Эрик ЛАСТБАДЕР
В жизни, как в театре, человек носит маску. За маской – миф. За мифом – образ Бога.
Буджунская пословица
Часть первая
КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
ПАРУСА
Ронин.
Имя мерцало у него в мозгу, словно благоухающий драгоценный камень. Остров. Оазис в бурном, сверкающем потоке. Жизнь в подвижной пустоте, где не должно быть иного присутствия.
Ронин.
Нежное и чувственное; сумеречное, одушевленное смыслом, который больше, чем трепет слова, произнесенного вслух. Алые буквы, огненное клеймо, выжженное на небосводе его рассудка.
Ронин сел, всмотрелся в темноту. Он, кажется, задремал. Его убаюкало поскрипывание корабельных снастей. Негромкие вздохи бескрайнего моря. Медный фонарь покачивался на цепи. Сверху донесся приглушенный звук – били склянки.
Сумрак неуловимо смягчился.
– Моэру?
Да.
Он встал на ноги, обшарил глазами небольшую каюту. Потом изумленное:
Но ты не можешь говорить. Это сон.
Я позвала тебя из сна.
Он медленно повернулся кругом. Койки в наклонной переборке, узкие полки, миска с водой, фосфоресцирующее сияние океана в иллюминаторе, отсвечивающее на медном компасе. Плеск пенящейся воды.
– Где ты?
Здесь.
Он шагнул к закрытой двери. Тусклый свет мерцающей ночи играл на мышцах его обнаженной спины.
У тебя в мозгу.
Он распахнул дверь.
– Кто ты?
Я… я не знаю.
Он по-кошачьи бесшумно двинулся вниз по трапу к ее каюте.
Когда Ронин вышел на палубу, была уже середина вахты часа стрекозы. Он поднялся по кормовому трапу на высокий полуют и встал на корме у леера. Предрассветный бриз раздувал его темно-зеленый плащ, хлеставший его по ногам. В вышине потрескивали белые полотнища парусов, слабо светившиеся в нарождающемся зареве нового дня; тихонько поскрипывал корпус мчащегося на восток корабля. Ночь за кормой отступала, словно страшась восходящего солнца. Темнела кильватерная струя.
У люка в носовой кубрик уже наблюдалось какое-то шевеление, но Ронин не обратил на него внимания. Он не отрываясь глядел на море, созерцая бескрайнюю ширь, по которой скользил их корабль.
– Он опять там торчит, – послышался голос сзади.
– М-м?
– Доброе утро, капитан.
К нему приблизилась высокая мускулистая фигура. Сверкнули темно-карие глаза.
Ронин оторвал взгляд от перекатывающихся волн.
– Вы все, штурманы, такие, Мойши? Ни сна, ни покоя и вечно настороже?
Широкие толстые губы раздвинулись в ослепительной белозубой улыбке, сверкнувшей на смуглом лице, заросшем черной бородой.
– Ха! Таких, как я, больше нет, капитан.
– То есть таких безрассудных? Надо действительно быть дураком, чтобы отправиться в воды, не отмеченные на карте.
Не перестав улыбаться, Мойши развернул листок рисовой бумаги.
– Боннедюк дал мне эту карту, когда нанял меня, капитан.
– В вашем журнале есть подробные записи обо всех местах, куда вы заплывали. Но там не упоминается Ама-но-мори.
Заложив ладони за широкий кушак, Мойши уставился на свои высокие блестящие сапоги.
– Этот Боннедюк – ваш друг, капитан, если не ошибаюсь? – Он кивнул, сам подтверждая свои слова. – С чего бы ему вам лгать? На этой карте указан остров под названием Ама-но-мори, к которому… – тут он сделал какой-то знак, быстро прочертив рукой поперек груди, – …по воле Оруборуса мы и плывем.
Он поднял взгляд.
– Я исходил столько морей, капитан; я видел столько диковинного, что теперь, когда я рассказываю об этом, сидя полупьяным у теплого очага в таверне в каком-нибудь захолустном порту, все присутствующие хохочут и нахваливают меня за богатое воображение. Поверьте, капитан…
Сверху послышался приглушенный крик; впередсмотрящие сменялись с вахты. Ванты закачались под весом матросов.
– Эй, капитан, видите там? – Мойши показал вперед, на розовый краешек солнца, выползающего из-за ровного горизонта. По поверхности моря поплыли розовые полумесяцы отражения. – Пока солнце встает, я уверен, что все в порядке.
Он издал странный лающий звук, который, как Ронин уже знал, означал, что штурман смеется.
– Позвольте мне вам кое-что рассказать о Мойши Аннай-Нине, потому что вы мне нравитесь. – Он умолк на мгновение и почесал длинный нос. – Как только вы ступили на борт корабля, я сразу понял, что никакой вы не капитан. Да, море вы любите, очень любите, но времени в плаваньях провели совсем мало, верно?
Он тряхнул головой.
– Но в этом, как вы понимаете, нет ничего постыдного. Вы – настоящий мужчина, это я тоже понял с первого взгляда, а теперь, шестьдесят шесть дней спустя, убедился, что я был прав.
Восходящее солнце разметало искрящийся свет по океанской шири, придав воде ослепительную иллюзорную твердость. Топсели загорелись слепящим светом. Ронин прищурился.
– Сейчас большинство штурманов хотят одного: денег. Для них неважно, куда они плывут, кто их хозяева… для них имеет значение лишь ценность груза. Поскольку чем груз дороже, тем больше денежек им отвалят по прибытии в порт. – Мойши хлопнул себя по широкой груди. – Но я не такой. Нет, я не стану врать и убеждать вас в том, что звон серебра мне противен. Скорее наоборот.
Снова мелькнула широкая улыбка, казавшаяся белоснежным пятном на фоне темного гранита.
– Но я живу для того, чтобы пополнять мой журнал новыми фактами, а без новых земель их, естественно, не прибавится. Честно скажу, капитан: когда Боннедюк показал мне эту карту, я и думать забыл про груз «Киоку». «Пусть о грузе думает капитан, кто бы он ни был», – сказал я себе. Отплыть на быстроходной шхуне к неизвестному острову, воплотить миф в реальность – такой шанс выпадает раз в жизни!
Свободная рубаха Мойши трепыхалась на усиливающемся ветру, перекатываясь волнами по широкой груди. Он положил руку на рукоять массивного палаша в потрепанных кожаных ножнах, висевших у него на правом бедре. Из-за кушака у него торчали медные рукояти двух кинжалов. Он повернул голову к восходящему солнцу. Крохотный бриллиантик в проколотой правой ноздре сверкнул на свету.
– Этот убогий знает, о чем говорит, капитан. Насколько я понимаю, карта, которую он мне вручил, – не подделка. В этом я разбираюсь. В юности мне продавали немало фальшивок. В общем, мне повезло. Не каждому выдается случай доставить красотку, как ваша «Киоку», к земле, давно позабытой миром.
– Значит, вы думаете, что Ама-но-мори все-таки существует.
– Да, капитан, я так думаю. – Пристальный взгляд глубоко посаженных глаз скользнул по лицу Ронина. – А вы разве сами еще не чувствуете…
Мойши стукнул себя по груди.
– …вот здесь?
Бесцветные глаза Ронина оторвались наконец от перекатывающихся волн, и он принялся изучать лицо штурмана – смуглое, угловатое, с длинным носом и затененными, глубоко посаженными глазами. В этом лице чувствовалась некая скрытая сила, ассоциирующаяся у Ронина с утесом под порывами бури, избитым, но не сломленным.
Ронин кивнул и медленно проговорил:
– Конечно, дружище, вы правы. Но и вы тоже должны понять. Я очень долго искал этот остров. Эти поиски перевернули всю мою жизнь и направили ее по пути, совершенно для меня непонятному. Что-то во мне изменилось. Теперь мне уже страшно подумать о том, что когда-нибудь все это закончится.
Суровый взгляд Мойши смягчился, и он на мгновение сжал Ронину плечо.
– Это правда, капитан. Так бывает. Ты слишком долго живешь, поглощенный какой-то мыслью, и в конце концов мысль как бы сама обретает реальность и подчиняет тебя целиком. Остерегайтесь этого.
Ронин улыбнулся, потом поднял голову. Какое-то время они молчали.
– Что вы сказали, когда подошли ко мне?
Штурман отвернулся и сплюнул за борт.
– Ваш первый помощник все время торчит на носу.
– А это неправильно?
– Помощники редко выходят на нос, капитан, Разве что если надо кого-то позвать или навести порядок. Место помощника – на корме.
– Тогда что он делает впереди?
Мойши пожал массивными плечами.
– У каждого, кто выходит в море, есть на это своя причина. Все они – неудачники, капитан, вот почему они и избегают земли. На борту корабля никто не задает лишних вопросов. А что касается первого помощника…
Он снова пожал плечами.
– Наверное, ему есть чего избегать.
– Так вы не знаете людей в команде?
– Штурману редко приходится дважды встречаться с одним и тем же моряком. Команды собираются из людей со всех концов континента человека. Ничего страшного в этом нет, но меня мало интересует, с кем мне приходится плыть.
Он скрестил руки на груди.
– Здесь я знаю только одного Мойши Аннай-Нина. И он – клянусь Оруборусом – единственный человек на борту, чья личность мне интересна.
Его губы скривились в усмешке.
– Не считая вас, капитан.
– Я приму это как комплимент.
– Почему бы и нет, – сухо ответил штурман и отошел.
Ронин опять посмотрел вперед, прикрыв ладонью глаза. Солнце уже взошло. Его приплюснутый диск застыл в ослепительно белом небе, словно зажженный фонарь из рисовой бумаги. Стрелы света отлетали бликами, отражаясь от движущихся гребней волн, а выемки между волнами оставались темно-синими. Матросы вдоль правого борта принялись закидывать удочки, чтобы наловить рыбы на завтрак. От просмоленной палубы, прогретой солнцем, поднимались разнообразные запахи: резкая, горькая вонь от рыбьих потрохов, пряный запах слежавшейся соли, аромат теплого дегтя и смолы, кислый запах застаревшего пота.
Послышался хриплый крик, и несколько матросов бросили свои снасти, чтобы помочь товарищу, у которого клюнуло что-то явно большое, поскольку его едва не снесло за борт. Все вместе они потянули бечевку, ритмично напевая, чтобы двигаться в лад. Под загорелой кожей ходили мышцы. Обнаженные спины лоснились от пота.
Над правым бортом мелькнуло извивающееся серо-коричневое щупальце, а потом на палубу плюхнулась здоровенная – в два человеческих роста – бесформенная куча. Матросы, разобравшиеся наконец, что они вытянули на борт, поспешно отступили от извивающейся туши. Один из них окликнул Мойши. Он оторвался от карты и подошел к ним. После короткого спора он протолкнулся через плотное кольцо моряков и вытащив палаш, рубанул существо со всей силой. Хлынула темно-зеленая кровь. Возле его сапог дернулось щупальце. Кто-то подал штурману тряпку, и он вытер клинок, прежде чем вложить его в ножны. Осторожно и, кажется, с отвращением матросы спихнули тушу за борт, после чего с видимой неохотой вернулись к своим снастям, негромко переговариваясь между собой.
Ронин перегнулся через ограждение полуюта.
– Что это было, Мойши?
Тот бросил на него быстрый взгляд.
– Рыба-дьявол, капитан, – сказал он. – Ничего особенного. Ничего.
– И все же?
– Матросы ее не любят.
Он вернулся к своим картам.
Впереди, на носу, Ронин разглядел худощавую фигуру первого помощника – черный силуэт на фоне низкого солнца. Его изуродованное лицо скрывала милосердная тень. Ронин видел его только издали, как и большинство членов команды, но он знал, что у этого человека нет нижней челюсти, а щеки покрыты глубокими шрамами. Говорили, что он потерпел кораблекрушение в водах, буквально кишевших акулами. А когда его вытащили… Чудо, что он вообще остался жив…
Пожав плечами, Ронин отвернулся. Если первый помощник предпочитает одиночество и проводит все дни на носу, он ничего не имеет против. Этот человек делает свое дело, а на море, как сказал Мойши, лишних вопросов не задают.
Теперь мысли его обратились к Моэру. Кто она? Он прообщался с ней почти полвахты, но по-прежнему не знал о ней ничего, потому что она и сама ничего не знала.
Он подобрал ее на улицах Шаангсея, голодную и больную, и спас ее, движимый порывом, инстинктом – чем угодно. Но факт остается фактом: с того самого мгновения их судьбы соединились. Она стала хранительницей странного корня, который – по словам аптекаря, предыдущего его хранителя, – много тысячелетий тому назад послужил главной причиной для создания Дольмена. Того самого корня, который Ронин съел в сосновом лесу к северу от желтой крепости Камадо, после чего воссоединился с Боннедюком Последним и его спутником, удивительным зверем по имени Хинд.
Она последовала за ним на север от Шаангсея в погоне за Макконом, к Камадо, в лес Черного Оленя Тьмы. Она дожидалась его терпеливо, таинственно, ехала с ним через пылающий континент человека, в порт Хийян, в то время как у высоких стен Камадо бушевала битва – Кай-фен, последняя битва человечества, Немая Моэру, которая не могла говорить, но тем не менее могла складывать мысли-слова у него в голове, была явно не из Шаангсея или его окрестностей. В ее чертах не было ничего характерного для тех мест. И хотя Ронин нашел ее среди беженцев, спасавшихся от боев на севере и стекавшихся толпами в Шаангсей, она едва ли была крестьянкой, судя по нежным рукам, не привыкшим к тяжелой и грязной работе.
Моэру ничего не могла рассказать ему, потому что она потеряла память – от удара ли, от потрясения или от чего-то еще, чего Ронин не знал и узнать не мог. Она помнила только Тенчо, Кири, Мацу… и Ронина. Кто она такая, откуда она появилась, пока оставалось тайной. Но теперь, когда «Киоку» рассекала океанскую ширь в поисках острова легендарных буджунов, когда их долгие странствия близились к концу, пришло время раскрыть загадку прошлого Моэру.
А еще Ронин хотел узнать о судьбе тех, кто остался запертым в каменной цитадели Камадо: сдерживают ли люди усиливающийся натиск орд Дольмена, в которых помимо обычных людей выступали и нелюди, жуткие странные существа. Вернулась ли в крепость Кири, выполнив свою миссию в Шаангсее, где она собиралась примирить враждующих зеленых и красных и объединить их силы для последней битвы? Но самое важное: собрались ли на континенте людей все четыре Маккона? Он знал, что двое уже были вместе. Когда же сойдутся все четверо, они опять призовут Дольмена в мир людей. И тогда Камадо наверняка падет.
Бронзовый колокол возвестил середину вахты, и Ронину принесли завтрак: полоски сырой белой рыбы, очищенной и промытой, и порцию сушеных водорослей.
Повернувшись на звук, Ронин увидел Моэру. Она поднималась на полуют по кормовому трапу. На ней были темно-синие шелковые шаровары и стеганый жакет темно-зеленого цвета с вышитыми на нем изображениями прыгающих рыбок. Освещенная утренним солнцем, она подошла к Ронину, и он в который уже раз восхитился ее безупречной красотой. Высокие скулы, довольно острый подбородок, большие миндалевидные голубовато-зеленые глаза оттенка далекого тихого моря. Длинные черные волосы струились искрящейся вуалью на солоноватом ветру. Она выглядела бодрой и отдохнувшей. Сейчас она нисколько не напоминала ту изможденную, грязную женщину, которую он подобрал на изрытой колеями улице Шаангсея. Когда она подошла вплотную, Ронин увидел, что она надела цепочку с медальоном-цветком – как же он называется, этот цветок? – которую он подарил ей прошлой ночью. Изделие буджунов, снятое им с человека, умирающего в мрачном шаангсейском переулке. Потом эта цепочка едва не стоила ему жизни при столкновении с зелеными у ворот города за стенами. Ронин почему-то обрадовался тому, что она надела эту вещицу – его подарок.
– Есть хочешь?
Да, — прозвучало у него в мозгу, и он невольно вздрогнул.
Ронин окликнул матроса, который принес для нее тарелку с едой. Некоторое время он смотрел, как она ест.
– Скажи еще раз, что случилось, – вдруг сказал он.
Она подняла золотистое лицо; в глаза ей попало солнце, и они стали белыми, а потом почернели, попав в тень от волос.