– Какая вторая часть? – искренне удивился я.
– Вот же, вот! Тебе здесь отметили, что это – только первая половина!.. – Куриц потыкал в подколотый к листочкам бланк моего заказа. – Вторая часть находится в ЦГАОР, и здесь требуется другая заявка. Что же ты, до сих пор не научился читать библиотечные шифры? Трам-тарарам!…Чем же ты целых пять лет занимался в своем институте?!..
Он был возмущен до глубины души, и не знаю, какими словами он бы обложил меня в следующую секунду, он уже открыл рот и с шумом втянул в себя воздух, однако именно в это мгновение тихонечко, словно поперхнувшись на первом же звуке, брякнул телефон, выставленный на холодильник, а потом еще раз брякнул, и еще – уже гораздо настойчивее. Я даже вздрогнул, потому что телефон не работал уже несколько суток.
Я посмотрел на Курица, а он посмотрел на меня.
– Ждешь кого-нибудь?
– Нет.
– Ну, может быть просто подключили линию…
Я осторожно, будто что-то живое, поднял трубку и чуть не выронил ее, услышав резкий голос генерала Блинова.
– Николай Александрович? – Я вас приветствую, – громко сказал он. – Все в порядке? Говорят, вы сегодня попали под артобстрел? Надеюсь, не пострадали? А у меня к вам, Николай Александрович, небольшая просьба. У вас там сейчас находится один наш общий приятель… Вы, наверное, с ним беседуете? Пока, ради бога, не торопитесь. Но когда вы все ваши дела закончите, пусть он выйдет на улицу. Без оружия, разумеется, и, пожалуйста, скажите ему, что ничего такого не надо. Все-таки у вас там, в квартире – жена, дети…
И довольно странно, как будто на половине фразы, наступило молчание. Не было даже обычных коротких гудков, свидетельствующих о разъединении.
Точно телефон снова выключили.
Я опустил трубку и растерянно обернулся к Лене Курицу. Я просто не представлял, как сказать ему об этом распоряжении генерала Блинова. Но, наверное, у меня все было написано на лице, так как Леня Куриц, не спрашивая ни о чем, понимающе покивал.
– Ну вот, – сказал он. – По-видимому, это за мной. Я, когда позвонили, признаться, так и подумал. Они, вероятно, хотят, чтобы я вышел и добровольно сдался? Неплохая оперативность. А еще говорят, что наша армия там чего-то не может. Наша армия может все, если, конечно, захочет. Не расстраивайся, это следовало предвидеть.
Он поднялся и мельком глянул на пистолет, но не прикоснулся к нему.
– Ты не думай, я попробую что-нибудь сделать, – сказал я не слишком уверенно. – В конце концов, я еще остаюсь членом Комиссии…
В ответ Леня Куриц только поморщился.
– Не валяй дурака! Кто тебя будет слушать? – Он открыл дверь и уже на площадке, зияющей черным провалом, как-то нехотя обернулся. – У меня почему-то предчувствие, что мы с тобой в ближайшее время еще увидимся. Пока трудно сказать: хорошо это или плохо…
И он вдруг подмигнул мне весело и легко, как прежде. И шагнул в темноту и тут же растаял в ней, как привидение. Я даже не успел с ним попрощаться. И стальной язычок замка, вошедший в пазы, звонко щелкнул…
Первый «чемодан» ударил на углу Садовой и улицы Мясникова. Я не видел, откуда он прилетел – заунывный, сжимающий сердце вой вытянулся, как мне показалось, прямо из пустоты, – но вот угодил он, по-видимому, в стык, под выступы тротуара: грохнула асфальтово-земляная, громадная черная вспышка, и, будто жесткой метелкой, выскребло остекление у ближайших зданий. Ярко-красный «жигуль», притулившийся неподалеку от перекрестка, перевернуло, и из-под грязного днища его вдруг заструился кудреватые струйки дыма.
Что-то плотное, раскаленное, смертельно взвизгнувшее пронеслось по воздуху.
– Ложи-ись!.. – закричал я бешеным голосом. – Ложи-ись!…
А поскольку жена, мгновенно прижавшая к себе близнецов, как испуганная гусыня, лишь оглядывалась и переминалась, не понимая, откуда исходит опасность, то я силой повалил их всех троих на пыльную мостовую и держал так, придавливая, чтобы они не вздумали подниматься. К счастью, болото сюда пока еще не доходило. Лежать было можно. Тем более, что место взрыва частично загораживали вагоны когда-то застрявшего здесь трамвая. Пусть ненадежное, но все-таки какое ни есть прикрытие. По-настоящему боялся я лишь одного: что нас тут растопчут. И потому непрерывно кричал, поднимая голову: Ложитесь!.. Ложитесь!.. – Но на меня, по-моему, никто не обращал внимания. Царила жуткая паника. Гомон стоял в липком воздухе. Люди бежали и сталкивались, ища где бы укрыться. Крепкая, спортивного вида девица, будто ящерица, выползшая из-под чьей-то тележки, резко приподнялась на локтях и нехорошим тоном потребовала:
– Мужик, пропусти…
Глаза у нее были совершенно безумные, лоб – наморщен, а вокруг ощеренного звериного рта – круглые складки. В это время неподалеку ударил второй такой «чемодан» и попал, по всей вероятности, в самую середину Канала. Раздался тяжелый чавк, урчание, какое мог бы издать сытый хищник, а затем воцарилась какая-то необыкновенная тишина. У меня заложило уши, и крепким невидимым обручем сдавило голову. Я заметил накрашенные пухлые губы девицы, сужающиеся и расширяющиеся зрачки, комковатые волосы. Она тоже лежала и не шевелилась. В диком томлении протикало, вероятно, секунд десять, и только после этого взлетел еще один мощный чавк, и сырые ошметки тины застучали по мостовой.
– Бежим!.. – выдохнул я.
Жена по-прежнему ничего не соображала. Я схватил близнецов и, будто трактор, попер их по направлению к перекрестку. Двигаться мешали тела, лежащие в разнообразных позах. Кое-кто уже шевелился, но я надеялся, что проскочить до нового всплеска паники мы все же успеем. Мельком я глянул на окна нашей квартиры: рамы были распахнуты и тихий ленивый ветер шевелил занавески. За тюлевой невесомостью их угадывалось ожидание. У меня защемило сердце – мне не хотелось уходить отсюда.
– Где рюкзак? – догоняя и от этого немного запыхиваясь, спросила жена.
Я даже вздрогнул. Рюкзака, разумеется, не было. Я, наверное, сбросил его с себя при первом же взрыве. Да, конечно, шевельнулись смутные воспоминания, как я, низко присев, сдираю с плеч неудобные лямки.
– Ну и черт с ним!
– Но как же так?
– Быстрее, быстрее! – командным голосом рявкнул я.
Пока все лежат, я намеревался проскочить пробку на перекрестке. Я не догадывался, что именно там происходит, но я видел беспорядочное скопление беженцев, два длинных грузовика, перегораживающих дорогу, и людей, и какие-то странные нахохлившиеся фигуры в плащах, маячащие надо всеми.
Времени у нас совсем не было. Если верить слухам, то еще днем, как раз в тот момент, когда передавали утешительную сводку по радио, немецкие танки прорвали последний рубеж обороны на окраине города и, не встречая больше препятствий, выдвинулись в район больницы Фореля. Оттуда до Дворцовой площади им было неторопливым маршем минут тридцать. Пушкин и Гатчина были захвачены, оказывается, еще раньше. Напряженный бой за Пулковские высоты тоже, по-видимому, заканчивался. Главные силы вермахта готовы были войти в город. То есть, в нашем распоряжении оставалось не больше часа, а потом и вокзалы, и улицы, к ним прилегающие, будут, скорее всего, напечатаны патрулями. Как это происходило а далеком сорок первом году, сейчас значения не имело. «Ретроспекция» есть «ретроспекция», и теперь все могло развернуться совершенно иначе. Мало утешало меня и то, что уже завтра, через сутки примерно, весь этот «выброс истории» завершится. Город будет усеян обгоревшими «мумиями». Нам эти сутки еще следовало продержаться.
А продержаться не то, чтобы сутки, несколько часов было очень непросто. К сожалению, не я один оказался такой сообразительный. Многие, вероятно, поняли, что появляется шанс вырваться. Я опомниться не успел, как мы снова очутились в людской гуще. Продвижение к загадочным грузовикам, конечно, замедлилось. Нас толкали, и мы тоже, естественно, было вынуждены грубовато проталкиваться. Невысокий солдат с азиатскими чертами лица цепко схватил меня за рубашку:
– Послушай, товарыш… Скажи, пожалюста, как отсюда пройти на Выборгский сторону?.. Гражданын, гражданын!.. Что за черт такой, кого не спросишь, никто не знает!..
Он был без фуражки, в расстегнутой до пупа сильно вылинявшей гимнастерке, широкоплечий, раскосый, небритый, наверное, уже третьи сутки, от него исходил крепкий, духовитый запах портвейна, а на жестких смоляных волосах приклеились сухие соломинки. Словно он переночевал в стоге сена. Чрезвычайно коротко я объяснил ему, как пройти к Выборгской стороне, а потом, не удержавшись и забыв всякую осторожность, спросил:
– Почему вы не в своей части?.. Где командир?..
Наверное, этот вопрос ему задавали уже не в первый раз, потому что солдат, будто кошка, фыркнул и присел на кривоватых ногах.
Руки его были широко разведены.
– А где мой част, скажи!.. – крикнул он. – Ты мне скажи, я туда и пойду!.. Умный, да? Все понимаешь?.. Ну скажи мне, скажи тогда, где мой част?..
Кажется, он выкрикивал что-то еще. Густеющая толпа напирала, и его заслонили. Кто-то начальственно бросил ему: Помолчи немного!.. – Я – молчу, молчу, – ответил солдат. – Я всю жизнь молчу, панимаишь!.. – Тут же как будто шлепнулось что-то мягкое и донесся ужасный стон смертельно раненого человека. Раздалось: Он – с ножом!.. Боже мой!.. Кто-нибудь помогите!.. Расступитесь, расступитесь, видите, тут человека убили!.. – Метрах в трех-пяти от меня закипело яростное вращение. Шарахнулись оттуда ошеломленные помятые люди. Сквозь просвет я увидел, что солдат лежит на асфальте, свернувшись безнадежным калачиком, и тут же жуткий многоголосый вопль вздулся вдоль улицы. Впечатление было такое, что кричат даже камни. В одну минуту все дико перемешалось. Закрутился водоворот, и напирающая волна людей швырнула нас к перекрестку. Я увидел, что эти два длинных грузовика, оказывается столкнулись. Причем, столкнулись так, что у обоих напрочь вылетели лобовые стекла, а между вздыбленных радиаторов застрял «москвич» какой-то допотопной модели. Кстати, удивительно похожий на «москвич» Лени Курица. У них даже цвет совпадал, и на секунду мне стало страшно, что я увижу сейчас лежащее рядом исковерканное, бездыханное тело. Однако тела рядом с машинами не было. Зато суетилась милиция, и разъяренный «дорожник» тыкал дубинкой в грудь парня в цветастой рубашке: Осади, осади!.. Кому говорят!.. – Все вообще кошмарно орали и теснили друг друга. Почему-то никого не пропускали на противоположную сторону. Поддаваясь общему настроению, захныкали близнецы, требуя чего-то невероятного, и жена в состоянии близком к истерике дала каждому, не разбираясь, по увесистому подзатыльнику. Близнецы захныкали еще сильнее. А я сам, наконец, разглядел эти странные нахохлившиеся фигуры, овеваемые плащами. Шесть одетых по средневековому всадников выезжали на перекресток. Тяжелые копья с черными бунчуками вразнобой, но решительно нацеливались в нашу сторону. Блестели на солнце кольчуги, и, как кузнечик, танцевал перед ними тщедушный милиционер, тыча щепочкой пистолета в конские морды.
Один из всадников поднял к небу руку в перчатке:
– С нами бог!..
И они, чуть пригнувшись к холкам, воинственно поскакали прямо в середину затора. Толпа в едином порыве шатнулась, и нас, чудом не опрокинув, отбросило куда-то в сторону. Я едва вытащил за собой уже по-настоящему испуганных близнецов, а жена, выкрутившаяся вслед за нами, просто упала на четвереньки.
В это время какой-то «жигуль», выпрыгнувший неизвестно откуда, завизжал тормозами и передняя дверца его распахнулась.
– Давайте сюда…
Я увидел, что за рулем сидит Маргарита.
Раздался тяжелый звяк, громадное, наверное, в два метра копье ударило в решетчатую крышку люка. Плоский наконечник его, видимо, застрял в щели – древко завибрировало и медленно опустилось на мостовую.
Жена, уже поднявшаяся на колени, взирала на него с ужасом:
– Боже мой!..
– Скорее! Скорее!.. – отчаянным голосом крикнула Маргарита…
Я не буду подробно рассказывать, как мы все-таки пробились к вокзалу. Ничего подобного я никогда раньше не видел. Надежды на обморочную пустоту города оказались обманчивыми: скоро из боковых неметеных улиц, из замусоренных переулков, из парадных, из проходных дворов, тоже превращенных в помойки, точно из потустороннего мира, начали просачиваться довольно большие группы людей. Они очень быстро заполонили собою весь проспект. Беженцы шли с чемоданами, увязанными поперек бельевыми веревками, с рюкзаками, с портфелями, с невероятно распухшими продуктовыми сетками, перли на себе превращенные в узлы наволочки и простыни, катили навьюченные, так что не видно было колес, горбатые велосипеды. Было чрезвычайно много детских колясок, были сетчатые металлические тележки, взятые явно из ближайшего универсама, были странные, наспех сколоченные конструкции, по-видимому. из скэйбордов, а неподалеку от коробчато-современного здания районной администрации, которое, кстати, тоже выглядело заброшенным, я увидел настоящую лошадь, влекущую за собой нагруженную тюками станину автомобиля. И все это непрерывно сталкивалось между собой, наезжало, цеплялось и застревало, нагромождая целые баррикады. Столпотворение возникало просто катастрофическое. Машину, которая продвигалась вперед черепашьим шагом, нам, в конце концов, пришлось бросить. Стало невозможным объезжать все учащающиеся заторы. Маргарита лишь каким-то специальным захватом заклинила руль и с отчаянным легкомыслием оставила неприкрытой переднюю дверцу.
– Кому надо, все равно влезут, – сказала она, помахивая ключами. – Так, по крайней мере, хотя бы стекла не вышибут.
На руках у нас теперь оставалась только небольшая сумка с продуктами. Жена крепко взяла за руку одного близнеца, а я – другого. Толпа медленно, очень медленно продвигалась по Измайловскому проспекту. Гомон, плач и ауканье царили в воздухе. Ощущалось, что все кругом чрезвычайно угнетены и испуганы. Я подумал, что, наверное, точно также, остервенелой толпой, уходили из города крысы, тоже – испуганно поглядывая по сторонам и возбужденно попискивая. Правда, крыс никто не расстреливал из дальнобойных орудий. А здесь обстрел продолжался в течение всего нашего пути следования. Каждые две минуты, как по хронометру, раздавался протяжный и заунывный нарастающий вой, затем – миг тишины. И вдруг вспучивалось глухое долгое эхо разрыва. Нам пока еще сопутствовало везение. Ни один снаряд не попал в скопление людей на проспекте. Я просто не представляю, что было бы в этом случае. Однако, когда мы пересекли широкий и плоский мост через Обводный канал, продавились сквозь ограждения, по-видимому, выставленные уже давно и забытые, и приблизились к странным, как будто обрубленным, башенным надстройкам вокзала, выяснилось, что дальше нам дорога закрыта, потому что все длинное малооконное его здание охвачено пламенем. То есть, если точнее, то пламени там, как такового, не было, а был черный и плотный дым, расползающийся по перронам. Причем, он вовсе не рассеивался среди них, как можно было рассчитывать, а наоборот, сгущался, будто в консервах, и перетекал, выказывая темно-малиновую изнанку.
Картина, на мой взгляд, была безнадежная.
– Ну вот, – сказала Маргарита. – Нам отсюда не выбраться…
В голосе ее чувствовалась обреченность. И как будто в подтверждение этих слов, крыша одного из вокзальных строений вдруг провалилась внутрь каменного четырехугольника, и оттуда вылетел громадный сноп бледных искр, и сейчас же стали падать вокруг нас дымящиеся головешки.
Было очевидно, что с этой стороны нам не пробиться. Однако именно эта удручающая безнадежность, видимо, и подсказала мне выход.
– Держите ребят, – внятно распорядился я. – Не отставать от меня. Не спорить. Беспрекословно выполнять все, что скажу!
И, крепко взяв за запястье несколько ближе стоящую ко мне Маргариту, потянул ее и всех остальных прямо в стену зловещего дыма. Со стороны это, вероятно, казалось, самоубийством, но, как ни странно, сразу же выяснилось, что я был прав в своей внезапной догадке. Левая половина вокзала действительно ужасно горела: черный снегопад копоти, пламя, с гудением вырывающееся из всех окон. На первый взгляд, это и в самом деле выглядело страшновато, но пожар, как я и предполагал, бушевал, в основном, за кирпичными стенами. Окна располагались редко и несколько выше моего роста, а возле самой стены тянулась прослойка довольно чистого воздуха. Разумеется, пройти здесь все равно было не просто: щеку и шею мне обожгла стрельнувшая неизвестно откуда пылающая соломина, у Маргариты затлели концы располосованных до лохмотьев джинсов, а когда мы перебирались от двери камер хранения к билетным кассам, нас чуть было не придавил пласт рухнувшей штукатурки. Жену при этом с ног до головы окутало искрами. Трудно было дышать. Лица и руки у нас лоснились потеками жирной сажи. Очень скоро мы стали походить на чертей, только что выбравшихся из преисподней, но зато когда мы все-таки вынырнули из этого чудовищного огненного урагана, свернули за угол и миновали выступ, делящий вокзал на две половины, то увидели громадное солнечное пространство, полное воздуха, кучи шлака, распахнутые ворота, по-видимому, ремонтного цеха, а на ближних путях, заслоненных густой акацией, – трехвагонную, новенькую, сказочно выглядящую электричку.