Оружия не было. Никакого. По всем расчётам, ни один его поступок даже в самой неожиданной ситуации не мог вызвать искажения истории. Кроме… Яви он чудо, оно не вызвало бы сильного резонанса в эпоху, когда все верили в чудеса. Любое колебание нити затухает со временем, и опасен только обрыв. Таким влекущим непредвиденные последствия обрывом могло быть невольное, с целью самообороны убийство. Все же следовало быть осторожным и в мелочах, потому что теории теориями, а кто их проверял опытом? Кто рискнул бы проверить?
Ветер явно разгонял облака. На несколько минут успела просветлеть полоска заката, но отблеск так и не смог пробиться в теснины улочек, где дома жались друг к другу, как овцы в непогоду.
Становилось холодно. Машинально Берг хотел сунуть озябшие руки в карманы и удивился, не обнаружив их. Так, ещё один мелкий промах! Ослабив контроль, он сделал жест, который не мог сделать человек тринадцатого века по той простой причине, что тогда не было карманов!
Внезапно палец ощутил тепло. Берг застыл, не веря. Вот так, сразу? Он заметался по кривым улочкам, пугаясь всякий раз, когда кольцо холодело. Но мало-помалу он успокоился и стал сужать круги до тех пор, пока не стало ясно, что от антигравитатора его отделяют стены одного из домов.
В двух крохотных оконцах выступающего над улицей второго этажа горел тусклый огонёк — в доме ещё не легли. Это не имело значения. В сущности, теперь уже ничто не имело значения. Тихая радость удовлетворения охватила Берга. Теперь все, теперь конец. Милым был этот город, его черепичные крыши, эта добродушная старина, все, все! Берг запомнил дом, подходы, осмотрел дверь. Спать здесь ложатся рано, а провести часок в кабачке, понаблюдать жизнь и приятно и полезно. Потом он вернётся, “как тать в нощи”, сделает что надо, и прощай средневековье! Тенью пришёл, тенью уйдёт, лишь собаки заподозрили неладное. Врач в двадцать первом веке критически осмотрит его запачканные сапоги, забрызганный плащ и скажет: “А ты, брат, очень, очень… Небось и чуму приволок?”
Скорей бы…
Кабачок отыскался неподалёку. К удивлению Берга, никто не обратил на него внимания. Все сгрудились вокруг скамьи, на которой, багровея от смущения, сидел вислоухий парень в новых кожаных штанах. Под скамьёй почему-то была лужа. Взлетали кружки, сыпались непонятные Бергу остроты; было душно, смрадно, со свода огромного очага хлопьями свисала сажа; жар углей пробегал по разгорячённым лицам, красновато поблёскивая на потных щеках, западал в хохочущие рты.-
Никто не взглянул на Берга, когда он пристроился в углу. Только хозяин, сгорбленный, с перебитым носом мужчина лет сорока, вынырнув из толпы, осведомился, чего тот желает.
— Ужин, — коротко сказал Берг.
— Издалека? — уловив акцент, спросил хозяин.
— Из Брабанта.
— Ну что ж, ну что ж…
Кабатчик отошёл, мелко кланяясь. Берг проводил его недоуменным взглядом и тут же забыл, потому что смех и разговоры неожиданно стихли.
Просвет между спинами позволял видеть, что делается в круге. К юноше на скамейке чинно приблизился толстяк с тройным подбородком. Он тронул его за плечо, и тот вздрогнул, как от разряда тока. По рядам прошло движение.
Юноша привстал, и, к изумлению Берга, с ним вместе приподнялась скамейка. Разгибаясь, юноша тихонько поворачивался, и скамейка поворачивалась следом, пока все не увидели, что она крепко висит на штанах. Грянул восторженный рёв.
Бергу все стало ясно. Как он сразу не догадался, что это посвящение в пивовары! Кандидат должен сварить пиво, вылить кружку на чисто обструганную скамью, сесть в новых кожаных штанах, и штаны приклеятся, если пиво доброе. Так, значит, одним мастером в городе стало больше.
Было что-то непосредственное, детское в последовавшем веселье. Жуя невыносимо жёсткое мясо (это тебе не синтепища!), Берг ощутил нечто вроде зависти. Пожалуй, он бы не смог хохотать так раскатисто, награждать парня тумаками, опрокидывать в рот реки вина и пива, перемалывать кусищи мяса, рыгать, стучать сапогами, бесхитростно отдаваясь настроению минуты. Подозвав хозяина, он расплатился и вышел.
Небо заметно очистилось от туч. Полоска над ломаными линиями крыш молочно светлела в том месте, где находилась луна. Внизу, однако, стояла совершенная темень. Но не успел Берг сделать и десяти шагов, как впереди мелькнул огонь факелов.
Берг оглянулся. Сзади, приближаясь, тоже колыхался свет. В его отблеске сверкало оружие. Ночная стража!
Ну и что?
Колыхающийся свет выхватил заросшие лица, шумно, как после бега, дышащие рты, сталь лезвий и шлемов. Берг, уступая дорогу, прижался к стене. И тут ему в грудь упёрлось сразу несколько копий.
— Держи нож к глотке, к глотке! — раздался чей-то радостно-исступлённый вопль, и медвежья масса тел навалилась на Берга.
— За что? — выкрикнул он полузадушенно. — Я из Брабанта, я…
Ответом был язвительный хохот.
— Вяжи крепче! Думаешь, раз переоделся, тебя и узнать нельзя, Берг?
Берг?!
Его поволокли, ругаясь, пиная, дыша чесноком и перегаром.
Помещение, куда его наконец впихнули, было низким, сводчатым. Каменную наготу стен прикрывали два-три плохо различимых гобелена. Слева от пылающего очага возвышался коптящий трехсвечник, справа возле столика находилось кресло, в котором сидел белоголовый в епископском облачении старик, такой сухой и сморщенный, что массивный крест, казалось, продавливал ему грудь. Старик медленно повернул голову. Стало слышно, как потрескивают факелы стражи.
— Ближе, подведите ближе. — Голос епископа прошелестел, как тронутая ветром бумага.
— Я не тот, за кого вы меня принимаете, — громко сказал Берг. — Это ошибка, я никогда не был в вашем городе, я…
— Знаю! — Старческая рука легонько стукнула по подлокотнику. — Знаю, что ты дерзок в обмане… Нагл, дерзок и богохулен. Надеялся, я поверю слуху о твоей смерти? Бухнуться бы тебе сейчас на колени, молить… Казнь не радость, осознаешь?
Епископ подался вперёд. Шея у него вытянулась, как у ощипанного гуся. Сзади насморочно сопел кто-то из стражи.
Сам не ожидая того, Берг фыркнул. Рот епископа приоткрылся. Дёрнулись созданные факелом тени, и все застыло в ошарашенном молчании. Дикость, паноптикум, к которому он не имел, не мог иметь никакого отношения. Он продолжал улыбаться.
— Качалку! — Голова епископа затряслась. — Завтра же!
— А как с ней? — поспешно спросил чей-то голос из-за спины. — Тоже?
— И её! Раньше! У него на глазах, у тебя на глазах, Берг! Ещё не дрожишь? На ме-е-едленном огне будет жариться вместе со щенком, зачатым в преступной связи… Подумай о раскаянии, подумай!
Епископ упал в кресло. Он был бы похож на труп, если бы не его горящие глаза. Берг презрительно пожал плечами.
Его отвели в камеру и там заковали. Лязгнул засов, стих топот на лестнице.
Некоторое время Берг лежал неподвижно. То, что он оказался двойником какого-то здешнего Берга, было, конечно, поразительным совпадением, но сейчас не имело смысла обсуждать теорию вероятностей. Возможно, это тот самый Берг, чью могилу… Не важно! Неизвестный ему Берг тринадцатого века натворил что-то серьёзное, враги подстроили ему ловушку, а попался в неё человек двадцать первого столетия. Вот ситуация! А донёс, похоже, кабатчик… Тоже несущественно. Чем ему там грозили? Ах да, качалкой…
Берга передёрнуло от отвращения и гнева. Осуждённого привязывают к концу балансира и то окунают в костёр, то приподнимают, давая передохнуть, — вот это и есть качалка. Медленное поджаривание человека.
Сволочи, тупые садисты, мразь! Ну он им покажет… Ну они ещё попрыгают у него, махая рясами… Не та муха залетела к ним в паутину. Интересно посмотреть, какие рожи будут у них завтра…
Луна все чаще выглядывала из облаков, чертя на полу продолговатую тень решётки. Берг позвенел цепями и торжествующе улыбнулся. Глупые толстые цепи из скверного металла, наивная решётка в широком проёме — эти тюремщики даже не подозревают, что такое человек двадцать первого века и что он может.
— Мне этот отель не нравится, — с вызовом сказал Берг. — Сыро, холодно… И вообще. Так, для пополнения образования разве что…
Он лёг, закрыл глаза. Тренированное тело само знало, что ему делать. Тёмная волна накрыла сознание. Теперь все клетки мозга и тела подчинялись единому ритму, страшному ритму настроя всех сил организма.
Берг рванулся. С треском лопнули цепи.
— Вот так, — сказал Берг.
То, что раньше в момент безумного напряжения случайно удавалось одному из миллионов, было уже давно познано, и каждый человек новой эпохи умел возбуждать в себе тот скрытый резерв энергии, который стократно раздвигал пределы “нормальных” физических возможностей.
Берг переждал неминуемую после рывка слабость, поднялся, стряхнул остатки цепей и тем же усилием выворотил решётку.
Теперь отдых потребовал уже не менее получаса. Ворвись сюда привлечённая шумом внешняя стража, Берг не смог бы оказать ей сопротивление, тем более что против копий, мечей и прочих режущих предметов у него не было защиты. Никто, однако, не караулил ни под окном, ни за дверью — к чему, если цепи массивны, а решётка надёжна?
Его камера находилась в башне. Неровная, сложенная из валунов стена обещала лёгкий спуск. Берг дождался, пока скроется луна, и вылез в окно.
Он спускался спокойно, уверенно, как подобает альпинисту. Ни сейчас, ни раньше он не принадлежал чужому времени с его нелепыми законами и случайностями. Мгновения испуга, когда он оторопел от неожиданности и ощутил себя в ловушке, прошли, и сейчас после взлома он снова был человеком своей эпохи, гордым, независимым и могущественным.
Прямо под собой Берг обнаружил окно нижней камеры. Пришлось взять немного в сторону. Его голова была уже на уровне прутьев, когда из-под ноги посыпались камешки. Берг замер, вцепившись в решётку, и тут, как назло, засияла луна.
В её меловом свете за решёткой метнулась чья-то тень. Дрожащие пальцы схватили руку Берга.
— Ты пришёл, пришёл, я знала, я верила, милый, милый…
Берг едва не закричал от ужаса. Перед глазами неясно белело сияющее лицо женщины, почти девочки. Она тянулась к нему сквозь решётку, и всхлипывала, и улыбалась, и такое было в её шёпоте счастье, что сердце Берга оборвалось.
Так вот она, невеста того, другого Берга, приманка, жертва, девушка, которую должны утром сжечь!
— Самый лучший, самый отважный, самый любимый, мой, мой Берг… Спаси, скорей спаси нашего ребёнка!
— Нашего?! Ребёнка?! Ну да, конечно… — Берг почувствовал себя летящим в пропасть. Он был обязан её оттолкнуть, чтобы не изменилась история.
Девушка целовала его руку.
— Тихо, — сказал Берг.
Он рванул на себя прут решётки. Прутья не были скреплены поперечинами и легко вынимались из гнёзд. Он вытянул её в проем. На ней была одежда монахини. “Вот оно что…” — тупо подумал Берг. Он был холоден, как автомат. Выбрал место внизу, прицелился, спрыгнул, расставил руки, принял её в объятия.
— Наш маленький бурно начинает свою жизнь, — сказала она, едва отдышавшись.
— Идём, — сказал Берг.
Они растворились в темноте спящих улиц.
Теперь у Берга было время подумать, но думать он не мог. Да и к чему? Эта девочка и её ребёнок должны были умереть на костре, а теперь не умрут; их потомки будут жить во всех веках, чего прежде не было.
Ему хотелось убить её и себя.
Они достигли городской стены. К ней косо подходил глухой фасад, между фасадом и стеной был залитый мраком пустырь.
— Побудь здесь, — приказал Берг.
Он ждал удивления, жалоб, испуга, но она только кивнула, хотя он чувствовал, как она дрожит.
— Я постараюсь не бояться… — сказала она.
— Я скоро вернусь, — пробормотал Берг.
Сам не зная почему, он сжал её руку. Она на мгновение прильнула к нему и тут же отстранилась.
— Тебе надо, иди. Ты мне сказал тогда, что все будет хорошо и я ничего не должна бояться. И я не боюсь. Но… у нас все-все станет по-прежнему, когда ты вернёшься?
— Да, да…
Что будет по-прежнему?! Берг не очень даже осознавал, куда и зачем бежит. Но что-то вело его с точностью автопилота, и он очнулся, когда тепло кольца охватило палец. Дом нависал над ним, как скала. К Бергу вернулось самообладание. Он ощупью нашарил замочную скважину. Сумку отобрали при аресте, но пряжка пояса дублировала инструмент. Немного повозившись, он отпер дверь, наподобие монокля приладил листок слюды. Тепло ладони оживило “кремнёвый” фонарик. Прихожая, дверь, лестница… Берг повёл рукой в воздухе, и кольцо указало на лестницу. Ветхие ступени не внушали доверия, и он разулся. Он не волновался, будто всю жизнь обшаривал квартиры средневековых горожан. Лестница вывела в коридор. Дом наполняли запахи тепла, печного дыма, трухлявого дерева. Тихо было, как в омуте, лишь где-то скреблась мышь…
За скрипнувшей дверью открылась комната, похожая на музей. Полки с фолиантами, чучела зверей и птиц, песочные часы, окаменелости, кусочки воска, черепки, чаши, рулоны пергамента — все вперемежку лежало, стояло, висело, было раскидано на столах. Луч скользил, пока не упёрся в закопчённое чело горна. Берг едва не чихнул от поднявшейся пыли. Под горном среди тиглей и щипцов он нашёл оплавленный до бесформенности кристалл антигравитатора. Его явно пробовали кислотами. Ну конечно! Он слишком тяжёл, подозрительно тяжёл для своего размера. Берг сунул его за пазуху, спустился, обулся, вышел и запер дверь. Самое трудное в его миссии на деле оказалось самым лёгким.
Теперь он мог рассуждать хладнокровно. Кто ему, в конце концов, эта девушка? Что заставило его ввязаться в дело, которое его не касалось? Сострадание? Да, конечно. Но разве мало их умирало на кострах до и после? Их судьба возбуждала жалость, но то была абстрактная, до холода рассудочная жалость. И об этой девушке он не думал, пока её не увидел, хотя и знал, что она есть. Что же ему мешает теперь?
Логично рассуждая, её нет вовсе, как нет самого этого века, который давно истлел со всеми своими надеждами и печалями. А есть будущее. Тот век, откуда он пришёл и который может теперь пострадать из-за его поступка.
Но сейчас, в эту минуту, на этой тёмной улице будущее тоже всего лишь абстракция! И не абстракция эта доверчивая девушка, которую он, все взвесив и логично рассудив, должен предать.
Берг зажмурился и с минуту стоял так, мыча от боли и бессилия. Да кто же виноват, что желание спасти и защитить сработало в нем как рефлекс?! Само воспитавшее его общество.
Жалкая уловка.
Но почему жалкая? Почему уловка?
Когда мысль, желая точно наметить трассу будущего морального поступка, слишком пристально сосредоточивается на противоречивых понятиях, сами эти понятия начинают терять ясность, ибо любое понятие так же неисчерпаемо и темно в своих глубинах, как и породившая его жизненная реальность. И мысль теряется, решение ускользает, все кажется запутанным и неверным. Так размышления порой губят решимость.
Берг с силой тряхнул головой. Тяжесть антигравитатора напомнила о его первейшем долге.
Нельзя одновременно определить скорость электрона и его положение в пространстве. Нельзя попасть и в заданный момент времени и в заданную точку пространства. Но в жизни тоже неизбежен выбор, и достижение одного влечёт отказ от чего-то другого. Не значит ли это, что в глубинах морали скрыт тот же принцип, что и в глубинах природы?
Все возмутилось в Берге при этой мысли. Почему, почему история из-за его поступка должна измениться к худшему? Откуда это следует? Если поступок правилен и хорош, то должно быть наоборот, ибо как быть тогда в настоящем без уверенности, что добро, сделанное тобой сегодня, улучшит завтрашний день? Как можно жить и делать что-то без такой уверенности? Как можно без этого строить будущее? А если так…
— Вот я и вернулся, — сказал Берг.
Она бросилась к нему с подавленным вскриком. Он придержал её за плечи.
— Времени у нас мало. Вспомни, не осталось ли тут дома, где ты… где мы могли бы переждать? (“Где я мог бы тебя оставить ждать настоящего Берга. Если он жив…”)