Все стало иным. Иной была Вера, иным был я. Она была такой же красивой, может, еще красивей, но красотой, не похожей на прежнюю. Вера достигла переломного возраста женщины — расцвета перед опаданием. Нелегко ей дались эти годы!
— Вера, — сказал я. — Вы не помирились с Павлом?
— Мы и не ссорились, просто обнаружили, что чужие друг другу…
— Он не хотел разрыва, насколько я помню…
— Разве я хотела? Разрыв произошел независимо от желаний.
— Тебе это тяжело, Вера?
— Мне было бы тяжелее, если бы я поддерживала отношения, ставшие лживыми.
— А Павел? Чувства его не изменились?
— Чувства, чувства, Эли! Гордость — вот главное из чувств Ромеро. Думаю, его больше терзает унижение отвергнутого поклонника, чем разбитая любовь. Поговорим о другом, — сказала Вера. — Большая так разъяснила твой план: раньше превратить Землю в исполинскую станцию волн пространства, а потом лишь ввязываться в серьезные баталии.
— Совершенно верно.
— Мы построили большой Галактический флот, — задумчиво сказала Вера. — Ты видел корабли на Плутоне — каждый сильнее целой флотилии «Пожирателей пространства»… И есть уже решение двинуть этот флот в Персей. Теперь, с осуществлением твоего проекта, экспедиция будет задержана.
— Не задержана, а как следует подготовлена. Не забывай, что противники наши ныне знают наше могущество, — и они не теряют даром времени, Вера!
— Поэтому все так горячо поддержали тебя. Ты очень хорошо спланировал войну. Остается спланировать мир.
— Это одно и то же, Вера. Война завершится победой, победа начинает мир.
— Война сама по себе не решает большие проблемы.
— По-твоему, это не решение — сразить разрушителей? Превратить в прах их военную мощь?
— Начало решения, исходный пункт, не больше. Подлинное решение будет, когда приобщим противников к мирной жизни!
— Ты с ума сошла! Мирно возделывающие поля невидимки! Ты надеешься на успех переговоров с этими исчадиями ада?
— Если бы я надеялась на успех переговоров, я не ратовала бы за боевой флот. Я не хуже тебя понимаю, что обращаться к разрушителям с уговорами — бессмысленно. Их надо сразить.
— И всех истребить, Вера!
— Это попросту неосуществимо, Эли. Где взять гарантии, что отдельные их корабли не удерут в другие звездные края и там враги на усовершенствуются, что уже сейчас в центре Галактики нет их колоний? Сто миллиардов звезд в одной нашей Галактике, неужели ты собираешься все их исследовать, так сказать, на зловредность? А ведь за пределами нашей — миллиарды иных галактик! Ты поручишься, что туда не проникли наши враги?
— Они могут быть везде. Речь о том, чтобы истребить их в скоплениях Персея.
— То есть выиграть одно сражение и после этого, возможно, ввязаться в бесконечную истребительную войну? Одолеть в одной, так называемой, решающей битве и оставить потомкам в наследство вечную опасность всеобщего уничтожения — нет, как хочешь, Эли, разума тут немного!
Слушая ее, я перенесся мыслью в Персей. Я снова увидел Золотую планету. Чем-то она напоминала Плутон — такая же космическая мастерская, а если на ней не изготавливались звездолеты, то зато она меняла кривизну космоса, умела сворачивать его просторы в вещество — не покоилась в пространстве, как наши планеты, а командовала им! Сколько тысяч таких планет против одного Плутона! И на всех кипит работа, проклятые враги стараются перенять наше умение распылять вещество в «ничто», как мы переняли у них умение менять плотность этого мирового «ничто». Они спешат… Что, если навстречу нашему флоту грянут заново созданные аннигиляторы вещества?
— Пока у нас большое преимущество перед ними, — сказала Вера. — И надо торопиться его использовать.
— Ты сказала, что победа в войне лишь начало?
— Да, начало. Сперва мы силой заставим их прекратить свои зверства, а затем понемногу втянем в ассоциацию разумных и свободных существ Галактики. Ты сам говорил, что они трудолюбивы и отважны, технические их достижения огромны. Разве не упрек будет нам, если мы такой народ навсегда отстраним от мирового сотрудничества?
— Я не вижу путей к сотрудничеству с ними.
— Вчера ты не видал их самих. Если бы мы сразу могли увидеть все, то не было бы развития. Между прочим, я не верю в преступления, совершаемые из любви ко злу. Если разрушители стали преступниками, то значит, им выгодны их преступления — вот причина!
— Ты собираешься найти иной способ удовлетворить нужды врагов?
— Вспомни: человечество долго жило за счет других существ. По Земле бродили стада коров и баранов, сновали куры и утки — их вели на убой, чтоб человек имел мясо. Синтетическое мясо наших заводов вкуснее животного, синтетическое молоко ароматней коровьего. Исчезла нужда в продуктах живых организмов — никто не разводит животных на убой. Нет ли похожего на это и у разрушителей? Они стали на путь угнетения соседей, потому что нашли легкий способ удовлетворения потребностей. Может, мы откроем новые пути их удовлетворения, если, конечно, эти потребности жизненно необходимы?
— Мне кажется, ты рассуждением о потребностях в какой-то степени оправдываешь их злодеяния.
— Ничуть. Понять — не значит оправдать. Можно понять и осудить. Оттого, что раб приносит хозяину пользу, рабство не становится морально чистым. У зла есть верхушка и корни. Если срубить верхушку, не выкорчевывая корней, от них могут пойти новые побеги. Мы силой заставим разрушителей смириться, освободим их невольников — срубим верхушку взращенного ими зла. А затем надо покончить с самой возможностью возникновения зла, а для этого разберемся, какие корни его питали. Если враги используют ткани живых организмов для собственной жизнедеятельности, они смогут заняться производством синтетических тканей, мы охотно поможем им в этом.
— Одно скажу — превращение чертей в ангелов дело непростое.
— Как и обучение ангелов человеческому образу жизни. Однако мы должны этим заняться.
— Вряд ли при нашей жизни мы увидим результаты.
— Пусть видят внуки — ради этого стоит постараться.
Я пошел к себе и разделся.
Вспыхнул видеостолб. Ромеро опирался на трость посреди комнаты.
— Поздравляю с благополучным возвращением, дорогой друг! Не вставайте, я отлично вижу вас и в кровати, а пожать друг другу руки мы все равно не сумеем. Окажите честь встретиться со мной завтра.
— С удовольствием.
— В таком случае, к обеду. Посидим вместе за столом, как в старые времена. Кстати, вы не обиделись, что я не явился встретить? Вы понимаете, среди встречающих были особы…
— Понимаю, Павел. Завтра к обеду я буду у вас.
Он исчез.
9
До чего же она была прекрасна, милая зеленая Земля!
Я все утро бродил по улицам Столицы, поднимался над грядами ее домов, выбирался в окрестные поля и парки, выкупался в канале. Мальчишки из соседнего интерната с молчаливым уважением следили, как я вылезал: стоял октябрь. Нужно затеряться на три года в космических просторах, чтобы ощутить, как хорошо дома!
Я присел в скверике на площади. Напротив стоял дом с навесом над первыми этажами, под этим навесом в последний приезд в Столицу я прятался от дождя. Я вспомнил незнакомую девушку с высокой шеей и широкими бровями, Мери Глан, мы с ней тогда стояли рядом, и она издевалась надо мной. Что с этой строптивой Мери? В Столице ли она? Умчалась, как все, куда-нибудь на новостройку? Кто-то сел на скамейку. Вначале я не обращал внимания на соседа, потом повернулся.
На скамейке сидела Мери Глан.
— Здравствуйте, Эли! — сказала она. — Ведь вас зовут Эли Гамазин?
— Здравствуйте! — ответил я. — Да, я Эли Гамазин. А вас, если не ошибаюсь, зовут Мери Глан?
Она спокойно кивнула головой.
— Какое совпадение, — сказал я. — Представьте себе, я только что думал о вас, и вот — вы появляетесь!
— Вы считаете это совпадением? Просто я попросила Охранительницу навести вас на мысли обо мне.
Мне стало смешно и досадно. В странствиях я успел забыть, что на Земле командуют Охранительницы. Если и было чудо, что я думал о Мери, то чудо обыденное, технически подготовленное, еще деды потрудились, чтоб оно стало легко осуществимым.
— Итак, вы хотели меня увидеть, Мери? Я все же настаиваю на своем: я тоже поинтересовался, где вы. Что же мы скажем друг другу теперь, когда желания наши осуществились?
Она не торопилась с ответом. Впоследствии я узнал, что до нее не вдруг доходит, чего от нее ждут. Пока она раздумывала, я разглядывал ее. Я помнил ее некрасивой, но она была скорее хорошенькой, чем некрасивой. Единственным, что не вязалось с ее тонким лицом, были широкие брови, но они нависали над такими темными задумчивыми глазами, что несоответствие пропадало. И при первой встрече я запомнил, что глаза у нее темные, но мне показалось тогда, что они темные от гнева.
— Я виновата перед вами, — сказала Мери. — Не знаю, почему я была с вами груба в Каире и на этой площади. Я решила: извинюсь, когда встретимся. Но вы улетели на Ору, а после в Плеяды и Персей. А теперь вы вернулись, и я извинилась!
Она встала, но я задержал ее. Мне захотелось пошутить.
— А знаете ли, что перед отлетом я запрашивал Справочную о нашей взаимной пригодности?
Мери решительно не хотела смущаться.
— Да, знаю. Я знаю также и то, что мы ни с какой стороны не подходим друг для друга. Всего доброго, Эли.
Я больше не решился задерживать ее. Я сидел на скамейке и смотрел ей вслед. О Справочной она соврала, Охранительницы не выдают личных тайн. Потом я сообразил, что Мери, очевидно, тоже запрашивала обо мне и потому знает, как мало у нас соответствия. Она для того и удалилась, чтоб я последующими вопросами не выведал ее маленького секрета. Мне было жалко, что она ушла.
— Вы не забыли, что вас ждет друг? — сказала Охранительница голосом старика.
Вызванная авиетка появилась немедленно.
— Я хотел лететь вам навстречу, — сказал Ромеро, сердечно обнимая меня. — Справочная доложила, что вы замечтались на одной из площадей. Куда же мы с вами, юный многострадальный Одиссей? До обеда еще часа два, если, конечно, вы не желаете подкрепиться пораньше.
Он держался так непринужденно, словно у нас никогда не было споров. Я охотно поддержал этот тон.
— Пойдемте на гребень Центрального кольца. Оттуда великолепнейший вид на Столицу.
— Отлично. Любоваться Столицей я готов ежедневно, сегодня к тому же ясный день.
Пока мы поднимались на крышу, я украдкой присматривался к Павлу. Все мои знакомые стали иными, я еще не привык к их новому виду.
— Давненько мы не виделись, — сказал Ромеро, улыбаясь.
— Всего два с половиной года.
— Нет, мой друг, целую эпоху. Мы простились в одном социальном времени, повстречались в другом. Счет времени правильнее вести по событиям, а не на часы.
— Событий произошло много.
— Произошла революция, друг мой. А если власть не перешла из рук одного класса к другому, как совершалось у предков, так лишь потому, что давно не существует классов. Это, впрочем, не умаляет совершившегося переворота.
— Вы это называете переворотом?
— Вы считаете меня неправым? До сих пор мы жили лишь для себя. А попробуй ныне осуществить что-нибудь полезное одному человечеству — Большая еще поразмыслит, не повредит ли это народам, которых мы надумали опекать.
Я понимал, что он не столько вызывает меня на спор, сколько отделывается от накопившейся горечи.
— Я бы это назвал по-иному, Павел. Просто человечество настолько развилось, что среди прочих его потребностей появились и такие, как помощь иным народам.
— Оставим это, — сказал он. — Я не собираюсь никого переубеждать. Кстати, для дружеского осведомления… Когда недавно Большая объявила о ваших открытиях в Персее, я, как и все, с честной душой проголосовал за ошеломляющий проект покончить с последними остатками самостоятельности Земли.
Разговор этот шел уже на крыше сотого этажа. Столица была до того красива, что захватывало дух.
С высот Центрального кольца она видна вся. День был пронзительно ясный, в такие осенние дни голубеют и становятся близкими дали. Я тысячу раз ходил и бегал по крыше. Зимой я пробегал на лыжах всю тридцатикилометровую магистраль, проложенную на вершине Центрального кольца, летом прошагивал ее пешком, все здесь было видено и перевидено, а я оглядывался с чувством, что впервые по-настоящему вижу Столицу. Я не уставал поворачивать голову вправо и влево. Я восхищался, каждый раз заново открывая это, простотой плана великого города. Три кольца прорезают двадцать четыре магистрали, от Музейного города наружу, — красочные, неповторимо своеобразные улицы. Вот и все! Вся Столица исчерпывается переплетением трех колец и двадцати четырех радиусов, проложенных сквозь кольца.
— Вечный город, — сказал я. — Он простоит тысячелетия после нас как памятник наших помыслов и дел.
— Умирающий город, — отозвался Ромеро. — Если хотите, это единственный город на Земле, который начал умирать, еще не родившись. Он не дожил до самого себя.
Я знал, что ради красного словца Ромеро себя не пожалеет, но отзыв о Столице покоробил меня. Ромеро удивился:
— Вы не знаете истории Столицы?
— Это был первый город, построенный после Объединения.
— Это, разумеется, существенно. Но, кроме существенного, в любом знании есть и интересные пустячки. Об одном из таких, если угодно, пустячков я расскажу вам.
Вскоре после Объединения, сказал он, были начаты поиски всего выдающегося, что талантливые люди придумали в прежнюю эпоху и чего тогда нельзя было осуществить. Это относилось к проектам машин, переделке природы, большим строительным работам и прочему, а среди прочего — к архитектурным замыслам.
Была обнаружена тетрадь рисунков давно к тому времени умершего Бориса Ланда, архитектора, проектировавшего жилые здания и стадионы. Борис, по-видимому, был из тех, кого тогда называли «талантливый неудачник». Днем он разрабатывал стандартное жилье, а ночью, на бумаге, возводил невоздвигаемые города.
Среди его ярких фантазий был и город на двести тысяч человек — один высотный дом, окруженный парком. Город-дом, неосуществимый при жизни Бориса, легко мог быть исполнен средствами нового века. И хотя тогда уже было ясно, что города-гиганты свое отжили, человечество постановило воздвигнуть Столицу как город-памятник и город-труженик, последний из концентрированных городов Земли, первый, воплотивший в себе все удобства, затребованные людьми.
Внутри кольцевых зданий разместились заводы и склады, там же пролегали городские шоссе, а снаружи поднимались террасами жилые массивы, их разделяли парки — таков был осуществленный проект. И достоинства проекта вскоре стали его недостатками.
Раньше другого оказались ненужными великолепные шоссе, проложенные внутри зданий на каждом двадцатом этаже. Возникли центральные машины безопасности с Охранительницами — и умерли электромобили и троллейбусы. Никто не хотел катить по шоссе, когда можно безопасно нестись в воздухе. Жизнь и толчея, по идее навеки упрятанные в роскошные, как дворцы, туннели, вновь исторглись наружу.
А затем стали отмирать заводы. Их автоматизировали настолько, что на километрах конвейерных линий не встречалось человека. Создавая в недрах зданий цеха, предполагали сократить путь рабочего от жилья до работы, но сам рабочий стал не нужен — зачем сохранять завод в близости от жилья? Цеха без людей стали возводить в пустынях. Столица сегодня зияет кавернами. Три четверти ее объемов не могут быть использованы.
В первый же месяц набора на новостройки космоса Столицу покинуло три четверти жителей. Пока это еще большой город. Скоро это будет пустой город, а немного погодя — ненужный…
Мы остановились у перил. Внизу простирался парк. Из багрянца увядавших кленов, лип и дубов вздымался гребень Внутреннего кольца. Столица была не только большой город. Она была прекрасна — прекраснейший из городов, созданных людьми.
— А вы, Павел? Вы тоже собираетесь покинуть Столицу, ненужный город?
— Я? С чего вы взяли, высокомудрый друг? Я родился в Столице и здесь отдам концы, употребляя это древнее морское выражение. Как вам, вероятно, известно, я занимаюсь историей. До сих пор наука эта была достаточно отвлеченной — чтоб не сказать праздной… После совершенного вашей сестрой социального переворота положение изменилось и в этой области. Мы подбираем теперь информацию о нашей культуре и технических достижениях и переводим ее на языки новых друзей. Нужно же поднимать уважаемых звездных собратьев до человеческой культуры, а делать это удобнее всего в Столице — здесь сконцентрирована наша мудрость… Пойдемте обедать, дорогой Эли.