— Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? — прибавил Томпсон.
Я разозлился:
— Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.
— Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?
— Вы угадали, сэр.
— Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?
— Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.
— Всё равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.
— В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не входит умение прыгать с парашютом.
Томпсон снова пожевал губами и спросил:
— Может, кто-нибудь другой?
— Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, — сказал по-русски Дьячук, укоризненно взглянув на меня, — но могу рискнуть.
— Я тоже, — присоединилась Ирина.
— Не лезь поперёк батьки в пекло, — оборвал я её. — Операция не для девушек.
— И не для трусов.
— О чём разговор? — поинтересовался терпеливо пережидавший нашу перепалку адмирал Томпсон.
Я предупредил ответ Ирины:
— О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать двое — Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.
— Я не ошибся в вас, — улыбнулся адмирал. — Человек с характером — именно то, что нужно. О'кей. Самолёт поведёт Мартин. — Он оглядел присутствовавших. — Вы свободны, господа.
Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:
— Ты не только трус, но и провокатор.
— Спасибо.
Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое Сен-Дизье.
Перед полётом нас проинструктировали:
— Самолёт подымется до двух тысяч метров, зайдёт с северо-востока и снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьёте её — и готово. Мартин не мёрз и дышал свободно. Ну а там как Бог даст.
Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чём-то усомнившись, прибавил:
— А боитесь — можете отказаться. Я не настаиваю.
Я взглянул на Тольку. Тот на меня.
— Психует, — сказал по-русски Толька, — уже снимает с себя ответственность. Ты как?
— А ты?
— Железно.
Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.
— Обменялись впечатлениями, — сухо пояснил я. — К полёту готовы.
Самолёт взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошёл на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, всё время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего огня. Фиолетовый «вход» был уже отлично виден — лиловая заплата на голубой парче — и казался плоским и твёрдым, как земля. На минутку стало чуточку страшновато: уж очень низко приходится прыгать — костей не соберёшь.
— Не робейте, — посочувствовал Мартин. — Не расшибётесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной.
Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном порядке, Толькин — разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошёл в фиолетовый кратер и словно провалился в болото — сначала Толька, потом его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной газовой заслонкой, — лёд, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел угадать, с головой погрузившись во что-то тёмное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни строп, ни тела — ничего не было, и меня не было.
И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчётливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолёта, но по некоторым признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет — ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг, ни ущелий с обрывами небоскрёбов, куда, как в бездну, проваливались улицы с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не Багдад-над-Подземкой, воспетый О'Генри, и не Город Жёлтого Дьявола, проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, ещё не узнавая его, уже знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!
И узнал. Подо мной, как гигантская буква «А», построенная в трехмерном пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо неё вправо и влево загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены — смесь искристого серебра с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зелёный прямоугольник Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полёта все реки выглядят голубыми, даже синими, для меня — зелёными. И эта зелёная Сена загибалась вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки, зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и Нотр-Дам показались мне сверху двумя каменными кубиками с тёмным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками расходился добрый десяток улиц.
«Почему так ошибся Мартин?» — спрашивал я себя. Я не знаток Парижа, видел его только раз с высоты самолёта, но всматривался долго, пока мы кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. «А вдруг Мартин вовсе не ошибся?» — мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк, я — Париж. И в том и в другом случае — гипномираж, как сказал Томпсон. Но зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения, особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть, «облака» выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а может быть, всё-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чем-то поразившие наших гостей. И как воспроизводятся — материально или умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой, многогранный, трепещущий кусок земной жизни?
— Бред, — сказал Толька.
Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные на полукилометровой высоте на твёрдых, как палка, стропах непонятно каким образом закреплённого парашюта. Я всё-таки говорю: в воздухе, потому что дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати у вершины Эльбруса.
— Соврал Мартин, — прибавил Толька.
— Нет, — сказал я. — Не соврал.
— Значит, ошибся.
— Не думаю.
— А что ты видишь? — вдруг забеспокоился Толька.
— А ты?
— Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?
Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.
— А всё-таки это не Париж. Федот, да не тот, — сказал Толька.
— Глупости.
— А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?
Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными рыжими пиками в снежных шапках.
— Может быть, это здешние, гренландские? — предположил я.
— Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты видел снежные шапки? Их по всей Земле теперь не найдёшь.
Я ещё раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска воды. Озеро или море?
— Как эта игра называется? — вдруг спросил Толька.
— Какая игра?
— Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора.
— Джиг-со.
— Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? — размышлял Толька. — Человек тридцать. Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.
Он повторил предположение Зернова, но я всё ещё сомневался. Значит, игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет? Разве то, что создано на Земле природой и человеком, — это предел совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может быть, «не тот Федот» для них именно тот, которого ищут?
В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в Сухуми.
— А почему мы не падаем? — вдруг спросил Толька.
— Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?
— Не трепись. Я же по делу.
— И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?
— В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как деревянный. Что-то держит.
— Не «что-то», а кто-то.
— Для чего?
— Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным гостям.
— А Париж зачем?
— Может быть, им нравится его география?
— Ну, если они разумны… — взорвался Толька.
— Мне нравится это «если».
— Не остри. Должна же быть у них какая-то цель.
— Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.
— Чушь зелёная, — заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.
Сначала мы снизились метров на двести. Город ещё приблизился и стал отчётливее. Заклубились чёрные с проседью дымки над фабричными трубами. Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пёстрых катерков, как обувные коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены, превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная крупа на улицах — в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями голубого купола, причём ни один из парашютов не изменил своей формы, словно их всё время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло вниз, к белому полотну ледника.
Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но Толька всё же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперёд Томпсона. В расстёгнутой куртке, без шапки, с подстриженным ёжиком седины, он напоминал старого тренера — таких я видел на зимней Олимпиаде в Гренобле.
— Ну как? — спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.
И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.
— Нормально, — сказал я.
— Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.
Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он нам помог, если б мы неблагополучно вышли из пробки?
— Что там? — наконец спросил Томпсон.
— Где?
«Потерпишь, милый, потерпишь».
— Вы прекрасно знаете где.
— Знаю.
— Ну?
— Джиг-со.
30. Пары
Мы возвращались в Уманак. Мы — это наша антарктическая компания плюс научно-технический персонал экспедиции плюс два вездехода, где мы все размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолёт ещё раньше был возвращён на полярную базу в Туле, а командир наш с аппаратурой, которую можно было погрузить на самолёт, вылетел в Копенгаген.
Там и состоялась его последняя пресс-конференция, на которой он опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы то ни было удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали в трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства в магнитофонной записи. Все возгласы, шум и смех и несущественные возгласы с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.
— Может быть, командор в качестве преамбулы сделает сначала официальное заявление?
— Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не удалось поставить или довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами — я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.
— Почему?
— Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым для нашей техники.
— Вы говорите о технике экспедиции, но проницаемо ли оно вообще, учитывая все возможности земной науки?
— Не знаю.
— В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости.
— Что вы имеете в виду?
— «Фиолетовое пятно».
— Мы видели несколько таких «пятен». Они действительно не защищены силовым полем.
— Только видели или пытались пройти?
— Пытались. И даже прошли. В первом случае — направленная взрывная волна, во втором — сверхскоростная струя водомёта.
— Какие же результаты?
— Никаких.
— А гибель одного из участников взрыва?
— Элементарный несчастный случай. Мы учитывали возможность отражённой волны и предупреждали Хентера. К сожалению, он не воспользовался убежищем.
— Нам известно о том, что лётчику экспедиции удалось проникнуть внутрь купола. Это верно?
— Верно.
— Почему же он отказывается давать интервью? Откройте тайну.
— Никакой тайны нет. Просто я запретил разглашение сведений о нашей работе.
— Не понимаем причин. Объясните.
— Пока экспедиция не распущена, я один отвечаю за всю информацию.
— Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения?
— Двое русских. Кинооператор и метеоролог.
— Каким образом?
— На парашютах.
— А обратно?
— Тоже.
— С парашютом прыгают, а не взлетают. Может быть, они воспользовались помощью с вертолёта?
— Они не воспользовались помощью с вертолёта. Их остановило, выбросило и приземлило силовое поле.
— Что они видели?
— Спросите у них, когда экспедиция будет распущена. Я думаю, что все виденное ими — внушённый мираж.
— С какой целью?
— Смутить и напугать человечество. Внушить ему мысль о всемогуществе их науки и техники. Меня, в известной степени, убедило выступление Зернова на парижском конгрессе. Весь их супергипноз — это контакт, но контакт будущих колонизаторов с дикарями-рабами.
— А то, что видели лётчик и парашютисты, их тоже смутило и напугало?
— Не убеждён. Парни крепкие.
— А они согласны с вашим мнением?
— Я им его не навязывал.
— Нам известно, что лётчик видел Нью-Йорк, а русские — Париж. Кое-кто предполагает, что это действительная модель, как и Сэнд-Сити.
— Моё мнение вы уже слышали. А кроме того, площадь голубого свечения всё же не столь велика, чтобы построить на ней два таких города, как Нью-Йорк и Париж.
КОММЕНТАРИИ ЗЕРНОВА. Адмирал передёргивает. Имеется в виду не постройка, а воспроизведение зрительных образов, какие пришельцам удалось записать. Как в монтажной съёмочной группе. Что-то отбирается, просматривается и подгоняется. А нашим ребятам и Мартину просто повезло: пустили в монтажную с «чёрного хода».