Так я снова оказался в Заполярье, на Ухтинских нефтяных разработках, лагпункт номер двести седьмой... В пятьдесят четвертом выпустили. Узнал, наконец, что Ольга умерла в сорок втором где-то на алтайских ртутных рудниках. Дочь пропала без следа. Погоревал, вернулся в Севастополь. И... женился на этой проклятой бабе! А что мне оставалось делать? В то время было мне под шестьдесят — намерзся, наездился, навоевался, насиделся... Рассудил так: лучше знакомый дьявол, чем неизвестный ангел. Уж на мужа-то не побежит стучать. Да и я не подарок, так что отчасти за козни свой она поплатилась... Хе-хё...
Уж ходила она за мной, как за дитем малым. Оказывается, любила она меня еще с той поры, когда служила у Михайлова кухаркой... О, женское сердце! Перебрались вот в Балаклаву. Тут и обретаемся с полета шестого года. За столом воцарилось, благопристойное молчание. Прервал его сам же Покровский:
— Вы, кажется, спрашивали меня о портретах кавторанга Михайлова? — обратился он к Шулейко. — Да, изображений этого замечательного человека, по всей вероятности, вы нигде не найдете. У Надежды Георгиевны какое - то время хранился его бюст моей работы. Я сделал его гипсовый портрет в шестнадцатом году. Но бюст исчез. Надежда Георгиевна рассказывала мне, что его забрали итальянцы... Представьте себе, во время войны в Форосе базировались итальянские моряки, и они были весьма наслышаны о работах Михайлова.
— Да-да! — воодушевился Шулейко. — Я читал где-то об этом. В Форосе стоял дивизион морских диверсантов князя Боргезё... Неужели Михайлов был с ним знаком?!
— Не думаю. Вряд ли. В Специи у нас были друзья из тамошних моряков, но никаких князей среди них не числилось... Так вот перед первой своей посадкой я оформлял Дом культуры коммунальников на Корабельной Стороне. По Наружной стене между окнами я пустил декоративные маскароны в древнеримском стиле. Вот тогда мне впервые пришла мысль: придать условной маске черты реального лица. Я сделал слепок с бюста Михайлова... Теперь из шести маскаронов — После войны и капремонта — остался, кажется, один. Он на торцевой стене. С улицы его загораживает кожух вентилятора, а со двора «Кулинарий» хорошо видно. Я там недавно был.
— Скажите, Георгий Александрович, — вступила в разговор Оксана Петррвна; — А какова судьба бумаг Михайлова и его приборов?
—Всё его бумаги, вещи, приборы увезла в Форос Надежда Георгиевна. Последний раз я ее видел в двадцать седьмом году. От нее я узнал, что Дмитрий Михайлович арестован за то, что якобы лечил белых офицеров, и вот уже год как сослан в СЛОН...
—
Вы не припомните, — осторожно начал Шулейко, — была у вашей матушки такая вещица... Вроде серебряного свистка, что ли...
Странно тогда люди жили, — усмехнулся Трехсердов. — Золото у них отбирали — не плакали, а над какими-то хреновниками, извиняюсь, дрожали... Вот тот же свисток взять. Ну, на кой ляд покойнице свисток?! С того света свистеть?! Так умирала, только о том и просила, чтоб его в гроб ей положили... Ну, положил... Дмитрий Михайлович тоже учудил. Запаял он в стекло такую штуку от старинного магнитофона, на которую голос свой
записал...
Звуковой валик фонографа! — уточнил Шулейко.
Во-во, валик этот запаял и велел с собой похоронить. Мол, наступят такие времена, когда Академия наук этот валик достанет и он с него как бы научное сообщение сделает, которое всю науку перевернет. Ну и достали, только не академики, а пацаны. Повадились они могилы разрывать. Ордена добывают, крестики, всякое такое, что найдут. Моих тоже копнули. В прошлое родительское воскресение пришел: все разворочено, раскручено, подрыто. И ни с кого не спросишь. Пошел в милицию, а мне говорят: кладбище бесхозное, ни на чьем балансе не значится. Через год и вовсе бульдозерами заровняют, школу будут строить. Эх, одно слово —