Последовала пауза. Эсми покачала головой и улыбнулась, склонившись над своей вышивкой.
– Подождите…
Оливер внезапно вскочил и начал быстро ходить по комнате, выключая каждую лампу, кроме тех, что были на рождественской елке, стоявшей у противоположной стены. Когда он вернулся на место, камин остался единственным источником света, позволявшим нам разглядеть лица друг друга. Эсми недовольно заворчала, однако ей пришлось отложить шитье.
– Вот теперь можно продолжать, – с довольным видом заявил Оливер.
– Какие же вы еще мальчишки…
– Ну, давай, Уилл. Ведь теперь твоя очередь?
– Нет, Эдмунда.
– Верно, – сказал самый младший из братьев Эйнли неестественно низким голосом. – Я мог бы рассказать вам такое!
– А свет обязательно было гасить? – поинтересовалась Изобель таким тоном, словно она разговаривала к маленьким мальчиком.
– Да, сестренка, обязательно. Мы должны создать особую атмосферу.
– Но не уверен, что у меня получится, – заключил Эдмунд.
Оливер глухо застонал:
– Так есть желающие продолжать или нет?
Эсми наклонилась ко мне:
– Они рассказывают истории о привидениях.
– Да! – воскликнул Уилл с ликованием в голосе. – Самая лучшая рождественская традиция. К тому же очень древняя. Одинокий загородный дом, гости собираются в темной комнате, за окнами завывает ветер… – Оливер снова протяжно застонал.
В этот момент раздался флегматичный, добродушный голос Обри:
– Ну, так приступайте скорее.
Только этого они и ждали: Оливер, Эдмунд и Уилл принялись на перебой рассказывать леденящие кровь истории, одну страшнее другой, сопровождая свои повествования театральными завываниями и нарочито страшными криками. Они изо всех сил старались превзойти друг друга в изобретательности, их истории были сущим нагромождением кошмаров. Молодые люди рассказывали о каменных стенах в заброшенных замках, из которых сочилась кровь, и об увитых плющом, освещенных лунным светом развалинах монастырей; о потайных комнатах и секретных подземных темницах; о сырых склепах и заросших бурьяном кладбищах; о скрипящих под ногами лестницах и невидимых пальцах, стучащих в окна; о завываниях и стонах, о лязганье цепей. Были там истории о затонувших кораблях и таинственных монахах в капюшонах, о безголовых всадниках, о клубящемся тумане и ураганах, о призраках-невидимках и привидениях, о вампирах и вурдалаках, о летучих мышах, крысах и пауках, о пропавших мужчинах, которых находили на рассвете, и о женщинах, чьи волосы внезапно становились белыми; о лунатиках, что бродят по ночам, об исчезнувших трупах и семейных проклятиях. Истории становились все более жуткими, безумными и глупыми, и вскоре крики и вопли юношей перешли в сдавленный смех, и все, даже тихая Изобель, стали придумывать новые ужасающие подробности.
Сначала я смотрел на них со снисхождением, меня это даже забавляло. Но постепенно, сидя в комнате, освещенной лишь пламенем камина, и слушая их, я вдруг почувствовал себя каким-то отверженным, словно стал чужаком в их кругу. Я попытался подавить растущее во мне чувство тревоги, сдержать внезапно хлынувший поток воспоминаний.
Это было подобно спорту, веселая и безобидная игра, которой молодые люди развлекаются во время праздника, а также древняя традиция, как правильно заметил Уилл. В происходящем не было ничего вызывающего беспокойство, тревогу или неодобрение. Я не желал прослыть брюзгой, старым, нудным и лишенным воображения человеком, мне самому хотелось поучаствовать в этом действе, которое представлялось мне всего-навсего хорошей забавой. В моей душе разгорелась жестокая битва, я отвернулся от очага, чтобы никто не увидел выражение моего лица, поскольку на нем появились признаки смятения.
А потом, словно подыгрывая пронзительному, как у банши[1], визгу Эдмунда, бревно в камине вспыхнуло и треснуло, взметнуло в воздух вихрь искр и пепла и вдруг погасло. Комната почти полностью погрузилась во мрак. Воцарилась тишина. Я вздрогнул. Мне хотелось встать и снова зажечь свет, увидеть сверкание и блеск разноцветных рождественских игрушек, чтобы пламя в очаге вновь весело запылало, я желал отогнать внезапно охватившие меня холодный озноб и страх, возникший в моей груди. Но я не мог пошевелиться, на мгновение меня словно парализовало, как всегда бывало в подобных случаях. Мною овладело давно забытое и вместе с тем такое знакомое чувство.
А потом Эдмунд сказал:
– Теперь ваша очередь, отчим, – и в тот же миг тишину разорвали настойчивые крики, и даже Эсми присоединилась к ним.
– Нет, нет, – я старался, чтобы мой голос звучал весело. – Ничего не буду рассказывать.
– О, Артур…
– Неужели вы не знаете ни одной истории о привидениях, отчим? Все знают хотя бы одну…
О да-да, я знал! Все это время, что я слушал их безумные, жуткие выдумки, их завывания и стоны, я думал лишь об одном и смог ответить лишь следующее:
– Нет-нет, вы даже не имеете представления, о чем говорите. Все это вздор, фантазии, не более того. Все эти душераздирающие, зловещие истории просто нелепы… смешны. На самом деле все обстоит иначе и намного страшнее.
– Да ладно вам.
– Зачем портить всем настроение?
– Артур!
– Сделайте то, о чем вас просят. Не подведите нас!
Я встал, не в силах больше этого выносить.
– Боюсь, мне придется вас разочаровать, – проговорил я. – Но я не знаю ни одной истории, которую мог бы вам поведать. – С этими словами я быстро покинул комнату, а потом и дом.
Пятнадцать минут спустя я пришел в себя и понял, что нахожусь в зарослях фруктового сада. Я тяжело дышал, а мое сердце бешено стучало. Все это время я пребывал в состоянии крайнего возбуждения и теперь осознавал, что необходимо успокоиться, поэтому сел на обломок старого, покрытого мхом камня и медленно, равномерно задышал. Я глубоко вдыхал, считал до десяти, а потом выдыхал. И повторял это до тех пор, пока напряжение внутри не стало ослабевать, пульс не выровнялся, а мысли не упорядочились. Через некоторое время ко мне вернулось ощущение пространства: надо мной было чистое небо с яркими звездами, воздух был холодным, под ногами хрустела покрытая инеем трава.
Я знал, что в доме у меня за спиной осталась моя семья. Вероятно, сейчас они были в замешательстве, ибо они всегда видели во мне человека уравновешенного, чьи эмоции легко предугадывались. Мои родные, наверное, не могли понять, почему они вызвали у меня явное неодобрение и спровоцировали столь резкое поведение с моей стороны, рассказав несколько глупых историй. Я должен как можно скорее вернуться к ним, исправить ситуацию, попытаться загладить свою вину и восстановить атмосферу радости. Но я понимал, что не смогу объясниться. Нет, я просто постараюсь держаться весело и непринужденно ради моей супруги, но не более того.
Они, наверное, упрекали меня, что я испортил им забаву, хотели, чтобы я рассказал им историю о привидениях, поскольку я, как и любой человек, должен знать подобные байки. Впрочем, я действительно знаю одну историю, правдивую историю, о призраках и злобе, о страхе и смятении, об ужасе и трагедии. Но это вовсе не то, о чем потехи ради рассказывают у камина в сочельник.
Сердцем я чувствовал: пережитое никогда не покинет меня, оно пронизывало все мое существо и было неотъемлемой частью моего прошлого, но я надеялся, что смогу заставить себя обо всем забыть и мне уже не придется восстанавливать в памяти от начала и до конца. Словно старая рана, оно время от времени напоминало о себе легкой болью, которая с годами слабела, по мере того как мое семейное счастье и душевное спокойствие укреплялись. В последнее время оно стало подобно легкой ряби на воде, всего лишь смутным отголоском воспоминаний.
Но сегодня былая трагедия снова заполнила мои мысли, вытеснив оттуда все остальное. Я знал, что мне никогда не узнать покоя и я буду лежать без сна в холодном поту, заново воссоздавая то время, события, вспоминая те места. Так повторялось ночь за ночью долгие годы.
Я встал и снова принялся ходить по саду. Завтра – Рождество. Неужели даже в этот благословенный день я не почувствую себя свободным? Неужели нет средства, подобно обезболивающему или мази, облегчающей боль в ране, пусть и временно, которое сдержало бы воспоминания и то пагубное воздействие, которое они на меня оказывали? И вот пока я стоял среди посеребренных лунным светом фруктовых деревьев, меня вдруг осенило: чтобы избавиться от старого призрака, который неуклонно преследует меня, нужно изгнать его, как нечистого духа. Я должен изгнать своего призрака. Мне необходимо рассказать мою историю, но не вслух у камина, ибо это не забава для праздных слушателей, слишком уж она была мрачной и реальной. Я изложу ее тщательно и во всех подробностях на бумаге. Я решил, что напишу мою историю о привидениях. А потом, возможно, смогу наконец освободиться и спокойно прожить отведенное мне время.
В тот момент я подумал, что эту историю никто не должен прочитать. По крайней мере пока я жив. Лишь меня преследовал призрак, только я пострадал от его деяний – я знал, существовали и другие, но рассудил, что никого из них в живых уже не осталось. Судя по охватившей меня тогда тревоге, я все еще сильно переживал случившееся, поэтому именно мне предстояло изгнать призрака.
Я поднял голову и посмотрел на луну и на Полярную звезду, сиявшую ослепительно ярким светом. Сочельник. Преисполненный глубокого чувства, я стал молиться, произносил про себя простые слова молитвы и просил дать мне силы и стойкости, чтобы они не покинули меня, пока я не закончу самое мучительное дело в моей жизни. Я молил Господа благословить мою семью и подарить всем нам тихую ночь. Пускай я теперь и управлял своими чувствами, но по-прежнему страшился часов, которые мне предстояло провести наедине с тьмой.
Словно ответом на мою молитву стали давно забытые строки, которые вдруг всплыли в моей в памяти. Позже я прочитал их вслух Эсми, и она тут же сказала, откуда они.
Еще толкуют, будто в ночь на праздник
Рождения Спасителя-Христа
Певец зари поет всю ночь до утра.
Тогда блуждать не смеют злые духи,
Безвредно звезд теченье, ночь чиста,
Бессильны чары ворожей и ведьм —
Так непорочно, свято это время.[2]
Я процитировал эти строки вслух, и покой снизошел на мою душу, мне удалось восстановить внутреннее равновесие, но я по-прежнему был тверд в своем намерении. После праздников, когда члены моей семьи разъедутся и мы с Эсми останемся одни, я начну писать мою историю.
Я вернулся в дом. Изобель и Обри уже поднялись наверх, чтобы вместе совершить радостный ритуал – тайком прокрасться в комнату своих сыновей и положить в их носки подарки. Эдмунд читал, а Оливер и Уилл ушли в свою старую игровую комнату, которая располагалась в противоположном конце дома, где стоял видавший виды стол для бильярда. Эсми приводила в порядок гостиную и собиралась отойти ко сну. О вечернем происшествии не было сказано ни слова, хотя на ее лице читалось беспокойство, и я сослался на внезапный приступ несварения, чтобы оправдать свое неожиданное поведение. Я позаботился об очаге, погасил огонь и вытряхнул трубку, постучав ею о край камина. Мною снова овладели покой и умиротворение, я больше не боялся тех ужасов, которые мне приходилось переживать в одиночестве во сне или в предрассветные часы бодрствования.
Завтра Рождество, и я с радостью ожидал его. Это будет время семейного воссоединения и всеобщего праздника, время дружбы и любви, время радости и смеха.
А когда все закончится, я приступлю к моей работе.
Лондонский туман
Это случилось в понедельник после полудня. Стоял ноябрь. На улице уже начало темнеть, но не потому, что время было позднее (часы еще не пробили и трех); причина заключалась в тумане, невероятно густом лондонском тумане, который окутал город еще на рассвете. Если в тот день вообще наступал рассвет – туман не позволял ни одному солнечному лучику проникнуть сквозь зловещий сумрак.
Туман был на улице: он висел над рекой, расползался по аллеям и переулкам, клубился густой дымкой между деревьями во всех парках и садах; проникал он и в дома, подобно зловонному дыханию просачиваясь сквозь щели и трещины, закрадываясь через самые маленькие скважины в дверях. Это был желтый грязный туман, издававший отвратительный запах, он удушал и ослеплял, пачкал и пятнал. Люди, рискуя жизнью, вслепую брели по тротуарам, хватались за ограждения и друг за друга в надежде найти опору или провожатого.
Звуки были приглушены, силуэты людей и очертания предметов размыты. Туман явился в город три дня назад и, судя по всему, не собирался уходить. Мне кажется, у всех подобных туманов есть общие черты: они таят в себе угрозу и нагоняют страх, скрывают от людей знакомый мир и сбивают их с толку, примерно так же запутывают водящего в жмурках, когда завязывают ему глаза и начинают раскручивать.
По правде говоря, это был самый ужасный месяц в году, когда отвратительная погода, как никогда, способствовала упадку духа.
Теперь, оглядываясь назад, я мог бы с легкостью убедить себя, что в тот день у меня было дурное предчувствие относительно предстоящего путешествия, что некое шестое чувство – интуиция или телепатия, – о существовании которого большинство людей даже не догадываются и потому не используют его, взбудоражило и растревожило меня. Но тогда, в дни моей юности, я был довольно смелым и здравомыслящим молодым человеком, не подверженным мрачным предчувствиям и необъяснимой тревоге. Поэтому подавленное состояние, обычно не свойственное моей жизнерадостной натуре, было, как мне казалось, вызвано исключительно туманом, а в ноябре подобное мрачное настроение овладевало большинством лондонцев.
Насколько я помню, в тот момент я не испытывал никаких других чувств, кроме любопытства и профессионального интереса, основанного на тех скудных сведениях, которые предоставил мне мистер Бентли. К этому стоит добавить предвкушение легкого приключения, ведь я никогда не посещал столь отдаленную часть Англии, куда мне надлежало отправиться, и довольно сильное облегчение из-за того, что мне предстояло покинуть нездоровый лондонский климат с его туманами и вечным сумраком. К тому же мне только исполнилось двадцать три года, и я еще не утратил юношеского интереса к вокзалам и путешествиям на паровозах.
Но вот что особенно примечательно: тот день я запомнил в мельчайших подробностях, хотя со мной еще не случилось ничего плохого и нервы мои были совершенно спокойны. Стоит мне закрыть глаза, и я представляю себе, как сижу в такси, пробирающемся сквозь туман в сторону вокзала Кингс-Кросс. Я даже чувствую запах сырой, холодной кожи в салоне и невыразимое зловоние тумана, который просачивался через окно, а в ушах вновь возникает это неприятное ощущение, словно их заткнули ватой.
Пока мы путешествовали по этим кругам ада, время от времени нам попадались пятна сернисто-желтого цвета, они вспыхивали на вывесках магазинов и в окнах наверху, вырывались из темных, как колодцы, подвалов, подобно адскому пламени; огненно-красные точки горели над палатками продавцов орехов на углах улиц. Здесь – огромный, бурлящий котел с дегтем для починки дороги булькал и дымил зловещим красным дымом; а там – фонарщик держал высоко над головой свой фонарь, который раскачивался и мигал.
На улице было шумно: визжали тормоза, гудели машины, слышались крики сотен водителей, ослепленных туманом и вынужденных снижать скорость. Когда я высунулся из окна такси и посмотрел в полумрак, фигуры людей, на ощупь пробиравшихся сквозь мглу, показались мне призраками: их рты были замотаны шарфами, а лица скрыты вуалями или платками, они пытались хоть немного обезопасить себя и держались поближе к источникам света, отчего лица приобретали зловещее выражение, а глаза – красноватый отблеск.