— Трусость? — переспросил Петрашевский.
— Ну да. Боязнь погибнуть. Может, испугался вдруг? Совершенствуется же!..
— Нет, это не трусость, Костя, — после продолжительной паузы задумчиво произнес Аким Ксенофонтович, покачав головой. — Я и сам успел подумать об этом, когда Тобор преодолевал метеоритную полосу. Не трусость, не осторожность, не боязнь, не инстинкт самосохранения… Тут что-то другое.
— Так что же?
Петрашевский развел руками.
— Ума не приложу, — признался он. — Ничего подобного с Тобором прежде не бывало. Ведь перед самым экзаменом Тобору устроили генеральный прогон всего испытательного цикла. И он прошел его, батенька мой, великолепно.
— Знаю, Тобор более чем на четыре часа опередил расчетное время.
Некоторое время оба молчали, глядя на экран.
— А знаете, Константин Дмитриевич, из вас мог бы получиться неплохой ученый, — неожиданно оживился Петрашевский.
— Ну, что вы, Акс… Аким Ксенофонтович, — быстро поправился альпинист.
— Серьезно. Я начал давно присматриваться к вам. Еще три года назад, когда мы пригласили вас, чтобы выработать у Тобора технику скалолазания. Вы очень проницательный молодой человек. У вас, батенька, аналитический склад ума, а это не так часто встречается…
— Мое дело — горы, — пробормотал Костя, несколько сбитый с толку поворотом разговора.
Петрашевский улыбнулся:
— Горы без вас обойдутся.
— Они-то без меня — да, но не я без них…
— Вот что, голубчик, — решительно сказал Петрашевский. — Переходите-ка вы к нам, в ИСС. У нас, после того, как запустим этого красавца в серию, — кивнул он в сторону экрана, — работы ой сколько будет.
Альпинист покосился на собеседника: не смеется ли тот над ним?
— Ну какой из меня ученый, Аким Ксенофонтович? — проговорил он. — Да я себя тут, в зале, каким-то инородным толом чувствую, честное слово.
— И зря.
— Я со школьной математикой все время не в ладах был, — выложил альпинист.
— Не в математике дело. Знания — дело наживное. Главное — умение правильно мыслить. Вы, Костя, прямо-таки генератор идей. Такие люди нужны институту как воздух, — заключил Аким Ксенофонтович.
Между тем испытание продолжалось. Тобор преодолевал километр за километром, хотя ему сильно мешал не на шутку разыгравшийся ураган.
Кто-то из ученых заметил, что на этом участке Тобору сподручнее было бы перемещаться на гусеничном ходу. Реплика сыграла роль спички, поднесенной к сухому валежнику: в зало тотчас разгорелся спор.
Точнее сказать, то был отголосок и продолжение давних споров, которые, единожды начавшись, не затихали никогда. Они возникли, когда обсуждался вопрос, как должен перемещаться в пространстве Тобор, который только что покинул «материнское лоно» — камеру белкового синтеза.
Одни предлагали поставить Тобора на гусеницы, другие — на колесную площадку. Академик Петрашевский, бессменный координатор гигантского проекта «Тобор», выслушал всех и сказал:
— Шаги, шаги и только шаги! Бег — пожалуйста! Прыжки — превосходно! Природа за миллионы лет эволюции не придумала колеса, п это неспроста. Будущее — за шагающими и прыгающими механизмами…
Суровцеву припомнилось, как четыре года назад он переступил порог Института Самоорганизующихся Систем. Юный бионик только что окончил биологический факультет МГУ и получил — жутко ему повезло, просто сказочно, весь курс завидовал! — назначение в Зеленый городок.
Тогда споры о способе передвижения Тобора были в самом разгаре, и Иван без оглядки ринулся в них.
— К чему вообще Тобору ползать по земле? — сказал он однажды, когда Аким Ксенофонтович вошел в лабораторию. — Дадим ему крылья — пусть летает! Разве это сложно?
— Несложно, — согласился академик.
— Двигательный аппарат птицы давно промоделирован.
— И это верно, — охотно согласился Петрашевский и продолжал: — К этому нужно добавить, коллега, что наши белковые неплохо ориентируются в пространстве. Тем более белковый такого класса, как Тобор. Но прежде мы должны научить его перемещаться по земле, да так, чтобы любая преграда была ему нипочем. Без такого умения пользы от нашего Тобора будет на грош — что на Земле, что в космическом поиске.
— Пролететь проще, чем пройти.
— Не всегда, — улыбнулся Аким Ксенофонтович. — Кроме того, некоторые планеты, которые предстоит осваивать, лишены атмосферы. Тогда как прикажете?
— Срастить модель с реактивным двигателем.
— Представьте, мы тоже думали об этом. Часть серии мы снабдим двигателями, часть — крыльями. Но это все потом, потом… — махнул рукой Петрашевский. — Самое трудное — научиться ходить, прыгать.
— Прыгать?
— Именно, коллега! Человечество толком не научилось этому за тысячи лет своего существования. Знали, скажем, греки секрет дальнего прыжка, о чем свидетельствуют летописи древних Олимпиад. А потом секрет был утерян. Ну к древним Олимпиадам мы еще вернемся, Иван Васильевич, — пообещал тогда Петрашевский, уходя из лаборатории.
Нужно сказать, слово свое, как и всегда, Аким Ксенофонтович сдержал…
* * *
…Странное состояние испытывал Тобор. Странное и непривычное. Каждая клеточка его великолепного тела, казалось, непрерывно наливается тяжестью. Да, именно так электронный мозг мог бы подытожить ощущения.
Но отвлекаться не было времени.
Путь Тобору преградила каменная стена. Инженеры испытательного полигона сварили ее из обломков диабазовой скалы. Им, кстати, помогали другие белковые машины — предшественники Тобора, составляющие славу и гордость Зеленого городка.
Сначала Тобор, преодолевая свое состояние, тщательно осмотрел препятствие. Обойти стену нельзя. В таком случае прикинем ее толщину. Тобор включил лазерный зонд. «Около десятка метров у основания», — пришел он к заключению.
Принялся торопливо перебирать варианты. Мозг работал, как всегда, четко, только вот тело слушалось его все хуже и хуже.
Сделать подкоп?
Чуткие щупальца Тобора протянулись к основанию стены. Они снова и снова мяли, расшатывали, рвали косную материю. Однако порода не поддавалась в точном соответствии с расчетами сопроматчиков.
Итак, оставалось единственное решение. Тобор пришел к нему довольно быстро, скостив с табло несколько штрафных очков, что вызвало ликование всех, кто собрался в сферозале.
Альпинист заерзал в кресле — снова пришел ему черед волноваться.
— Спокойно, Костя, — сказал Петрашевский, положив ему руку на плечо. — Будущий воспитатель белкового должен обладать железной выдержкой.
— Какова высота стены? — спросил Коновницын.
— Шестнадцать метров, — сказал Суровцев.
Тобор осторожно потрогал щупальцем острый алмазный шип. Такими типами была обильно усеяна почва у подножия стены. Видимо, он вычислял степень риска в случае падения со стены.
Наконец белковый поднялся, его тело вытянулось и напряглось, словно струна. Казалось, он влип в скальную стену, в которую неунимающийся ураган продолжал швырять пригоршни колючего песка.
Несколько осторожных, ювелирно точных движений — и Тобор оторвался от земли и двинулся вверх по стене.
Теперь главную опасность представлял для него ветер, направление и силу которого в каждый последующий миг предугадать было невозможно.
Это было в высшей степени опасное предприятие: Тобора могло погубить одно-единственное неверное движение. Для него, не защищенного обычным панцирем и полем, падение на алмазные шипы означало мгновенную смерть. Белковый, конечно, осознавал это, тем не менее он упорно продолжал пядь за пядью продвигаться вверх.
— А вы говорите — Тобор осторожничает, — бросил Петрашевский, обращаясь к альпинисту.
— Но какова память! — восхищенно воскликнул на весь зал альпинист. — Он запомнил каждое движение, которое я хоть раз показал ему.
— Не память, батенька, а запоминающее устройство, — буркнул Аким Ксенофонтович, наблюдая замедленные движения щупалец Тобора.
«Похоже, меня поразила та же болезнь, что и Тобора, — подумал Суровцев, преодолевая подступающую дремоту. — Сонная одурь какая-то…»
В попытке сосредоточиться он на несколько секунд прикрыл глаза, представил себе осеннюю тайгу, широко раскинувшуюся там, за куполом сферозала.
Открыв глаза, Суровцев увидел, что Тобор достиг верхушки стены.
Полоса острых шипов по другую сторону стены была построена с таким расчетом, что белковый мог перескочить через нее, лишь напрягши до предела все без исключения мышцы.
В чем-чем, а уж в прыжках своего воспитанника Суровцев был уверен. Этот вид перемещения в пространстве был отработан на учебных полигонах института, как говорится, на совесть.
…В том, что прыжки — вовсе не такая простая штука, как кажется на первый взгляд, молодой специалист Иван Суровцев убедился довольно скоро. Выяснилось, что нет на свете хитрее такой вещи, как научить прыгать разумную белковую систему, которая слушается тебя с первого раза. Нет, не просто прыгать — правильно прыгать. Ну хорошо. А что же это значит — правильно прыгать?..
Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь — от тушканчкка до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета — да мало ли что еще!
В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…
Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.
…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени. Плита оливкого цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.
Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время оно прыгнул в длину ни много ни мало на шестнадцать метров…
«Мы говорим о прогрессе в спорте, — подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. — Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р.Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным постижением — да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»
Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли объявил заповедной зоной.
Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.
Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью Олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.
Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве?» — подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется — и, быть может, безвозвратно.
На вершине Суровцев остановился. Отсюда хорошо был виден окаймленный кустарником храм Геры, супруги Зевса, который недавно восстановили. Близ этого храма проходили Героиды — женские спортивные игры, подобные Олимпиадам.
За храмом Геры выстроилось в ряд несколько строений — каждое на свой лад. Портики, арки, колоннады… Каждый независимый город Древней Эллады почитал за честь выстроить здесь собственное здание, в котором хранились богатые дары Олимпии.
Немало пришлось повозиться реставраторам с портиком Эхо. Древние не ведали усилителей и микрофона: глашатай объявлял победителей в этом портике, и хитрое эхо семикратно повторяло их имена. Не так лп некогда прозвучало здесь и имя Фаилла, секрет прыжка которого Суровцев пытается ныне раскрыть, чтобы подарить его Тобору?..
Нет, секрет этот так и не удалось раскрыть, хотя несколько раз казалось, что решение вот-вот отыщется. Но поиск не пропал даром — ученые Зеленого городка кое в чем обогатились.
И уж, во всяком случае, все, что знали они о технике прыжка, было тщательно привито Тобору.
…Итак — финальные испытания, Тобор на верхушке каменной стены, у подножия — ощетинившиеся стрелы шипов.
Глядя на экран, Суровцев перенесся из долины Алфея в нынешний день.
Тобор сжимается, словно стальная струна, и прыгает. Все вроде бы правильно — Суровцев готов голову дать на отсечение: и стартовый угол, и волчок, и наклон тела перед прыжком. И однако, еще когда Тобор находился в воздухе, Суровцев понял, что сейчас произойдет.
Нет, это не прыжок Фаилла!
Тобор не сумел перескочить «шкуру дикобраза», и щупальце его напоролось на шип.
Суровцев чуть не вскрикнул, представив себе, какую боль испытывает сейчас его воспитанник. Ведь отключить болевые ощущения, чтобы избавиться от них, Тобор не имел права. Без боли сложная белковая система вообще не могла бы существовать: боль — это сигнал из определенного участка тела, что там не все благополучно. Воль в данном случае — регулятор обратной связи, без которой нет жизни…
Коновницын огорченно крякнул.
— Бедняга Тобор… — только и произнес Аким Ксенофонтович, глядя на белкового, который, подволакивая щупальце, продолжал путь.
Каждый понимал, что теперь, после травмы, положение еще более осложнилось — теперь судьба всего экзамена могла быть поставлена под угрозу.,
Между тем, преодолев кое-как участок ураганов и бурь, Тобор нырнул в Трехмерный Лабиринт. Здесь его поджидали препятствия другого рода, требующие не столько силы и ловкости, сколько напряженной до предела работы мозга.
В Лабиринте дела у Тобора пошли получше, и настроение у людей в зале поднялось.
Кстати сказать, ведь и для людей экзамен Тобора был нелегким испытанием. Дело в том, что доверить экзамен машинам было невозможно, пусть даже самым умным и совершенным. В конце концов, и испытывалась-то не машина, а нечто гораздо большее. Нельзя было и раздробить экзамен на небольшие отрезки времени, что было бы для людей, несомненно, облегчением.
Тобора необходимо было испытать, что называется, на едином дыхании.
Единственное, на что согласились скрепя сердце члены приемной комиссии, «учитывая несовершенную природу человека», как сказал Коновницын, — это разбить испытание на три равных периода, каждый из которых должен был составить сутки. Больше, чем сутки, человек не выдержит без отдыха. А если и выдержит — внимание неизбежно притупится. Человеку после напряженной работы необходимы несколько часов отдыха. Человеку, но не Тобору: это было аксиомой для каждого ученого Зеленого городка.
Тобор продолжал споро решать загадки Лабиринта, намного опередив расчетный график. Одну за другой щелкал он логические головоломки, не поддающиеся программированию.
Кое-кто, не покидая места, заказал по чашечке кофе. Есть никому не хотелось.
Суровцев, вытащив из кармана калькулятор, с которым никогда не расставался, с головой ушел в сложные расчеты.
— Я вот хотел спросить у вас, Аким Ксенофонтович… — произнес альпинист.
— Да, Костя? — подбодрил Петрашевский.
— По каким законам возникают воспоминания?
— Воспоминания?
— Вот, например, один человек рассказывает о чем-то, вспоминает прошлое. Или пережитое. А второй слушает его — и вспоминает свое…
— Вы имеете в виду цепочки ассоциаций?
— Вот-вот, — обрадовался альпинист. — Есть какая-то закономерная связь между двумя такими воспоминаниями?
— Видимо, какая-то корреляция должна быть, — сказал задумчиво Аким Ксенофонтович. — А знаете, батенька, это могла бы быть тема важного научного исследования, — добавил он и черкнул строчку в раскрытом блокноте.