Эрве Рихтер-Фрих
Бессмертные карлики
1. В УТЕСАХ КОРДИЛЬЕР
С крутых утесов Андийских Кордильер,[1] там, где голая пустыня гор сменяется почти непроходимыми зарослями-мангровами,[2] шел, хромая, одинокий путник.
Дойдя до разлога в лесной чаще, он остановился. Безотрадный вид предстал его взорам. Позади него простиралась мангрова со своей темной тайной, со своей страшной силой сопротивления. Здесь каждый шаг покупался усилием. Казалось, земля вооружилась всеми, какие у нее были, способами защиты против людского нашествия. Там были бездонные трясины мхов, там был взъерошенный кустарник с колючками, ядовитыми как змеиные зубы. И даже если бы опытный странник и избегнул этих опасностей, то его подстерегали всевозможные хищные звери, чтобы поймать его. Пума и оцелот[3] шли по его следам и ждали случая напасть из него. Их уважение к белому человеку велико. И отвага их не та, что встречается у их родственников в Азии или в Африке. Но одинокий старик, который, шатаясь, подвигался вперед, выказывал несомненные признаки слабости. Большой факао, — лесной нож, — правда, лежал еще в его руке, но пальцы еле держали его. Он подвигался, как машина, завод которой испортился и трещит ослабевшими пружинами.
Но когда он дошел до этого места, мужество снова как будто воспрянуло в нем. Там, внизу, его взору открылась громадная степь, простиравшаяся до самого горизонта, подобная морю, — и на ней жесткая трава пампасов колыхалась длинными грядами. Однако, не от этого заблестели снова светом надежды усталые глаза старика. Далеко впереди увидел он длинное спиральное облако, поднимавшееся над степью. Эта ясная дымка, скользящая в дрожании солнечного эфира, словно развевавшийся шелковый покров, не была фата-морганой. Потому что этот столб в сиявшей высоте сопровождал человека с тех же давних времен, когда и дарвинова обезьяна лишилась своего хвоста и произвела себя в цари вселенной.
Старый человек не был новичком. Он не закричал от радости. Он не возликовал и не ринулся вперед за помощью, которая могла бы спасти от уничтожения его старое изможденное тело. Нет, — он выбрал себе камень и сел на него только тогда, когда удостоверился, что ни одна змея урутус не устроила под ним своего логовища. После этого он взял свою дорожную флягу и опорожнил ее, глотая в то же время хинин пилюлю за пилюлей. Затем он нашел несколько темных орехов и стал жевать их.
Солнце стояло в зените и жгло со всей тропической яростью. Воздух как будто высекал искры в густых и сухих зарослях. Так, по крайней мере, казалось одинокому старцу.
Это и на самом деле был старый человек. Его спина была сгорблена, а жажда и голод изглодали мускулы его лица почти до черепа. Волосы и борода висели жидкими спутанными прядями и составляли странное обрамление его черт с кожей, сухой, как у мумии. Но ввалившиеся глаза еще горели глубоким огнем. Была ли то лихорадка, которая в течение целых месяцев бушевала в его крови во время путешествия на юг? Или, быть может, хинин зажег новую искру жизни в его слабом, смертельно усталом теле? Трудно было сказать, но, должно быть, это был способный к стойкому сопротивлению старик, тренированный старый охотник с дублеными мышцами и стальной волей.
А теперь он должен был умереть. Он знал это. Тягости имеют свои границы, а те, которые он испытал, давно бы убили человека и помоложе его. Он стоял теперь на пороге неведомого. А несколько месяцев тому назад он стоял на пороге великого открытия. И это открытие поддерживало Раймона Сен-Клэра, потому что знание не должно было умереть, подобно столь многочисленным открытиям, столетиями погребенным под снегом и льдом или в пустынной стране девственного леса.
Далеко впереди, на равнине, служащей преддверием к самому Мату-Гросу,[4] виднелись признаки огня, разведенного белым человеком. Этот тонкий голубоватый дымок не мог исходить из индейского лагеря. Белый человек или несколько белых сидели там внизу и пекли в золе мясо зверя или птицы.
Через несколько часов он будет среди этих белых. Быть может, ему еще удастся спасти свою жизнь…
Но при одной мысли об этой возможности он покачал головой. Он сам был врач, известный доктор Сорбонны, перешедший в молодые годы из Парижа в университет города Лимы.[5] Сначала он смотрел на это пребывание там, как на переходную стадию. Но Перу стало его судьбой. Эта таинственная страна завораживала его своей чудесной увлекательной историей. Многие, изъездившие всю Страну Инков[6] и мечтавшие на берегах озера Титикака, разделили участь Раймона Сен-Клэра. Их наука стала грезой, а греза — наукой.
Он пощупал себе пульс. Удары его были слабые и медленные, как лопавшиеся пузырьки.
Старый профессор, который на заре своей жизни сидел у ног Пастера и шел бок о бок с Ру, Шарко и Дойенном, не страшился смерти, стоявшей у его изголовья уже долгие месяцы. Но его мучила одна забота. В окрестностях Лимы, в одном бунгало, сидела юная темноглазая девушка и, не отрываясь, смотрела на синие горы. То была его внучка, Инеса Сен-Клэр, дитя без отца и матери. Он покинул ее, чтобы преследовать новое, изумительное открытие. Он нашел все то, что искал. Но плод, отведанный им от древа познания, оказался для него роковым. Подобно Моисею, он заглянул в обетованную страну. Теперь он должен умереть с этим последним видением в сверкающем взоре…
Раймон Сен-Клэр был добросовестный человек. Он основательно позаботился о своей внучке и оставил ей, как наследство, превосходное воспитание, которое, вместе с прирожденным стремлением к самостоятельности, должно было охранить ее от первых опасных рифов молодости.
С глубоким вздохом профессор встал на ноги, но вдруг остановился, словно пригвожденный к земле. Прямо на него двигалась небольшая змея, с красно-коричневыми разводами на коже и с удлиненной головой. Сен-Клэр хорошо знал это маленькое животное. То был урутус, владелец солнечного камня, на котором сидел профессор, ядовитейшая и опаснейшая из всех змей в девственных лесах Южной Америки… Невольно дряхлая рука его стала искать у пояса револьвер, но вдруг остановилась…
Случилось нечто необыкновенное. Маленькая кровожадная змея уже подняла свое тело, намереваясь укусить старика, но как будто внезапно одумалась. Она раскачивала головой из стороны в сторону в какой-то нерешительности, — потом отказалась от нападения и медленно уползла в чащу.
Старик с грустью улыбнулся. Странное отступление змеи было для него почти разочарованием. Он знал, что оно означает: урутус никогда не трогает умирающего человека.
Но он еще жил. У него было нечто, что он должен был оставить в наследие людям. Одно из удивительных открытий, доступных только тем, которые доводят свои исследования до грани между жизнью и смертью.
То было лишь несколько скромных чисел; но они должны были поднять неслыханное кудахтанье в курятнике науки. Его имя было хорошо известно в ученом мире. Ни один знаток не усомнится в его показаниях, — тем более, что за успех он уплатил ценой своей жизни. Теперь необходимо было найти кого-нибудь, кто мог бы передать его завещание человечеству. В нескольких километрах к востоку блестел огонь в стоянке белого человека. Теперь он должен был собрать весь остаток своей воли, чтобы израсходовать ее до конца.
Спокойные и зоркие глаза исследователя приняли выражение твердой решимости. Он сложил с себя все лишние предметы, и оставил только лесной нож и револьвер. И колеблющимися шагами он продолжал свой путь к востоку. Он шел, словно слепой. Механически спускался он по крутым откосам скал. Порой он падал, но быстро поднимался снова. Он шел все дальше и дальше по направлению к равнине, к медленно исчезавшему столбу дыма, шел, не обращая внимания на колючки, царапавшие его, и на диких кошек, разбегавшихся перед ним, так как он был отмеченный смертью человек.
Наконец, он достиг степи. Язык прилипал к его гортани, и лихорадка трясла его тело. С закрытыми глазами и с опущенной головой он пролагал себе дорогу через густую траву, словно бык, ощущающий сталь матадора на своем затылке…
Внезапно колени его подкосились, и он упал навзничь. Так лежал он в течение нескольких минут, и хриплый звук вырывался из его измученной груди; затем он повернулся на бок и попытался подняться. Он хотел крикнуть, но издал лишь слабый стон. Итак, ему не суждено было достигнуть своей цели!
Непреодолимое желание бросить все и уснуть охватило его. Он пытался освободиться от этого чувства, но оно давило его, словно стопудовая тяжесть…
Тогда слабая искра блеснула вдруг в его серых глазах. Его рука ощупала револьвер и вытащила его… Большой браунинг упал и остался лежать подле него… Последним усилием схватил он оружие. Слабый палец нажал на курок, и над ширью бесконечной прерии раздались три глухих выстрела.
2. ИНДЕЕЦ ПЛЕМЕНИ ТОБА
Паквай, цивилизованный индеец племени тоба был не только мыслителем, но и мечтателем. Иезуиты из Парагвая уже давно лишили его собственной индейской культуры. Она невысоко ценится испанцами и евреями Аргентины. Кроме того, он приобрел много полезных знаний, которые пригодились ему в общении с белыми людьми. Его покойный учитель, отец Амброзио, был человек весьма образованный, но в своем преподавании не мог отрешиться от чисто иезуитских приемов. Сын Шакона[7] научился скрывать свои мысли и приобрел тот опыт, который дает человеку господство над людьми.
Это умственное превосходство было причиной того, что у Паквая было много друзей как среди белых, так и среди краснокожих. Никто так основательно, как он, не изъездил огромный южно-американский материк, от Огненной земли и до большой водной границы у Ориноко. Никто не был знаком со всеми различными индейскими диалектами так, как он, и если какой-нибудь европеец организовывал экспедицию в местности, где редко ступала человеческая нога, Паквай всегда оказывался бесценным проводником.
Иногда он отрясал с ног своих пыль цивилизации и отправлялся один в те места, где его опасные и воинственные родичи еще и поныне не прочь сожрать с хорошим аппетитом своих врагов.
В течение целых веков эти тоба выдерживали, подобно стене, все натиски с юга и с севера. Они отличались от других родственных племен бросавшимися в глаза светлыми волосами и светлой кожей. В них было некоторое сходство с альбиносами, но их глаза были серо-голубого цвета и составляли замечательный контраст с желто-бледной кожей и почти золотыми волосами. Тип же лица был чисто индейский, с покатым лбом, выдающимся величаво-орлиным носом и мягко округленным подбородком. Прихоти природы многообразны, и тоба были тому ярким примером.
Но примечательная светлая окраска кожи и волос этой породы не была признаком открытого и дружелюбного характера.
Тоба жили в совершенном отъединении от других племен и молились своим богам с суровой важностью. Другие племена очень боялись тоба и предпочитали обходить их на далеком расстоянии, а белые, попадавшие в их руки, теряли возможность сообщить что-нибудь о них впоследствии. Они бывали поголовно убиты, и, если их мясо обладало особыми достоинствами, то и съедены до костей.
Отец Амброзио, единственный белый, вернувшийся от них живым благодаря тому, что его медицинские познания помогли ему вылечить молодую жену вождя, утверждал, что тоба жестоки, но при случае могут выказать некоторое величие души. Из этой экспедиции привез он с собой юного сироту Паквая, который с трогательной верностью следовал за своим учителем до самой его смерти и похоронил его под пальмой на берегу Кассикиаре, небольшой речки, соединяющей Амазонку с Ориноко.
Обо всем этом размышлял Паквай, сидя у небольшого костра в огромном пампасе Мату-Гросу. Маленькая речная свинка, застреленная им несколько часов тому назад, поджаривалась на горячих угольях.
Индеец-тоба сидел неподвижно. Он наслаждался одиночеством и тихим шелестом сухой, жесткой травы. Высоко на небе птица описывала большие круги. То был кондор.
Внезапно мысли Паквая приняли другое направление. Суровые, твердые черты его лица стали мягкими, а глаза — мечтательными.
Он вспомнил одно из величайших своих приключений. Это было, когда в его жизнь вошел человек с далекого севера, «Белый Кондор», который появился среди гаучасов близ города Корриентес и сталью своих глаз принудил их подчиниться ему. Велика была сила его кулаков. Он стал для Паквая господином и другом…
Внезапно вблизи раздались три выстрела. Тоба вскочил на ноги. С вытянутой шеей и с пальцем на спуске ружья, он ждал, удивленный и взволнованный. Паквай знал, что на всей земле не было места, столь пустынного, как это. Для него было вообще сомнительным, чтобы человек мог ступить на эту негостеприимную землю с ее смертельно-ядовитой мангровой. До сих пор ему ни разу не удалось заметить следов человека в этом страшном уголке прерии. И вдруг теперь прозвучали внезапные, но явные свидетели человеческой культуры — три револьверных выстрела.
Паквай был опытен и прекрасно знал, что эти глухие короткие выстрелы не могли исходить из винчестера или браунинга крупного калибра. Даже револьверы «Смит-Вессон» или «Наган» дают более громкий выстрел.
Но кто же мог стрелять в этой безрадостной пустыне?
Вдруг тоба заметил маленькое, голубоватое кольцо дыма, которое поднялось над степью и растаяло в лучах солнца. Выстрелы, значит, были направлены в небо, и, так как ни один разумный человек не станет стрелять в кондора, находящегося на высоте тысячи метров, то нетрудно было угадать, в чем дело.
Паквай опустил свое охотничье ружье и без дальнейших раздумий пошел на выстрел по траве в человеческий рост вышиной. Несколько минут спустя он склонился над потерявшим сознание профессором. К своему изумлению, он увидел старого седого человека в смертельном изнеможении. Револьвер выпал из худой руки, похожей на иссохшую лапу. Выстрелы были, по-видимому, произведены последним усилием слабеющей воли.
Но человек был еще жив.
Паквай не терял времени.
Он взял на руки исхудалое тело, легкое, как тело ребенка, и перенес его к своему костру. Он распустил платье старика, влил смесь коньяка и воды в сухие безжизненные губы, и проделал над ним движения, необходимые для возбуждения искусственного дыхания. Этими разумными приемами он скоро достиг своей цели. Через несколько минут старик открыл глаза и осмотрелся спокойным и ясным взглядом. Он не пытался приподняться, но быстро взвесил положение. Его испытывающий взор устремился на склонившегося над ним человека, и, казалось, он остался доволен своими наблюдениями.
— Что могу я сделать для вас? — спросил по-испански Паквай, и его мягкий, спокойный голос покрывал чуть заметный гортанный индейский акцент. — Я принадлежу к миссии красного креста из Коимбры, — продолжал он. — Мое имя — Паквай.
Слабая улыбка пробежала по отмеченным смертью чертам старика.
— Немного воды, — прошептал он.
Сделав несколько глотков, профессор остался лежать тихо в течение нескольких минут. Он собирался с последними силами. Затем он начал говорить короткими, сжатыми фразами, как человек, желающий рассказать возможно больше в короткое время.
— Во внутреннем кармане у меня на груди лежит путевой дневник, сказал он. — Возьми его и, когда я умру, отошли к тому, кто может продолжать работу, которую мне пришлось прервать. Мое имя, адрес и завещание найдешь ты в том же кармане. Этот дневник содержит важные сведения — путь к великой тайне. Остальные бумаги пригодятся, быть может, для того, кому суждено окончить мое дело. У меня было достаточно воли, но не хватило силы. Цель так высока, что стоит пожертвовать силы и жизнь, чтобы достигнуть ее. Я не сожалею о моем путешествии — иначе я был бы плохим сыном науки. Понимаешь ли ты меня, друг?
— Да, — ответил Паквай торжественно. — И твой дневник я передам верному человеку, обладающему истинною силою духа. Но ты говоришь о смерти. Жизнь еще нуждается в тебе, господин.