Я прошел между затемненными столиками, свернул за угол, перешел небольшой мостик и быстро проскочил сквозь рощицу искусственных пальм, не обращая внимания на этот полинезийский интерьер. Еще несколько поворотов и я очутился в удивительно маленьком закутке. Усевшись в плетеное кресло за столиком, я наклонился вперед и включил имитацию масляной лампы. Ее нежный, желтоватый свет высветил для меня кресла с подлокотниками, на спинки которых были наброшены кружевные салфеточки, пианино, пару невыразительных портретов, полку книг в дорогих переплетах. Я забрел в гостиную викторианской эпохи, и ее величественная основательность и умиротворенность подействовали на меня так успокаивающе, как мне этого требовалось.
Я нашел заказник, засунул его под стол. Вставив свое удостоверение, я заказал джин с тоником. Вслед за этим я попросил сигару. Через мгновение они появились, я приподнял решетку и перенес их на стол.
Я сделал первый освежающий глоток и закурил сигару. И то, и другое было изумительным по вкусу. Какое-то время я просто сидел и, не думая ни о чем, предавался приятным ощущениям. Но, наконец, что-то шевельнулось во мне, и я вытащил из куртки две фотографии. Положив их на стол рядышком, стал рассматривать.
И снова очарование и нечто, странно напоминающее ностальгию по невиданному…
Размышляя о Земле и об этой великой звездной реке, я попытался проанализировать свои ощущения. Попытка провалилась и меня охватила тревога, перерастающая в почти неоспоримую догадку о их происхождении.
Старина Лэндж, мой покойный предшественник. Это имело какое-то отношение к нему, к пожертвованной части…
Существовал только один-единственный способ узнать наверняка — крайняя мера, и я даже не мог припомнить, применялась ли она когда-либо. Даже несмотря на то, что со мной произошло жуткое ужасающее событие, мне не казалось, что исследование моих посттравматических реакций на какие-то фотографии обосновывает ее применение. Мертвые были мертвы и подразумевалось, что они и должны оставаться таковыми по вполне обоснованным причинам. Хотя сложившаяся ситуация представлялась весьма серьезной, я не мог представить себе какое-либо стечение обстоятельств, при котором извлечение седьмой булавки стало бы обоснованным…
Боже мой! Словно некто, кого я не мог вспомнить, и чья судьба была мне неведома прислал мне нежданный привет. Моя безумная, предсмертная мысль, подавляемая болью, страхом… Вытащи седьмую булавку…
Зачем, я по-прежнему понятия не имел.
Не прозвучало издевательского смешка, не было горячечной шизофренической реакции. Но тогда я обрадовался бы даже этому, ибо испытывал чувство полного одиночества и ужаса пробиравшего меня почти до костей.
Я боялся того, что за этим скрывалось, что это значило. Седьмая булавка страшила меня больше самой смерти.
Почему я должен нести ответственность?
Я выпил залпом, не разрешив себе заявить: «Это несправедливо.» Существовал быстрый, простой способ избавиться от одиночества, но это было бы нечестно по отношению к другим. Нет. Я должен был попотеть и разобраться самостоятельно. Только так. Я проклинал свою слабость и свой страх, но понимал, что по эту сторону черной двери помощи мне не будет. Проклятье!
Я заказал еще порцию выпивки, на этот раз медленно ее потягивая, потом затянулся сигарой. Я пристально вглядывался в фотографии, пытаясь проникнуть в их тайну простым напряжением глазных яблок. Ничего. Манящие и запретные, но кто из живущих помнит, что осталось от Земли, и кто, черт возьми, когда-нибудь видел звезду? Несмотря на свой возраст, я все-таки чувствовал себя в чем-то повинным и мне было неловко, что я сижу здесь, уставившись на изображения того места, откуда мы пришли, и его галактической декорации. Однако, я все же не испытывал похотливых вожделений.
Мне показалось, что я слышу шум, но все эти перегородки и меблировки не позволяли определить его направление. Вряд ли это имеет особое значение, подумалось мне. Если бы кто-нибудь сидел в нескольких футах от меня, то ни один из нас не ведал бы о присутствии другого. Хотя я предпочитал реальность, мне казалось, что с меня хватит и иллюзии одиночества. Я еще не был готов встать и отправиться дальше.
Я прислушался к тиканью часов в их стеклянном футляре. Мне нравился этот закуток. Мне следовало отметить его координаты, чтобы я смог вернуться сюда. Я…
Я услышал шум, на этот раз не вызвавший сомнений и громче. Кто-то налетел на какой-то предмет меблировки. Но теперь донесся и другой звук: мягкое механическое жужжание. Ну и хорошо. Это означало, что, вероятно, работает автоматический уборщик и, в таком случае, он обойдет занятый участок.
Я сделал еще глоток и вяло улыбнулся, снимая руку с фотографий. Я машинально прикрыл их, когда понял, что кто-то направляется в эту сторону.
Через несколько секунд я снова услышал его совсем отчетливо, очень близко. Потом он появился из-за угла в дальнем конце комнаты. Это был старик в движущемся кресле, прошедший передо мной сквозь Проход 2. Он кивнул мне и улыбнулся.
— Привет, — сказал он, плавно приближаясь. — Моя фамилия Блэк. Я видел вас на станции тоннеля — Амбулатория, Крыло 3.
Я кивнул.
— Я вас тоже заметил.
Остановившись перед столиком, он хихикнул.
— Когда я заметил, как вы сходите с дорожки, я решил, что вы остановились здесь, чтобы выпить.
Он глянул на мой стакан.
— Я не видел вас на дорожке.
— Я был довольно далеко впереди вас. Как бы там ни было, я оказался в затруднительном положении и мне подумалось, что, может быть, вы соблаговолите помочь мне.
— А что такое?
— Я бы хотел купить себе выпивку.
— Давайте. Заказник внизу.
Он покачал головой.
— Вы не понимаете. Я не могу этого сделать. То есть, непосредственным образом.
— Что вы хотите этим сказать?
— Указания врача. Мой счет контролируется. Если я засуну свое удостоверение в эту машину и закажу спиртное, Центральная распорядится не продавать его мне, проведя автоматическую проверку моего кредита.
— Понимаю.
— Но я не разорен. Я хочу сказать, у меня есть наличные. Но для этой штуки наличные не годятся. И вот что у меня было на уме: если я найду кого-нибудь, кто купит мне выпивку по своему удостоверению, я расплачусь с ним наличными — черт! Я бы даже и ему купил тоже, и не останется никаких следов того, что я это сделал.
— Не знаю, — сказал я. — Если ваш врач не хочет, чтобы вы пили, мне не хотелось брать на себя ответственность за то, что не может принести вам ничего хорошего.
Он кивнул.
— О, доктор прав, — сказал он. — Едва ли я хорошо выгляжу. Достаточно посмотреть на меня и вам все станет ясно. Печально быть в моем положении. Они поддерживают во мне жизнь, но мне затруднительно назвать это жизнью. И некоторое физическое недомогание завтра — это не слишком высокая плата за порцию неразбавленного виски. Я от этого не помру. — Он пожал плечами. — Но даже если и так, это не будет иметь значения ни для кого. Что скажете?
Я кивнул.
— Это не преступление, — сказал я, — и только вы можете по-настоящему судить о том что для вас важнее.
Я вставил свое удостоверение в отверстие.
— Закажите двойную, — сказал он.
Я заказал и передал ему выпивку, он сделал большой, неторопливый глоток, вздохнул. Потом он поставил стакан, порылся в кармане куртки и вытащил пачку сигарет.
— И этого мне тоже нельзя, — сказал он, прикуривая.
Около минуты мы сидели в молчании, предаваясь, по-видимому, своим личным ощущениям. Как ни странно, я не испытывал раздражения этим нарушением своего одиночества, за которым я так далеко забрался. Мне было жаль старика, конечно, одинокого в этом мире, ждущего смерти, вынужденного находить предлоги, чтобы вырываться из какого-нибудь приютившего его пансионата и выпрашивать случайную выпивку, одно из немногих оставшихся у него удовольствий. Но это было больше, чем сочувствие. В его покрытом глубокими морщинами лице чувствовалось воодушевление дерзость, сила. Его темные глаза были ясными, не тряслись его руки, покрытые пигментными пятнами. В нем было что-то успокаивающее, почти близкое. Я был убежден, что никогда раньше не встречал этого человека, но наша встреча здесь и при таких обстоятельствах вызывала во мне странное, иррациональное ощущение, что она заранее подготовлена.
— Что у вас там? — спросил он, и я проследил за его взглядом. — Похабные картинки?
Лицо мое потеплело.
— Ну, в некотором роде, — сказал я, и он хмыкнул. Потом наклонился ко мне, заглянув в глаза.
— Можно? — спросил он.
Я кивнул.
Он взял их, откинулся назад. Осмотрел искоса из-под косматых бровей и склонил голову набок. Затем поджав губы, он довольно долго разглядывал их, наконец улыбнулся и положил на стол.
— Очень хорошо, — сказал он. — Очень хорошие фотографии. — Тут его голос изменился. — Увидеть Землю и умереть.
— Не понял…
— Старое присловье, вот сейчас вспомнилось. «Увидеть Венецию и умереть». «Увидеть Неаполь и умереть». «Да скончаться тебе в Ирландии». Некоторые города когда-то так гордились собой, что их посещение для многих считалось величайшим событием в жизни. В моем возрасте можно быть космополитом в несколько большей степени. Спасибо, что дали мне взглянуть на них. — Его голос окреп. — Они пробудили во мне много воспоминаний. Некоторые из них даже были приятными.
Он сделал большой глоток, а я смотрел на него, как зачарованный. Казалось, он стал выше ростом, когда выпрямился в кресле.
Но это невозможно. Это просто невозможно. Я должен был спросить его.
— И сколько же вам лет, мистер Блэк?
Он ухмыльнулся уголком рта, небрежно туша свою сигару.
— Можно слишком по-разному ответить на ваш вопрос, — сказал он. Но я понимаю, о чем вы на самом деле спрашиваете. Да, я видел Землю в действительности, а не только на фотографиях. Я помню, как все было, до того, как был построен Дом.
— Нет, — сказал я. — Это физически невозможно.
Он пожал плечами, потом вздохнул.
— Может быть, вы и правы, Лэндж, — сказал он. Он поднял стакан и осушил его. — Это неважно.
Я тоже допил, поставил свой стакан рядом с фотографиями.
— Откуда вам известно мое имя? — спросил я у него. Опустив руку в карман, он сказал: — Я вам кое-что должен.
Но не деньги вытащил он из кармана.
— Увидеть Землю, — сказал он, — и ариведерчи note 6.
Я почувствовал, как пуля вошла в мое сердце.
2
Как?..
Вокруг меня кружился доводящий до изнеможения, пульсирующий музыкальный водоворот, огни все быстрее и быстрее меняли свои цвета. Потом пришла пора вступать и мне со своим кларнетом. Мне это удалось. С трудом, но удалось.
Довольно скоро раздались аплодисменты. Я на подгибающихся коленях выстоял поклоны. Затем огни эстрады погасли и, я вслед за другими спустился вниз.
Когда мы уходили, рука Мартина опустилась на мое плечо. Он был нашим ведущим музыкантом, склонным к полноте, на три четверти облысевшим, с тяжелыми мешками под блеклыми, слезящимися глазками. Очень хороший тромбонист и к тому же отличный парень.
— Что там с тобой стряслось, Энджел? — спросил он меня.
— Желудок схватило, — сказал я. — Наверно что-нибудь съел. Пару минут было погано.
— Как сейчас себя чувствуешь?
— Спасибо, гораздо лучше.
— Будем надеяться, что это не язва. Это не шутка. Тебя что-нибудь беспокоит?
— Да. Но скоро все пройдет.
— Ну и хорошо. Не бери в голову.
Я кивнул.
— До завтра.
— Ладно.
Я быстро пошел прочь. Проклятье! Я должен был поторопиться, чтобы найти место, где бы я мог свалиться с ног. Теперь каждая секунда была дорога. Проклятье! Как мог я быть таким благодушным слепцом? Как глупо! Проклятье!
Я запихнул свой инструмент в футляр, переоделся за рекордно короткое время и, игнорируя или избегая всех и все, что могло бы задержать меня, поспешил к ленточной дорожке. Я выбрал самую скоростную трассу и стал петлять. Почти на каждом пересечении я менял дорожки. Я спустился вниз на три уровня и брел до тех пор, пока не почувствовал достаточной уверенности в том, что за мной не следят. Потом я опять вернулся к дорожкам и направился в сторону Жилой Комнаты.
К этому времени подстегивающее меня ощущение, что я должен спешить, неимоверно усилилось, и я понимал, что нахожусь на грани истерики. Моя паника сдерживалась только небольшим, раскаленным очагом гнева в груди. Нечто, чего я не понимал, дважды настигло меня и ударило. Потом, почти неосознанным, появился гнев, и я чувствовал, как он усиливается. Это было странное и сильное ощущение. Я не мог припомнить, когда я ощущал что-либо подобное. Должно быть, приходилось, потому что я узнал его и с готовностью принял. Во всяком случае, казалось, что это несколько подбадривает меня. Возможно именно гнев с самого начала не давал мне упасть. Я чувствовал, как постепенно нарастает желание найти и покарать своих убийц, причем, расквитаться с ними за себя лично, а не в интересах справедливости. Хотя я осознавал извращенную сущность этого побуждения, я не пытался обуздать его, обращаясь к самодисциплине, ведь что-то должно было поддерживать меня.
…И это чувство, в общем не было неприятным.
Едва заметная ухмылка изогнула уголки моего рта. Нет, разозлиться это неплохо. Естественное человеческое чувство. Все это знают. Показалось почти постыдным, что приходится расходовать его на заменители для агрессивных побуждений…
Я спустился в Жилую Комнату и пошел, минуя отделение за отделением. Люди сидели, стояли, полулежали, беседовали, читали, выпивали, слушали музыку, смотрели кассеты, и кто-то, желающий побыть в одиночестве, всегда мог найти здесь укромный уголок. Я торопливо шел по мягким коврам, сворачивая за углы, проходя мимо бесконечного разнообразия исторических периодов и стилей, надеясь, что я не встречу никого из знакомых.
Удача!
Маленький, пустующий альков, тускло освещенный… Похоже, что в этом громоздком, зеленом кресле можно будет откинуться назад…
Конечно, можно. Я еще больше притушил свет и откинулся далеко назад. Сюда вели два входа, и я мог присматривать за ними, хотя я был уверен, что за мной не следили.
В первую очередь я постарался расслабиться и решить, кто я такой. Приятно, что смещение звеньев в сети происходит так гладко. Постоянно гадаешь, как это произойдет. Потом это происходит, а ты по-прежнему ничего не понимаешь. Знаешь только, что это сработало.
Я знал, что я не тот же самый Марк Энджел, каким я был до того, как старик застрелил Лэнджа. Я был Лэнджем, но Лэндж также был мной. Я хочу сказать, что мы были нами. Мы, в известном смысле, слились воедино после смещения центра сети, когда его тело было погублено. Для этого не потребовалось значительной корректировки, так как в прошлом нам доводилось переживать подобное явление на временной основе бессчетное количество раз. Но так как теперь это было навсегда, я обязан был предпринять ряд мер, чтобы, так сказать, подогнать схему. Но с этим придется подождать. Мы должны были приступить к действиям немедленно, сразу же после первого убийства. Однако, Лэндж протянул ноги, и это оказалось роковым. Даже учитывая его психическое состояние я не одобрял того, что он тянул с важным делом. Я уже тогда почувствовал, что подобный самоанализ вступает в противоречие с моей собственной решимостью. Тем участком придется пожертвовать, и скоро, когда я воткну восьмую булавку.
Хотя местоположение личности обыкновенно имело первостепенное значение, на сей раз это следовало отодвинуть на второе место.
Примерно в трех сантиметрах позади моих глаз, именно там, казалось, сосредоточена моя жизнь. Мой разум, мое сознание… Я напрягался и расслаблялся, там, в своем доме. Умственное сердцебиение, пульсация разума… Потом расширение всех полостей этого «сердца» и — неудержимый, заполняющий его, словно кровью, поток мыслей.
Потом мы все были там и вместе — Дэвис, Джим, Серафис, Дженкинс, Кэраб, Винкель и другие. Внезапно я стал всеми нами и мной были мы все. Почти без колебаний каждый проскальзывал на место, осознавая новое положение центра сети. Доброе, уютное, знакомое чувство.
Я смотрел множество глаз, слышал разнообразие звуков, ощущал вес всей нашей плоти. Все было так, словно мы являлись единым телом, наши разные части во всех Крыльях. То есть, все, кроме двух. В определенном смысле, мы и были единым телом.