Петр отхлебнул из фарфоровой кружки разбавленный на четверть коньяком кофе. Куснул шоколадку. Погладил бритую голову со шрамом, оставшимся как память от разборок лихих девяностых. Глянул через стол на супругу, осторожно причесывающую жженные до неестественно белого цвета волосы.
— Знаешь, Вера, что я думаю? Двадцать штук этому недомерку много будет. Десятку в зубы, и свободен. Если он от налоговой бегает, это его риски, его проблемы. В следующий раз умнее будет, договор, как надо, станет заключать. А десять штук нам останется, это по справедливости за науку ему. Она тоже кое-чего стоит. Мы его проучим, так в следующий раз он на большую сумму не пролетит. Если по-честному, то так и надо сделать.
Ухмыльнулся.
— К тому же ловкачей надо наказывать. Мы же теперь почти все налоги платим. А он что, бархатный, что ли?
— А люди что скажут? — жена напряглась. Денег было жалко. Их всегда не хватает. Но плохая слава тоже ни к чему.
— А что люди? — улыбнулся Петр. — Вышел я на него через Михалыча. Так тот теперь, по слухам, аж в Аргентине от суда да кредиторов скрывается. Если жив еще. Других знакомых у нас нет. Опять же, его слово против моего. Скажу, что все получил, деньги пропил, а теперь на меня валит. Кому поверят? А не поверят, так и фиг с ним. — Уверенно заключил: — Да не будет никто из-за него со мной разбираться!
— Так, может, вообще ничего не давать? — осторожно предложила Вера.
— Это вообще беспредел будет! — наигранно удивился Петр. Не преминул укорить супругу: — Не ждал я от тебя такого. Всяко разно, два дня он у нас копался. И быстро все поставил. Шустрый недомерок. Я у народа спрашивал, говорят, работы здесь на неделю было. А он один за пару суток справился.
Осторожно погладил зазудевший шрам. И все же частично согласился с супругой:
— Конечно, десятки за два дня такому тоже много. Ну, от него зависит, не согласится, будет фордыбачить, ничего не получит. Я тут прокачал — путных заступников у него нет. Вот Рыжему Аре он, говорят, коттеджик отделал. Это фигура серьезная, да. Для него повод на кого наехать и по этому делу бабки срубить — в радость. Но уже год как куда-то вместе с женой пропал. С концами. Может, еще кто из бывших клиентов есть? Ну так пускай выходят, поговорим. Заплатить-то мы всегда успеем. Если что.
На том и порешили.
* * *
Тоскливо просыпаться одной в выстывшей горнице чужого необустроенного, необжитого дома.
Пусть пока не серебрит к рассвету иней траву и до первого снега еще с полмесяца, но ночи-то уже зябкие, холодные.
Заброшенная прежними хозяевами, — рассохшаяся, построенная еще при Сталине, давно не конопаченная изба со старой, заделанной в прорехах ржавыми листами крышей не держит тепло, и если дышать не под одеяло, понемногу грея тем самым себя, а в комнату, то видимый парок струится изо рта, тянется к потолку.
Это означает, что температура упала уже градусов до десяти, а то и ниже.
В деревне жить не то что в городе. Климат прохладнее и подключенных к теплоцентралям батарей нет. С утра надо протапливать печку, и не только для того, чтобы согревать жилище.
Не то что холодильником или микроволновкой, но даже простенькой электроплиткой Вера свою приемную маму не обеспечила. Значит, если не разжечь огонь, то даже чайник не вскипятить.
Но как трудно вытащить себя из теплой постели в стылую комнату! Даже просто выбраться из-под давящего, как кладбищенская земля, груза покрывал! К вечеру Нина не только куталась в две-три кофточки, но наваливала на старенькое одеяло все, чем можно было укрыться. И вещи, что дочка привезла за полдесятка визитов — купленные еще в советские времена осеннее пальтишко и шубу, болоньевый плащ, халаты и даже оставшиеся от прежних хозяев драные простыни.
Чтобы не мерзнуть ночью, зарывала себя, словно в могилу. Если ночью хотелось в туалет, терпела до утра, спасая скаредно, каждым выдохом внутрь накопленное тепло.
Но с рассветом все равно вставать придется. Если в августе комната хотя бы к обеду от внешнего тепла прогревалась, то сейчас на такое даже не стоило рассчитывать.
Уже мечтала Нина Ивановна о том, чтобы однажды не проснуться. Перестать тянуть тягостное, бессмысленное, никому не нужное существование. Избавиться от бередящих сердце воспоминаний. Это только когда жить хорошо, то больше помнишь как раз лучшие моменты жизни. Теперь же каждое пробуждение приносило одни телесные муки и душевную боль.
И никакого просвета не предвиделось. Наоборот, с каждым днем становилось все хуже. Холоднее на дворе, смурнее в душе. Все больше крутил кости остеохондроз, вздувал вены на ногах варикоз, терзал горло ларингит — профессиональные болезни учителей. Всякое утро начиналось с боли. Не только телесной.
Потому смерти Нина Ивановна уже давно не боялась. Верила, что ТАМ должно быть лучше. Даже если за могильной гранью ничего нет, все равно это легче, чем неизбывное каждодневное страдание.
Еще в городе молила Бога, чтобы он дал успокоение и упокоение, освободил ее и дочку от их тягостного совместного проживания. Не так, как оно случилось, а чтобы насовсем, окончательно.
Здесь же, в маленьком, разделенном тонкой перегородкой на две половины — кухня да спальня — домике, более ничего, как побыстрее умереть, Нине Ивановне и не оставалось.
* * *
Шишок на секунду замер, рассматривая стальную дверь. К железу он был равнодушен.
Вот дерево — это другое дело. Послушное, откликающееся на умелые движения, отвечающее на заботу встречным теплом, на обиду — холодным неповиновением. Даже обучаемое и воспитываемое, если с ним правильно работать. Находящееся на перепутье между миром живых и мертвых. Как сердца многих людей, которые вроде еще существуют, и в глазах иногда, пусть все реже и реже, мелькает бескорыстный интерес и участие, но души их уже понемногу деревенеют. Еще чуть, и схватятся стальной ржавой пленкой, после чего спасти человека уже невозможно.
Металл мертв изначально. Хотя и без него кое-где и кое в чем не сладить.
У ног Шишка, на плитке, стремящейся прикинуться мраморной, увесисто стоял деревянный ящик. С очень непростыми инструментами.
Мастер наизусть знал вид и характер каждой вещи.
Вреднючая стамеска с изогнутым профилем, что нужно учитывать, чтобы не скособочить работу.
Молоток, уже вполне «правильный». Раньше старался попасть мимо, а то даже и по пальцам, теперь так не делает.
Зубило с выщерблиной на ударной части, которую постоянно приходилось рихтовать.
Топорик с норовящим выскользнуть и прислониться то к молотку, то к зубилу черным топорищем. Причем происходило это, только пока Шишок не видел, в «транспортном» положении. Сам топор был неожиданного цвета, с красными проблесками по рыжему металлу, и к нему претензий уже не имелось. Его взаимоотношения с топорищем мастеру не нравились, но данную проблему можно было считать их внутренним делом, благо в работе это уже не мешало.
Топору, в свою очередь, симпатизировала ручная дрель, норовящая «уйти» налево от рубанка. Этот плотницкий причиндал Шишок теперь считал вполне благополучным и потому раздумывал о замене его новым.
Много чего имелось в ящике мастера. На вид нормальных, но по сути очень необычных вещиц.
* * *
Прозрачная вода плескалась о сосновые бревна, отмачивала и уносила в сторону красно-коричневую кору, и теперь словно маленькие кораблики сопровождали плот. Много их плыло по большой сибирской реке на север, к тундре, вечной мерзлоте, каменистым гольцам от таежных заимок и отвоеванных у бескрайнего леса полей, где косить да собирать урожай уже пришлым людям.
Ссылали целыми семьями раскулаченных чалдонов. А в их крепкие пятистенки, ухоженные многими поколениями подворья вселяли, в свою очередь, высланных из Прибалтики латышей, литву, эстонцев.
На сборы давали полчаса, взять разрешали не больше, чем можно унести в руках, охотничье, а у кого и боевое, оставшееся с гражданской, оружие изымали сразу же.
Отвозили к ближнему берегу, где сами же переселенцы ладили плоты, и отправляли вниз по течению, со строгим предупреждением — зазимуете раньше конечного пункта, расстреляют всех нарушителей.
Ранним летом в тайге без ружья добычу не взять. Разве что капканы ставить, но для этого надо остановиться на одном месте, а по реке туда-сюда ходит катер с энкавэдэшниками, вдоль берегов дозоры, от которых не укрыться. Контролируют сплав со всех сторон, два раза на одной стоянке приловят, побьют, а то и хуже — еще кого из взрослых заберут. Рисковать нельзя.
Некоторые из ерепенистых да жизнью не битых мужиков пытались возмутиться, так их сразу в приклады, в железо, в сторону увели, и как сгинули. И потому ряд семей без отцов да старших братьев тяжкую, неизвестно за что наложенную кару тянет.
Этим, что остались без крепких плеч да умелых рук, хуже всего.
Остается только редкую да осторожную рыбу ловить, по утру да вечером, на остановках, собирать головки подснежников, другую съедобную зелень, копать коренья.
Воздух в Сибири прозрачный, по воде стылый до того, что обжигает горло. И нависают над рекой и людьми сопки с тайгой, величественной, могучей и равнодушной, как далекая власть…
Спряталась исхудавшая за неделю сплава до того, что можно и на просвет смотреть, семилетняя Нина за спину матери. Рядом с ней дрожит Сашка, ему вообще четыре.
А перед ними кормильцы семьи. Пятнадцатилетний Паша и Виктор, на два года моложе. Средние, Лена и Настя, в стороне. Рады, что речь не о них пока идет.
— Не доберемся мы все! — орет на мать Паша.
При бате бы он так попробовал! Но нет отца, и неизвестно, где он. Может, за решеткой. А может, и вообще уже в сырой земле лежит — за сопротивление властям.
— Жрать-то нечего! Рыбы в реке совсем нет. Чем дальше на север, тем лес нищее! А нам еще полмесяца плыть!
— Не кричи, сынок… — Хватается за сердце мама. Уговаривает: — Надо всем вместе держаться. Мы же семья.
— Мама, так мы все умрем. Работаем-то только мы с Витей, — сквозь зубы цедит брат. Крутит головой, прячет глаза, видно, что ему не по себе. — Да ты. От других никакого толку. Давай на следующей стоянке хотя бы младших, Нинку с Сашей оставим. Их конвой не обидит, они же маленькие. Куда в детдом определят, им так самим лучше, чем с нами там, на Севере. Тогда хоть остальные спасутся.
— Я никого не оставлю, — шепчет мама. Прибирает, как наседка цыплят, под себя младших. — Никого. Или все доплывем. Или умрем. Все вместе…
Ошиблась мама. Саша от голода, холода, неустроенности заболел и сгорел простудой, изошел кашлем за несколько дней. Как лечить ребенка на плоту, если от голода всех шатает, небогатую одежку не высушить и отставать от других нельзя?
Но даже тело ребенка мама не бросила. Довезли до места ссылки, там и похоронили.
А старшие пошли горбатиться в артели золотодобывающие да рыбачьи. То ли замаливали свою вину, то ли ответственность так въелась в плоть малолетних сибирских мужичков, но подняли они сестренок, а Нину вообще, единственную в семье, выучили до высшего образования.
Сначала педучилище, потом институт. Десятилетия преподавала биологию. Вышла замуж за ссыльного украинца из-под Чернигова, родила. Вырастили славного задиристого мальчишку. Пережили, перегоревали смерть сына в Афганистане. Через полгода не выдержало сердце у мужа.
Чтобы не остаться на старости лет одной, взяла из детдома девочку. Тянула из последних жил, все ей отдавала. Но грянули девяностые, накопления сгорели.
Пенсию назначили не сравнимую с советскими временами, такую, что только нищенствовать.
А падчерице, которой хотелось обеспеченной жизни, со временем приемная мать стала помехой.
И вот на старости лет приходится умирать в чужом доме…
На деревню обрушился проливной осенний дождь, стучал в стекла, барабанил по гнилой, разваливающейся крыше. По стенке потекла струйка воды. Еще одна.
Сосна под окнами багровела устремленным в хмурое небо стволом и пахла так же остро и больно, как плоты из детства…
* * *
Шишок протянул короткий, с темной и узловатой, как кора, кожей палец к кнопке звонка. Послушал доносящийся, словно издалека, проигрыш мелодии. Еще раз. И еще.
Открылась внутренняя, деревянная дверь. Гостя долгое время внимательно рассматривали, а он смирно и стойко терпел на коврике.
Наконец скрежетнул засов. Туша хозяина выкатилась к порогу, нависла над мастером.
— Ну! — рыкнул лысый детина, будто не узнавая. — Чего надо?
— Так работу посмотреть, — робко выдохнул Шишок. — Там не провисло, не просело что? Поправить…
— Да там уже делать нечего, — хмыкнул хозяин. — После того как ты мне все запорол, уже ничего не исправить. Одних материалов на две штуки баксов было! Кто мне их теперь вернет? Ты, что ли?!
— Быть того не может, — обмер Шишок. — Давайте гляну…
Шагнул вперед. Уперся в широкую, со штыковую лопату, ладонь.
— Э, нет. Теперь я тебя к себе не пущу. Хватит. Набедокурил.
Постояли, рассматривая друг друга. Петр — насмешливо, мастер — непонимающе.
— Ну дак, — помялся, переступая с ноги на ногу, Шишок. — И что теперь делать?
— Что делать? Я не знаю, что делать. На тяп-ляп, кое-как мне антресоль срубил, а теперь еще спрашиваешь?
— Ну, если что, я ведь поправлю, — успокоился и догадливо из-под кустистых бровей глянул на заказчика мастер. — Давай посмотрю, и разберемся.
— Уже не надо! — помахал перед его носом указательным пальцем Петр. — Теперь других звать придется, после тебя все переделывать. — Резюмировал: — В общем так, за испорченный материал я с тебя возьму…
Он окинул гостя взглядом от бейсболки до странной, похожей на лапти обувки. Разочарованно покачал головой:
— Ну, пять тысяч рублей. — Добавил страшную для мастера угрозу: — А в залог пока возьму твои инструменты. Хоть они таких денег не стоят.
Впрочем, рук к ящику протягивать не стал. Стоял горой над Шишком. Ждал: то ли возмущения, то ли бегства. Но явно не того, что последовало…
* * *
Леха был хорошим ментом. «Правильным». Такие тоже встречаются. «Еще» или «уже» — трудно сказать, это только время покажет. Вверенный участок он изучил пока не всесторонне, но про дважды судимого Петра Шашкова был в курсе, пока с расстояния, но внимательно к нему присматривался.
Про выселенную бывшую хозяйку тоже знал, собирался в это дело вмешаться, хотя не понимал, как к проблеме законным порядком подойти. Чтобы решить ее на правовой основе, позитивно и без дальнейших серьезных проблем для Нины Ивановны.
Во дворик заходил постоянно. Общался с пенсионерками на скамеечках. Соседями. Собирал информацию. Обдумывал ее.
Заодно гонял бомжей. Нечего им делать, справедливо считал участковый, на подведомственной территории. У них там вши, чесотка, туберкулез, неизвестно какие болезни. А тут дети играют.
В этот визит Алексей все же решился навестить Веру с супругом. Для начала просто поговорить с ними. Присмотреться. Может, удастся пристыдить и все обойдется без излишних движений?
По-разному в жизни бывает.
Даже так, как оно на этот раз произошло.
Неожиданно для всех участников истории.
Кроме Шишка, конечно. Который в этот самый момент тоже вспомнил Нину Ивановну.
* * *
— Маму, значит, то есть тещу в ссылку умирать отправил? — неожиданно и без всякой связи с прежним разговором обвинил Петра стоящий перед ним, а если учитывать разницу в росте, то под ним, недомерок.
— Чего? — возмутился тот наглости плотника. — А я ведь тебе денег еще хотел дать! Ну, если так, то пошел на хрен!
Собираясь пихнуть нежеланного и вдобавок нахального гостя в лоб, спустить с лестницы, протянул толстую лапищу.
Но осекся, замер, наткнувшись на прямой, туманящий голову и лишающий воли взгляд.
С кухни подлетела жена.
— Да гони его! — взвизгнула, по бабьей дурости попыталась закрыть внутреннюю, деревянную дверь. Но та не поддалась, словно схваченная сваркой в петлях.