Он шагнул к двери — но уходить не стал. Потоптался на месте; афиши притягивали его.
— Можно, я…
Включился, будто грянул, свет. Тимур, привыкший к полумраку, зажмурился; да, Кон поощрял его любопытство. Тимур слышал, что Кон, как правило, любезен с вежливыми незнакомцами — но куда приятнее было думать, что это не просто вежливость, а нарождающаяся симпатия…
Он подошел поближе к оклеенной афишами стене.
Названия. Имена. Даты. Витиеватые автографы. Затейливые графические картинки. И среди всей этой великолепной пестроты — вдруг простая афиша, знакомая до мельчайших деталей.
«Шторм». Сотое представление. В главной роли — Грета Тимьянова…»
Тимур шагнул вперед. Поднялся на цыпочки.
Случайно ли в этой гримерке оказалась именно эта афиша? Или новая любезность Кона?
На афише стояла дата — сотое представление знаменитого спектакля случилось десять лет назад. Тимур был тогда пятнадцатилетним подростком, не особенно прилежным в учебе, а мать играла восемнадцатилетнюю девушку, естественную и неискушенную, из зала ей можно было дать лет двадцать. Зал рукоплескал стоя; директриса Тимуровой школы, преподававшая также и физику и поэтому приглашенная — в порядке взятки — на юбилейный спектакль, долго не могла прийти в себя от изумления и зависти. В результате Тимур едва перешел в десятый класс: никакие пятерки по литературе, истории и пению не могли искупить обоймы двоек по физике, а директриса изводила сына блистательной Греты Тимьяновой, своей ровесницы, выглядевшей на сцене девчонкой…
В какой-то момент ему показалось, что в гримерке за его спиной кто-то есть. Обернулся резко, будто желая поймать на своеволии собственную тень; ящик ближайшего гримировального столика был чуть приоткрыт, хотя Тимур прекрасно помнил, что он был плотно задвинут еще две минуты назад…
В ящике лежали бумажное полотенце, мыло в мыльнице и распечатанная пачка салфеток. Ты хорошо понимаешь условия? — прочитал Тимур на салфетке, лежавшей сверху. — Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка. Только после третьего звонка твой поступок станет необратимым. Ты понял, Тимур Тимьянов?
— Я понял, — сказал Тимур, сдерживая внутреннюю дрожь. — Спасибо…
Свет погас. Недвусмысленное предложение уйти.
Тимур на ощупь выбрел в коридор; желтая лампочка в оплетке все еще горела, и на стене под ней было написано мелом: Я жду.
* * *
— Ты влюбился?
Тимур оторвал взгляд от пустой тарелки из-под супа:
— Что?
Мать убрала тарелку. Поставила не ее место другую, с котлетой и рисом. Вытерла руки полотенцем:
— Ты ведешь себя как влюбленный. Молчишь и улыбаешься.
— А-а-а… — Тимур растерялся. — Не знаю.
Мама молчала. Над головой у нее, на стене против окна, помещалась знакомая с детства афиша: «Шторм». Сто двадцатое представление».
— Ты немножко пугаешь меня, Тима, — сказала мать задумчиво. — Уверен, что не влюбился?
— Что же плохого во влюбленности? — он откусил сразу половину котлеты. — У-у, как вкусно… И лука в меру как раз… Булку в молоке вымачивала?
— Не уводи разговор в сторону, — мать усмехнулась. — У тебя все в порядке?
— Ну да. — Тимур жевал.
— С работой есть какие-то новости?
Он буднично пожал плечами:
— Ничего особенного. Репетируем…
— Я имею в виду — с настоящей работой. С трудоустройством.
— Мама, — Тимур отложил вилку. — Я занимаюсь самой настоящей работой. Сейчас. То, что за нее пока не платят, ничего не значит…
Мать хмыкнула. Уселась напротив, положила локти на стол:
— Значит, все-таки влюбился?
— Да, — сказал Тимур, помедлив.
— Я ее знаю?
— Нет.
Мать вздохнула. Все невысказанные упреки и пожелания, все планы, надежды и жалобы остались за этим вздохом. Немые. Мать виртуозно умела вздыхать. Великая актриса…
— А как с Ирой?
Тимур неопределенно пожал плечами. Будто желая помочь ему, в комнате зазвонил телефон.
— Ешь, — мать поднялась.
Тимур погрузил вилку в россыпи риса. Глупая улыбка вернулась снова — весь сегодняшний день она не отлипала от него, будто навязчивая мелодия. Только слепой не заметит…
Мать вернулась. Увидев, какое у нее лицо, Тимур едва не поперхнулся рисом.
— Тима…
— Кто это звонил?
— Тимур… ты правда был там?!
— Кто звонил? — спросил он с холодной яростью.
— Какая разница, кто… ты всерьез думал скрыть от меня? Ты действительно думал, что это возможно? Я уж молчу о том, что это подло, Тима, так поступать за моей спиной…
— Кто звонил?! — спросил он в третий раз.
— Дегтярев, — сказала мать еле слышно. — Он видел, как ты выходил… Сегодня, без пятнадцати двенадцать…
— Он что, с хронометром там стоял?
— А ты как думал, — сказала мать неожиданно спокойно, даже насмешливо. — Ты думал, здесь легко сохранить тайну? Горячий уголь за пазухой? У Дегтярева два спектакля на Коне… Ты же ему конкурент. Каждый новый спектакль на Коне — пожиратель старых спектаклей, они уступают новичку время, идут все реже… Чтобы не допустить тебя на Кон, кое-кто из шкуры вон выпрыгнет. Пощады не жди…
— Я знаю, — сказал Тимур.
— Ты «знаешь», — мать усмехнулась. — Дурак.
Повернулась и вышла.
Некоторое время он сидел над остывшей тарелкой. За окном давно уже стояла темнота; маленькая лампа над раковиной была сейчас единственным источником света во всей их небольшой квартире.
Наконец Тимур встал. Включил свет в гостиной; постоял перед дверью маминой комнаты. Решился. Вошел.
Мать лежала в темноте — на диване, лицом вниз.
— Ма, — сказал Тимур, остановившись в двух шагах от дивана.
Ты же сама играла на Коне. Почему тебе кажется странным, что я тоже хочу попробовать?
Молчание.
— Ма… Я уверен в себе. Я знаю: то, что я сделал… то, что мы сделали — это по меньшей мере хорошо…
Мать пошевелилась. Села.
— Мой учитель, Григорий Петрович…
В темноте Тимур не видел ее глаз.
…Всю жизнь ставил великолепные спектакли, — негромко продолжала мать. — Получил все возможные звания, награды, призы… Воспитал два поколения учеников… И ни разу не обращался к Кону! А под старость не выдержал… видно, жил в нем этот червячок — и поставил премьеру на Коне! Я была в зале, все его ученики были в зале. Зал — битком: знаешь, Кон любит, когда в проходах стоят… И мы увидели, что наши старые артисты, наши золотые дедушки и бабушки, наши кумиры… что они бездарно врут. Что они патетичны. Что они некрасивы, пафосны, неискренни… Кон не принял этого спектакля, уж не знаю, почему. Те же старики в других спектаклях Кона блистали… А этого спектакля Кон не принял, и мы, сидящие в зале, увидели все, что нам полагалось увидеть. И увенчанные лаврами старики поняли все, что им надлежало понять… Сразу после премьеры было три инфаркта. А Григорий Петрович…
— Я прекрасно помню эту историю, — сказал Тимур.
— Что ты можешь помнить, ты тогда был ребенком…
— Я знаю, что Кон жестокий.
Мать усмехнулась в темноте:
— Ты не представляешь, до какой степени жестокий. Но узнаешь, если Кон не примет твоего спектакля. Тогда тебе придется менять профессию, Тимур, менять навсегда — ты это понимаешь?
— А если Кон примет?
Мать помолчала.
— А твои артисты, все эти странные ребята, которые не хотят идти в нормальный театр, не хотят бегать в массовках и выпрашивать эпизодика… Которые хотят сразу на Кон! Которым тоже придется идти в гардеробщики после премьеры, и дай-то Бог, чтобы все они остались живы и здоровы, если Кон не примет спектакля…
— А если примет?
Новая пауза.
— Ты помнишь тех провинциалов… как их… Три года назад? Их тоже предупреждали…
— Сравнить наш спектакль с этой провинциальной самодеятельностью?!
— Я не сравниваю. Я просто вспоминаю. Они влезли на Кон со своей драмой — помнишь? Девчонка, которая играла героиню, потом в психушку на два года… Такая депрессия… Ты помнишь? Это уже на твоих глазах было! Это не чьи-нибудь россказни, ты сам там был и все видел!
— Их предупреждали, — глухо сказал Тимур.
— Тебя тоже предупреждают. Прямо сейчас.
— Мама! Речь идет о хорошей профессиональной работе. Я не хочу сказать, что это гениально, но…
— Нет, Тима. Именно «гениально». Ты в этом уверен. Тебя разубедят только свист и улюлюканье на премьере.
— Типун тебе… — начал Тимур и осекся. — Извини.
— Извини и ты, — медленно сказала мать. — Собственно, Дегтярев позвонил мне именно за тем, чтобы я тебя удержала.
— И ты доставишь Дегтяреву эту радость?
Мать щелкнула выключателем. Мягкий свет торшера показался Тимуру ослепительным.
— Тебе не следовало идти туда тайком от меня.
— Извини.
— Теперь тебе придется пойти туда снова. И сообщить Кону, что ты передумал.
Тимур молчал.
Лицо матери было бледным, осунувшимся, решительным.
* * *
— Восемнадцатого у нас премьера на Коне, — сказал Тимур.
Оля ахнула. Вита захлопала в ладоши. Кирилл и Борис переглянулись.
— А генеральный прогон? — деловито поинтересовался Дрозд.
— Только один. К сожалению, в тот же день. Зато сцена будет наша с девяти утра.
— Обычная практика Кона, — задумчиво сказал Дрозд. — Все вечера у него забиты…
— Восемнадцатое — это же суббота! — Вита обхватила плечи, будто замерзая. — Народу набьется…
— На Коне всегда битком, — сказал Кирилл. — Особенно на премьере.
— Летим в заоблачные выси, — рассеянно пробормотал Дрозд. — Не шлепнуться бы.
— Наше дело — работать, — строго сказал Тимур.
— Я не буду, — Оля подняла голову, Тимур увидел, что она на грани истерики. — Я боюсь. Я не пойду на Кон. Я бездарь!
— Тогда вставай и уходи, — сказал Тимур, не повышая голоса.
Повисла пауза, жесткая, будто высохший столярный клей. Оля неуклюже выбиралась из ряда зрительских кресел — а ряды в старом клубе были неудобные, деревянные, приколоченные слишком близко друг к другу.
— Ольга, — растерянно сказала Вита. — Не делай глупостей… Мы же договаривались…
Оля подобрала свою сумку, лежавшую в проходе на ступеньках. Не поднимая головы, двинулась к выходу из зала.
Тимур молчал.
— Топорова! — рявкнул Кирилл. — А ну сядь, где сидела!
— Пусть идет, — сказал Тимур. — Прощай, Оля. Ты сильно ошиблась в выборе профессии.
Оля обернулась. По щекам ее расползались красные пятна:
— Я боюсь! Ясно вам? Это провал, это…
— Мы же договаривались, Оля, — мягко сказал Дрозд. — Ты же все заранее знала, разве нет?
Пышные вьющиеся пряди по обе стороны лица делали Олю похожей на коккер-спаниеля. А большие отчаянные глаза только усиливали это сходство.
— Иди-иди, — сквозь зубы пробормотал Тимур, давя в себе невольное сочувствие.
Волоча по ступенькам сумку, Оля кинулась вверх. Хлопнула, закрываясь, дверь.
— Так, — сказал Тимур. — Я это предвидел, конечно…
Ничего он не предвидел, но терять лицо нельзя было.
Вита поднялась:
— Погоди… Я ее догоню.
И побежала вслед за Олей; дверь хлопнула снова.
— Мужики, а может, черт с ним? — хрипло спросил Борис. — В самом деле…
— Ты туда же? — резко обернулся Тимур. — Скатертью дорога!
— Да нет, — Борис смутился.
— Не дергайся, Тим, — негромко сказал Дрозд. — Это естественно. Мы не ждали, что ты вот так прямо и заявишься к Кону… Это ж первая реакция. Мне самому не по себе.
И сделалось тихо. Они, четверо мужчин, сидели в большом и холодном зале Народного клуба, где на спинках твердых, покрытых растрескавшимся лаком кресел были в изобилии выцарапаны скабрезности. Они сидели перед сценой, плоской, как блин, годной лишь на то, чтобы высаживать по праздникам президиум.
Они были еще очень молоды. Кириллу и Борису было по двадцать два года, Тимуру — двадцать пять, и только Дрозду — двадцать девять. И еще много лет им предстояло мыкаться по таким вот жалким подмосткам, играть спектакли для полупустого зала — в ожидании, пока наконец судьба не преподнесет подарок в виде места в более-менее приличном театре…
— Там такие классные гримерки, — сказал Тимур неожиданно для себя.
— Да? — заинтересовался Кирилл. — Сцену мы все видели… А гримерки — тоже?
— Я бы там жил, — признался Тимур. — Я бы там поселился, ей-Богу.
— Страшно было? — небрежно спросил Дрозд.
— Сначала да, — честно признался Тимур. — Но потом… как-то сам собой проходит страх. Может быть, я ему понравился или он маму вспомнил, но у меня почему-то такое классное предчувствие…
Тимур помолчал. Сказал совсем другим тоном:
— Ребята, мы сейчас всем поперек глотки. Все, чьи спектакли идут на Коне, на нас навалятся единым фронтом, имейте в виду…
— Ясное дело, — задумчиво сказал Дрозд. — Тима, надо как-то девчонок оградить. Нам с Кирюхой и Борькой все это до лампочки, а вот Ольга…
Хлопнула дверь. Вернулась Вита. Сияющая, несмотря на длинную царапину поперек щеки.
— Значит так. — Вита уселась на край сцены с видом победительницы. — Ольга работать будет, она у нас самая талантливая, самая хорошая, просто гениальная… И спектакль у нас гениальный. И, Тима, если у тебя есть сигареты в сумке, угости меня, пожалуйста, я заслужила.
Тимур вытащил непочатую пачку, бросил Вите над головой Дрозда; девушка лихо поймала сигареты. Благодарно цокнула языком.
— Все тебе, — сказал Тимур. — Ты действительно заслужила. Только не кури, ради Бога, в зале — мне еще проблем с пожарным недостает…
Вита обворожительно улыбнулась, и Тимур подумал, что девицу ждет блестящее будущее. Пусть только режиссеры увидят ее на Коне! Пусть увидят, на что она способна!
— Когда станешь примадонной, угостишь и меня, — сказал неожиданно севшим голосом.
— Ты же не куришь, — прыснула Вита.
— Конфетой угостишь… Все. Хватит трепаться. На сцену.
* * *
— Тим.
Он обернулся, но увидел сперва только огонек сигареты, похожий на красную аварийную лампочку.
— Привет, Тимка…
Тогда Тимур узнал этого человека — по голосу.
— Добрый вечер, — отозвался сдержанно.
— Что так сухо? — мужчина вошел в круг света под фонарем. У него было выразительное моложавое лицо; на кончике чуть крючковатого носа кокетливо сидели крошечные очки в модной оправе.
— Ты что-то хотел мне сказать? — спросил Тимур.
Собеседник откинул со лба красивую седую прядь:
— Собственно, да… Хотел.
— Так вот: я не стану тебя слушать, Дегтярев. Кон выразил пожелание увидеть мой… наш с ребятами спектакль в субботу, восемнадцатого. Приходи, если хочешь. Если сможешь достать билет.
— Мальчик вырос…
Дегтярев усмехнулся.
— Давно. Ты только сейчас заметил?
— Я боюсь за тебя, — жестко сказал Дегтярев. — Ты отвечаешь за жизнь и здоровье своих актеров… Ты их подставляешь, кладешь на плаху. А знаешь, что такое депрессия после провала на Коне? Ни черта ты не знаешь.
— Провала не будет. Я понимаю, тебе очень хотелось бы, но провала не будет…
— Будет провал! Будет! Ты же неуч, Тима. Тебя ничему так и не научили за пять лет в институте… Я же видел твои курсовые работы. Это дилетантизм, Тима. Кон такого не потерпит никогда. Я немножко знаю его вкусы…
— Пошел к черту! — сказал Тимур и захлопнул перед носом Дегтярева тяжелую дверь подъезда.
* * *
— Мама?
Мать сидела за кухонным столом. Перед ней стояла тарелка с полу-плиткой шоколада и пустая на три четверти бутылка коньяка.
— Мама?! — Тимур в ужасе остановился в дверях.
— Беседовал с отцом? — спросила мать, не оборачиваясь.
— Да, — сказал Тимур упавшим голосом. — То есть нет… Не о чем нам беседовать! Я его к черту послал.
— Ну и правильно, — сказала мать, опуская голову на сплетенные пальцы. — Я его тоже послала… когда-то… — она хохотнула. — Тима… когда я шла первый раз на Кон, я, дура, тоже ничего не боялась. Молодая была, моложе тебя… Помню, как мы вышли на поклон. А самого спектакля — не помню. Помню, стою на краю сцены, мокрая, горячая, в пудре… Зал — как море… С ума посходили, орут «браво», чуть с балконов не падают.