели думать. Но все остальное… вот тут-то он прекрасно знал, что делает. Потому что всегда стремился к тому, чтобы жертва в конце концов согласилась с ним… Палач добивался, чтобы она добровольно взошла на плаху и еще дала ему на чай.
— Я больше не хочу говорить о нем, дорогой. У меня в голове все перемешалось.
— Прости. Я полупьян, хотя не выпил ни капли, и болтаю сам не знаю что. Больше не буду. Посмотри, не едет ли кто-нибудь за нами — я собираюсь поворачивать налево.
Она оглянулась. Когда они свернули на проселочную дорогу, находившуюся в ведении штата, узкую и не слишком ровную, он сказал:
— Я, кажется, придумал, куда мы поедем. Сначала я хотел просто убраться подальше. Теперь у нас есть цель. И, возможно, там мы будем в безопасности.
— Что это за место, Хью?
— Заброшенная шахта. Она называется Ховли Лоуд. Когда-то я вложил в нее деньги и потерял их. Может быть, теперь она окупит себя. Там отличные просторные штольни, и к ней легко добраться по этой дороге. Если только я смогу отыскать вход в темноте, то мы успеем схорониться в ней до ракетного удара.