«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесёт ему последний неотразимый удар.
И Борис Аркадьевич не промахнулся.
— Меня убедила одна его фраза. — Он только локтем показал на моего визави. — «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убеждён в том, что настоящий — это он, а двойник — модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он — модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.
Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».
— Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный учёного. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворённые природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря — знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это — здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню всё, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни — и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню всё, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря — всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.
Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.
— Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? — спросил Зернов.
— Конечно.
— Знали, когда и как?
— Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине «Харьковчанки», я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.
— Какими?
— Прежде всего явиться и рассказать вам.
— О чём?
— О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену розовых «облаков».
— Почему для этой цели был избран Анохин?
— Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.
— Вы сказали «может быть». Это ваше предположение?
— Нет, оговорка. Я это знаю.
— От кого?
— Ни от кого. Просто знаю.
— Что значит «просто»? Из каких источников?
— Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю вот так, ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти. О двух Анохиных. О том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию.
— Передать кому?
— Не знаю.
— Пришельцам?
— Не знаю.
— Не могу разобраться в ваших «знаю» и «не знаю». — Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. — Давайте без мистики.
— Какая же это мистика? — снисходительно усмехнулся мой «анти-я». — Знание — это качество и количество полученной и переработанной информации. Моё знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.
— Может быть, подсознанием? — поправил Зернов.
Но двойник отклонил поправку.
— Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Моё знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и моё субзнание — нечто противоположное суперпамяти.
— А что вы знаете, кроме того, что вы модель? — вдруг спросила Ирина.
Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой стиляжьей развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:
— Например, то, что я влюблён в вас ничуть не меньше Юры Анохина.
Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.
А она продолжала:
— Допустим, что Юра влюблён. Допустим, что он даже собирается жениться на мне и увести с собой. А вы?
— И я, конечно.
Я не мог бы сказать этого с большей готовностью.
— А куда?
Последовало молчание.
— Что вы стоите против Юрки, — не без жалости в голосе спросила Ирина. — Вы же пустышка. Они дунут — и вас нет.
— Но я что-то предчувствую… что-то знаю иное.
— О чём?
— О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.
— А разве есть она, эта жизнь?
Мой двойник впервые мечтательно, может быть грустно даже, о чём-то задумался.
— Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг что-то или кто-то во мне говорит, что будет.
— Что значит «что-то» или «кто-то»? — спросил Зернов.
— То, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление не учёного, а фантаста на парижском конгрессе. Или, например, убеждённость, что догадка Зернова о контактах верна. И ещё ощущение, что нас всё-таки не совсем понимают — я говорю «нас» как человек, не сердитесь, я ведь не розовое «облако», — ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике ещё остаётся для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как, — не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом, — не видел. Вернее, видел глазами Анохина. А твёрдо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут. — Он улыбнулся. — Уже зовут. Прощайте.
— Я провожу тебя, — сказал я.
— И я, — присоединился Вано. — Охота на «Харьковчанку» взглянуть.
— Её уже нет. — Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур. — Не провожайте. То, что со мной произойдёт, вы знаете: Юра это уже заснял. — Он грустно улыбнулся. — Я пока ещё человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.
Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.
— Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш — как тебе больше нравится. А с пари не обманываю. Ещё скажу тебе, что обещал, как условились.
32. На века!
Никто долго не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он всё-таки был человеком!
— Жалко, — вздохнул наконец Толька, — наверно, они уже летят…
— Брось, — остановила его Ирина, — не надо.
Но молчать уже не хотелось.
— Случится такое, опять запсихуешь, — скривился Вано, должно быть вспомнив своё приключение в Антарктике, и прибавил смущённо: — А я тебя поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
— Всем показался, — ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищённо. — Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
«А ему, наверно, очень хотелось жить».
Я подумал, он ответил:
— А я полено, по-твоему? «Хотелось»! Мне и сейчас очень хочется жить.
Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слышал.
— А где ты сейчас? — так же мысленно спросил я его.
— На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет. А впрочем, какая разница? До фонаря, правда?
— Страшно?
— Немножко. И всё-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей и не думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а во-вторых, неправда.
— Ты же исчезнешь.
— Это не смерть, а переход в другое состояние.
— В котором тебя уже нет.
— Почему — нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
— Сон проходит. А у тебя?
— И у меня.
— Думаешь, вернёшься?
— Когда-нибудь — да.
— А если не уходить?
— Не могу.
— А ты взбунтуйся.
— Это сильнее меня, старик.
— Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
— Пока нет.
— Что значит «пока»?
— Ты что шепчешь, Юрка, — стихи?
Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
— Молитву он шепчет, — сказал Толька. — Да воскреснет Бог, и да расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьётся, всегда так.
— «Врази»! — передразнила Ирина. — Пусть адмирал молится. А Юра поэт. Чьи стихи — твои?
Пришлось соврать.
— Блока. «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»
— Чью жизнь?
— А не всё ли равно? Даже синтезированную.
— Неточная формулировочка, — тотчас же вмешался он, — ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мёртвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
— Опять Томпсон. Надоело.
— Им тоже. Разобрались.
— Предполагаешь?
— Знаю.
— А что ты хотел мне сказать?
— То, что мы ещё встретимся.
— Почему же об этом наедине?
— Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды пока уточнять подробности.
— А хочешь честно?
— Что?
— Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
— Ну, старик, это невежливо.
— А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.
— Ты опять шепчешь что-то?
Это — вслух. Это опять Ирина.
— Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
А это Толька. Почему-то Зернов молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.
— Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш трёп надоел?
— Просто задумался. — Зернов, как всегда, тактичен. — А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать некий дубль памяти. Видимо, они пока ещё не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно — ни акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни произнесённое, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация — мысль, образ.
— Но почему Анохин? Могли взять любого учёного.
Спросил, конечно, Толька.
— Неужели только потому, что его синтезировали первым? Какое значение может иметь порядковый номер?
— Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт — да! И возможно, ещё потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже своё поэтическое видение мира. Когда я говорю, допустим, «палка», у разных людей сознательно или подсознательно возникает свой образ. У одного — смутное воспоминание о боли, когда-то испытанной, у другого — о тросточке, увиденной где-нибудь на витрине универмага, у третьего — о суковатой дубинке грибника. А у тебя что мелькнуло, Анохин?
— Шест, — сказал я, — фибергласовый. Прыгал на занятиях по лёгкой атлетике.
Все засмеялись.
Он тоже. Я тотчас же услыхал его смех. Не самый звук смеха, а то состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
— Ты смеёшься? — спросил я.
— Конечно. Шест! — Он опять засмеялся. — Сколько я намучился с этой палкой.
— Почему ты?
— Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.
— Ты что, весь наш разговор слышал?
— Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию. Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
— Так я сам сейчас не все слушаю.
— Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
— …в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще «сверхпамять» — не чудо. Вспомните Араго — феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали её код и механизм запоминания…
— А они знают?
Это — снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьёзен.
— Не убеждён. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя.
— И вы поверили в эту гипотезу?
— А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов «за», сколько и «против». И потом, она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.
— Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Последнее звено. Верно. Недостающее звено.
— Ты тоже веришь в эту гипотезу?
— Я молчу.
— Почему?
— Пока ещё рано. У меня ещё нет свободы воли. Но придёт время…
Мне смешно.
— Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.
— А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
— Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
— Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому ещё не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
— Чего? Синтезированных грёз? Суперпамяти?
— Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живём в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы?
Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил:
— Конечно, незачем.
Я покраснел. Как объяснить им свои «мысли вслух» и о чём? Выручил меня Вано.
— Может, двинемся, Борис Аркадьевич? — сказал он. — Мотор в порядке. И дорожка, можно сказать, беговая.
Зернов внимательно посмотрел на меня:
— А ты как думаешь, пора?
«Что он хотел сказать этим „пора“? Неужели понял?»
— Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.
— Не мути душу.
— Так действительно пора. Я — далеко, они — близко.
Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого путника в белом поле.
— Значит, прощай.
— Не прощай, а пока. До новой встречи.
— А она будет?
— Непременно.
— Там или здесь?
— Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как он кончил свою речь на конгрессе? «И если вернутся они, то вернутся уже понявшими нас, обогащёнными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству». Хорошо было сказано, старик!
И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной мысли.
— Можно ехать, — сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос. Только бы он не заметил.
— А почему это решает Анохин? — задорно спросил Дьячук.
Ответил Зернов, у меня не было сил:
— Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так что же мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
— На века, — сказал я.
ЧЕТЫРЕ ЦВЕТА ПАМЯТИ
Белый
1
В конце июня во второй половине дня — точное время до десятых секунд включительно вы найдете в июньских комплектах газет — все астрономические станции Советского Союза зарегистрировали появление в земной атмосфере небольшого космического тела — метеорита, прочертившего в своем падении гигантскую светящуюся линию, особенно хорошо наблюдавшуюся на фоне низкой облачности в центральном районе европейской части СССР. Падение метеорита, весьма незначительного по своему объему, произошло в непосредственной близости от Москвы, в шести километрах от Киевского шоссе, в дачном поселке Марьясино, на территории одного из местных садовых участков. При падении метеорита наблюдались интересные атмосферные явления, причины которых пока еще не ясны. Самый метеорит, равно как и место его падения, был обнаружен и обследован специальной комиссией Академии наук СССР. Данные наблюдений в настоящее время тщательно изучаются.