Рука Пауля коротко стиснула руку Комина. Комин взглянул на него. Пауль улыбался, и в лице его было что-то от сияния Трансуранидов. Он сказал:
— Мне очень жаль, что у тебя нет возможности выбирать. Но я рад, что ты пришел, Арч.
Это были его последние слова. Больше не было времени для разговоров. Комин поднял взгляд, ошеломленный круговоротом больших звезд. И звезды упали с пылающего свода.
Они падали дождем живого огня, целая галактика, падающая с неба, звезды неслись как метеориты, в изогнутом полете разбиваясь о поверхность внизу, о Комина, застывшего под этим пылающим дождем, о нагих людей с восторженно воздетыми вверх руками.
И Трансураниды широко распростерли свои руки, подобные рукам туманностей, и обняли ими, и люди потускнели, стали неясными, затерявшись в сердце звезд. Комин был среди них, окутанный апокалиптическим огнем.
Несколько секунд он стоял, пригвожденный к месту, зачарованный этим зрелищем. Но затем крепкая, грубая часть Комина вывела его из грез сильным толчком, и он испустил крик ужаса. Он рванулся от державшего его существа, извиваясь в безумных рывках.
Он не хотел стать таким, как Баллантайн. Он не хотел стать таким, как Пауль, с подорванной душой и разумом. Он не хотел быть таким, как Стрэнг, которого кинули еще шевелящимся в пропасть, в жертву звездам.
Он вырвался из окутавшего его нестерпимого блеска. Это было сияние, и ничего больше. Руки проходили сквозь него, как сквозь дым. Он снова попытался бежать, но сомкнутые тела, в каком-то ужасном союзе с Трансуранидами, загородили дорогу. Отсюда не было пути.
Он крикнул Пауля, прося помощи, но Пауль исчез за завесой света, и помочь было некому.
Пойманный, потерявший надежду, Комин лгал. Броня была тяжелая и крепкая, но здесь действовали трансурановые силы, которых никто не понимал, это излучение еще не было изучено. Он почувствовал слабую, отфильтрованную защитной тканью энергию…
Она росла. Комин еще оставался собой, глядя через просвинцованное стекло шлема на такую красоту, о которой и не мечтал, но огромная энергия, лившаяся из этой красоты, начала касаться и волновать его.
Это было теплое прикосновение, как первый солнечный луч, нарушивший зимний холод. Он чувствовал, как энергия входит в тело, в объятое страхом сознание, и там, где она проходила, больше не оставалось места напряжению или страху. Пламя, державшее его в туманных руках, окутывало белой радиацией, и постепенно Комин начал понимать очень странную истину. В Трансуранидах не было зла.
Прилив тепла, жизни затронул только самые дальние его уголки, проникнув через броню, но этого было достаточно. Великолепный белый луч проник сквозь пластину шлема, и Комин начал понимать. Он понял, почему Пауль никогда не вернется назад. Он понял, почему глаза здешних людей беспокоили его, почему взгляд Викри был таким странным. Он понял, почему эти люди не нуждались больше в городах и машинах. Силы, что были в самом начале, семена жизни, источник всего сущего…
Он устремился к свету. Плоть его жаждала свирепой чистоты сияния, энергии, что изменяла, что входила в каждую клетку и уничтожала голод, болезни, все человеческие потребности. Он хотел, чтобы эта энергия прошла через него, как прошла через тела этих людей. Он хотел стать свободным, как был свободен Пауль.
Не будет больше голода, не будет похоти, не будет суровой необходимости. Только солнце дней и медные луны по ночам, только слабая тень забытого и называемого смертью.
Какое-то грубое, стойкое ядро сознания, еще сохранившее память, твердило ему: человечество прошло через это. Невинность была слишком давно и слишком безвозвратно потеряна. Это не человеческая жизнь. Она может быть лучше, но она не для человека. Она чужая. Не касайся ее.
Но теперь Комин понимал, что то, что он называл дегенерацией, было совершенно иным, то, что он называл поклонением, было дружеским приветствием, то, о чем он думал как о жертве, было возвращением жизни через очищение огнем. Мир Трансуранидов манил его, и он не слушал свой несогласный голос.
Звездный блеск, вошедший через пластину шлема, горел теперь в его мозгу, и все сомнения были смыты его белизной. Комин теперь знал, что от не искушают, но предлагают дар, неизвестный на Земле со времен Эдема. Он поднял руки и положил их на застежки своей брони.
Кто-то схватил его за руки. Кто-то закричал, и его оттащили прочь, из туманных рук, обнимавших его, и звездный блеск потускнел. Он вырывался, орал. К нему приблизилось лицо Питера Кохрана. Через стекло шлема он увидел это лицо, искаженное бешенством. Голос Питера что-то прокричал ему. Кружащиеся звезды устремились к нему, а с другой стороны надвигались люди, окутанные рукавами света. Позади него на выступе неподвижно лежали тела и стояли бронированные люди с винтовками.
Комин попытался сорвать с себя броню. В своей слепоте они все боялись. Кохран боялся, как прежде боялся Баллантайн. Они боялись и хотели заставить его вернуться к человечеству и смерти.
— Комин! Ты не соображаешь, что делаешь! Взгляни туда!
Он посмотрел через пропасть. Стенли больше не прижимался к скале. Он стоял вместе с другими людьми и срывал с себя броню.
— Он погиб! Остальные тоже, прежде чем мы поняли. — Пот бежал по лицу Питера, оно было серым, от какой-то внутренней муки. Он тащил Комина, пытаясь заставить его вернуться, бессвязно говоря о спасении. Он спас остальных с винтовками.
По другую сторону пропасти Стенли поднял руки к парящей звезде. Она ринулась вниз, и Стенли замер, как и остальные, полускрытый живым огнем.
— Погиб…
— Посмотри на его лицо! — заорал Комин. — Не он погиб, а ты! Ты! Отпусти меня!
— Я знаю, что это безумие. Я сам чувствовал его. — Питер отчаянно толкал его назад. — Не сопротивляйся, Комин. Другим уже не помочь, но ты… — Он крепко стиснул руку на плече Комина. — Они предлагают не жизнь. Это отрицание жизни, вечное скитание…
Комин поднял взгляд на Трансуранидов. Когда-то было время, в самом начале, время до того, как появились работа, боль, страх…
Они не понимают, потому что слишком боятся. Но он не может уйти с ними. Он рвался из удерживающих рук. Он рвался в пропасть, упорно стремясь сбросить свою броню. Позади него поднялась и щелкнула винтовка.
Броня предохраняла от радиации, но не от шокера. Огни в гроте потускнели, и Комин провалился в темноту, закрывшую звезды, которых он коснулся и которые потерял навеки.
14
Комин очнулся от боли. Это была не только острая, жгучая боль во всем теле, но также упорный мучительный шум в ушах и голове, что было не совсем шумом.
Он понял, что это. Не хотел, но понял. Звук звездного двигателя. Звездный двигатель, корабль…
Он открыл глаза. Он не хотел делать этого, но сделал. Над ним висел металлический потолок каюты, а напротив было лицо Кренча.
— Отлично, Комин.
Он пытался говорить обычным тоном, но не был хорошим актером, и в выражении его лица было что-то такое…
— Ну, Комин, кажется, вы чисты. Ну и работку задали вы мне с Ротом. Но, к счастью для вас, вы лишь коснулись Этого, и я думаю, мы выкачали из вас последнюю заразу…
Комин сказал:
— Убирайтесь отсюда к черту.
— Но послушайте! У вас шок, и для него есть причина…
— Убирайтесь!
Лицо Кренча исчезло. Он услышал бормотание голосов и открывшуюся дверь, а затем ничего, кроме коварного, неслышимого визга двигателя.
Комин летал неподвижно и старался не думать, не вспоминать. Но вспоминал. Он не мог забыть звездный дождь в пламенном небе, этот чистый экстаз, сияние вокруг него и наслаждение…
Он дурак. К счастью, он получил возможность убраться оттуда. Он мог стать таким, как Баллантайн. Он говорил себе это, но не мог не думать о Пауле, об остальных в этом мире, что с каждой секундой уносился все дальше и дальше. Пауль и все остальные были свободны, жили так, как никто больше не мог жить, под небом медных лун.
Ему захотелось заплакать, зарыдать, как женщина, но он не мог. Он хотел уснуть, но не мог даже этого. Потом пришел Питер Кохран. Питер был не из мягких людей. Он вошел и стоял, глядя вниз без всякой доброты на темном индейском лице, затем сказал:
— Итак, вы чувствуете себя плохо. Вы чувствуете себя плохо потому, что вы Арч Комин, растерялись, как ребенок, когда столкнулись с этим.
Комин поглядел на него и ничего не сказал. Казалось, ему нечего было говорить. Должно быть, что-то было в его взгляде, потому что лицо Питера изменилось.
— Послушайте, Комин, я могу сделать так, чтобы вы почувствовали себя лучше. Кренч сказал, что откололись те из нас, кто недостаточно боялся, был недостаточно осторожен, недостаточно сдержан, чтобы это их отпугнуло.
Комин спросил:
— Стенли?
— Да, мы оставили его там, — сказал Питер. Затем голос его стал скрипучим. — Что мы еще могли сделать? Он получил полную дозу, и если бы мы забрали его, повторилась бы история с Баллантайном. Лучше было позволить ему остаться, как он хотел. И в противном случае мы едва ли убрались бы вовремя.
Комин сказал:
— И теперь вы пришли сюда, чтобы получить от меня благодарность за спасение? — Лицо Питера стало сердитым, но Комин продолжал, собрав всю свою ослепительную вспышку гнева: — Вы прошли через врата и оторвали человека от жизни, о которой ни один человек даже не мечтал, и еще хотите, чтобы он был вам благодарен? — Он сел и продолжал, прежде чем Питер успел прервать: — Знаете, что? Вы были напуганы, слишком напуганы, чтобы отбросить маленькую поганую личность по имени Питер Кохран, слишком напуганы, чтобы уйти от маленькой вшивой жизни, которая вам известна. И поэтому вы теперь воображаете, что это было заражение, что это было зло, что к этому нельзя прикасаться, что никто не должен касаться этого!
Питер не ответил. Он стоял, глядя на Комина сверху вниз, лицо его стало усталым, изможденным, а плечи слегка поникли.
— Мне кажется, — прошептал он через секунду, — мне кажется, вы можете быть правы. Но, Комин… — Питер явно боролся с собой, теперь Комин видел это. Его темное лицо казалось еще темнее от напряжения и еще чего-то большего, чем напряжение. — Но, Комин, не станет ли человек более — или менее — чем человек? Даже если Трансураниды являются сияющим добром, которым кажутся, даже если они могут превращать людей в ангелов, это неправильно, что люди вырвутся так внезапно из того космоса, что создал их. Быть может, через века мы сможем стать такими. Но сейчас это не нужно.
— Со времени падения Адама все мы грешны, — хрипло провозгласил Комин. — Конечно, нужно придерживаться этого. Это единственная жизнь, которая нам известна, значит, это лучшая жизнь. Люди с Барнарда не создают звездолетов и не строят замков на Луне. Значит, это делает нас лучше. Или не так?
Питер с трудом кивнул.
— Это вопрос. Но когда я отвечаю на нет, я придерживаюсь того, что могу решить. Я думаю, со временем вы согласитесь. — Он помолчал и добавил:
— Баллантайн согласился. Либо его защита оказалась с изъяном, либо он сбросил ее, но получил полную дозу. И не смог остаться в раю. Может бить, этот рай не так уж хорош, если присмотреться к нему поближе.
— Может бить, — сказал Комин без всякого убеждения. Он вспомнил лицо Стенли в последнюю минуту: скверный маленький человечек с массой мелких страстишек, которые он не мог удовлетворить, поедаемый завистью, и однако в конце концов он нашел нечто лучшее, чем доля в «Трансурановых рудниках Кохранов» или что-то еще, чего он жаждал. Он просто перестал быть Стенли. И теперь он остался там, а Комин был здесь, и Комин ненавидел Стенли странной новой ненавистью.
Питер повернулся.
— Кренч сказал, что вы можете вставать. Не сидите здесь, надувшись на весь мир. От этого будет только хуже.
Комин выругался от всего сердца, и Питер слабо улыбнулся.
— Я не думаю, чтобы вы могли стать настоящим ангелом, — сказал он и вышел.
Комин сидел на койке, закрыв руками лицо, и в темноте снова видел мерцающие белые огни и кружащиеся звезды. Что-то стало его, как огромная рука, и опустошило.
Он не хотел уходить отсюда, не хотел возвращаться к тому, что делал прежде, не хотел никого видеть. Но ему хотелось выпить. Ему хотелось ужасно напиться, и он встал и вышел из каюты.
Что бы там ни сделали с ним Кренч и Рот, он был слаб, как младенец. Все вокруг казалось тусклым и нереальным. В кают-компании он нашел группу людей, сидящих вокруг стола и выглядевших, как больные. Они посмотрели на него и отвели взгляды, словно он напомнил им то, чего они не хотели вспоминать.
На столе стояла бутылка, уже изрядно опорожненная. Комин выпил то, что в ней оставалось. Он почувствовал себя лучше, но выпивка оглушила его и ему стало безразлично, как он себя чувствует. Он огляделся, но никто не смотрел на него и ничего не говорил.
Комин сказал:
— Детонатор изъяли. Я не взорвусь.
Ему ответили парой слабых усмешек и притворными приветствиями, затем все снова вернулись к своим мыслям. Комин начал понимать, что они думают не столько о нем, сколько о себе.
Один из них заговорил:
— Я хотел бы узнать… я хотел бы узнать, что мы видели. Эти штуки…
Кренч вздохнул.
— Мы все хотели бы узнать. И мы никогда не узнаем, по крайней мере, не полностью. Но… — он замолчал, затем продолжил: — Они не штуки. Они живые. Форма жизни, непостижимая, невозможная нигде, кроме как среди чужих элементов трансуранового мира. Жизнь, я думаю, основанная на энергетических связях между атомами, гораздо более сложными, чем уран. Жизнь самоподдерживающаяся, возможно, сравнимая по возрасту с нашей Вселенной и способная насытить наши грубые простые ткани своей трансурановой химией…
Комин снова подумал о том, что сказал Викри: источник всего сущего, начало всего.
Кто-то хмуро сказал:
— Я знаю одно: никто не заставит меня вернуться туда.
Питер Кохран проговорил:
— Успокойся. Никто не вернется на Барнард-2.
Но оставшись наедине с Питером, Комин сказал:
— Вы ошибаетесь. В конце концов я вернусь.
Питер покачал головой.
— Вам так кажется. Вы еще находитесь под их воздействием. Но оно будет слабеть.
— Нет.
Но так и случилось. Оно слабело. Когда прошли вневременные часы, оно ослабло… пока он ел, спал и совершал все действия, свойственные человеческому существу. Воспоминания остались прежними. Но свирепая, скорбящая тяга к жизни вне жизни не может держать человека все время, пока он бреется, переобувается, пьет.
Потом пришел конец безвременью и ожиданию. Они снова вытерпели жуткое вращение и качку, когда выключился двигатель и они перешли в нормальное пространство. Теперь Луна сияла, как серебряный щит, в передних иллюминаторах. Большой Прыжок был завершен.
После долгого заключения на корабле обилие новых голосов и незнакомых лиц привело всех в замешательство. Сады и огромный дом в блеске лунного дня не изменились за миллионы лет, которые, казалось, отсутствовал Комин. Он прошел через сады, как чужой, и все было прежним, кроме него самого.
Он не единственный чувствовал это. Это было безрадостное дело. Они привезли с собой от чужого солнца ту же самую тень, что накрывала Баллантайна. Клавдия громко оплакивала смерть Стенли. Ей сказали, что он погиб, и в некотором смысле это была совершенная правда. Они не покорили звезду. Звезда покорила их.
Комин шарил взглядом по незнакомым лицам, и кто-то сказал ему:
— Она не осталась здесь после отбытия корабля. Она сказала, что ненавидит это место и не может остаться. Она вернулась в Нью-Йорк.
Комин сказал:
— Я точно знаю, что она имела в виду.
В залах огромного дома была прохлада и полумрак, и Комин остался бы в них один, но Питер сказал:
— Вы можете понадобиться мне, Комин. Вы были ближе к этому, чем любой из нас, а Джона нелегко убедить.
Комин неохотно стоял в заполненной старомодной комнате с видом на Море Дождей. Джон выглядел так же, как и прежде: древний старик, сгорбившийся в кресле, утомленный, морщинистый, скользящий к своему концу. Но он еще хватался когтистыми руками за жизнь, в нем еще горело честолюбие.
— Ты нашел их, а? — сказал он Питеру, приподнявшись костистым телом в кресле. — «Трансурановые рудники Кохранов»! Звучит хорошо, не так ли? Сколько там, Питер? Скажи мне, сколько!