Рана затянулась, но слабость еще давала о себе знать. В первый день Мордред не проехал и восьми миль, благодарный судьбе уже за то, что конь его упорно бредет вперед. Следуя некоему внутреннему голосу, странник двинулся на север. Заночевал он в заброшенной хижине дровосека в глубине леса; денег на постоялый двор при нем не было, да и братья не могли уделить ему ни монеты. «Придется жить милостыней, как те же монахи, — отрешенно подумал он, потеплее закутываясь в плащ и дожидаясь прихода сна. — Или трудом».
Эта мысль, не посещавшая Мордреда уже много лет, разбудила в нем нечто вроде горькой иронии. Труд? Труд рыцаря — сражение. Безоружного нищего на жалком одре примет к себе разве что самый мелкий, самый бедный из правителей. И ведь любой правитель станет задавать вопросы. Так чем же заработать на жизнь?
Из надвигающегося облака сна пришел ответ: ирония по-прежнему отдавала горечью, но теперь в ней ощущалось нечто от давней тоски. Ходить под парусом. Ловить рыбу. Резать торф. Растить и убирать тощий урожай хлеба.
Над соломенной кровлей с резким, пронзительным криком пронеслась сова. В полусне, уже различая в тумане краешек Северного моря, Мордред услышал в нем стон чайки и счел частью уже принятого решения. Он поедет домой. Однажды он уже скрывался там. И скроется снова. И даже если его приедут искать на островах, найти его окажется ох как непросто! Ничего иного, кроме как затаиться, ему и в голову не приходило, настолько утвердились в его горячечном, напоенном отравой бреду лживые измышления Гахериса и собственные заблуждения.
Мордред перевернулся на бок и уснул: холодный ветер задувал ему в лицо, а во сне все звенел чаячий крик. На следующий день путник повернул на запад. Две ночи подряд Мордред ночевал на открытом воздухе, далеко объезжая монастыри, где мог бы услышать о том, что Артур его разыскивает. А третью ночь провел в хижине, разделив с братьями-поселянами остатки черствого хлеба и вина и нарубив дров в качестве платы за ночлег.
На четвертый день Мордред добрался до моря. Он продал коня, и денег этих хватило на оплату переезда на небольшом и малопригодном для плавания торговом суденышке, последнем из уходящих на острова до того, как с приходом зимы закроются морские пути.
Тем временем в Камелот возвратился Гавейн. Артур выслал ему навстречу Борса, чтобы тот в подробностях рассказал о трагедии и по возможности утишил скорбь Гавейна по погибшим Агравейну с Гаретом и яростную ненависть к убийце. Борс сделал все, что в его силах, но все его доводы — его заверения в том, что королева невиновна, его рассказ о пьянстве Агравейна и постоянных (в те дни) припадках буйства, о смертоубийственных умыслах Гахериса, о нападении на безоружного Бедуира, о хаосе побоища в полутьме королевской опочивальни — ни к чему не привели. На что бы ни ссылался Борс, Гавейна ничто не пронимало. Гибель ни в чем не повинного Гарета — вот все, о чем он мог говорить; как мало-помалу убеждался Борс, с этой мыслью он спал, ел и грезил.
— Я до него доберусь, и я убью его, — упрямо твердил Гавейн.
— Его отослали от двора. Король отправил его в изгнание. Не за то, что чем-либо запятнал честь королевы, но…
— Чтобы уберечь его от меня. Да. Ну что ж, — с каменным выражением лица отозвался Гавейн, — я подожду.
— Если ты и впрямь убьешь Бедуира, — в отчаянии заявил Борс, — будь уверен, что Артур убьет тебя.
Яростные, налитые кровью глаза оркнейца обратились к нему.
— И что с того?
Гавейн отвернулся и тут же вскинул голову. Вдали уже показались золоченые башни, звон колоколов плыл в воздухе, эхом отражаясь от воды вдоль дороги. Всадники должны были прибыть в город к похоронам Гарета. Щеки Гавейна увлажнились от слез; заметив это, Борс придержал коня и более не произнес ни слова.
Никто так и не узнал, что еще произошло между Гавейном и его дядей верховным королем. Они с Артуром надолго затворились в личных королевских покоях — сразу после завершения похорон, на всю ночь и до утра следующего дня. После, ни с кем не обменявшись ни словом, Гавейн вернулся к себе, проспал шестнадцать часов кряду, затем встал, вооружился и поехал на учебный плац. В тот вечер отужинал он в городской таверне и там же остался на ночь, подыскав себе девицу, а на следующий день снова появился на плацу.
В течение восьми дней и ночей он поступал точно так же, ни с кем не заговаривая, разве что по делу. А на девятый день покинул Камелот и в сопровождении эскорта проехал несколько миль до Инис-Витрина, где стоял у причала королевский корабль, новый «Морской дракон».
Подняли золоченый парус, алый дракон затрепетал на осеннем ветру, корабль снялся с якоря и устремился на север.
Здесь Артур преследовал двойную цель: по возможности убрать смутьяна подальше, дабы ветра расстояния и времени поохладили его пыл, и занять сей уязвленный, яростный дух полезным делом.
И король поступил самым очевидным образом: подобная вероятность Мордреду даже в голову не приходила. Гавейн, король Оркнеев, вернулся на острова и взял бразды правления в свои руки.
Часть третья
День рока
Глава 1
Минула зима, наступил март — обрушил на мир ревущие ветра и непредсказуемые грозы, а затем смягчился в преддверии благоуханной свежести ранней весны. Смолевки сбрызнули утесы розовым, белые цветы покачивались на изогнутых, точно арки, ветвях куманики, в траве поблескивали алый лихнис и дикие гиацинты. Птицы вили гнезда, перекликаясь над озерами, а на болотах эхом звенело бульканье кроншнепа. На каждой шхере, на каждом поросшем травой берегу у воды лебеди возвели настоящие замки из стеблей и листьев, и на каждом мирно спала, упрятав голову под крыло, огромная белая птица, а бдительный самец кружил рядом, вытянув шею и раскинув крылья на манер парусов. Над водной гладью эхом разносились крики сорочаев и чаек, а высоко в небесах вибрировала трель жаворонка.
На болотистой вересковой пустоши, раскинувшейся среди холмов в центре самого большого острова Оркнеев, работали мужчина и мальчик. В это время года вереск стоял черный и ломкий, но вдоль нахоженной тропки и на каждом склоне кустились бледные, душистые примулы. У подножия холмистой пустоши протянулась узкая лента пастбища, золотая от одуванчиков, еще дальше раскинулось огромное озеро, а за ним, почти параллельно — еще одно: в южной своей оконечности они отделялись друг от друга лишь узкой гатью и полоской земли, истоптанной как ногами, так и копытами: здесь находилось святилище Оркнеев. Тут возвышались гигантские круги камней: угрюмые, загадочные, массивные, они внушали ужас даже тем, кто понятия не имел об их предназначении и истории. Известно было, что ни одну лошадь не заставишь пересечь гать после наступления сумерек и до рассвета; никто не видел, чтобы там кормились олени. Только козы, твари странные и жутковатые, паслись себе среди камней, подравнивая траву к торжественным случаям: священные обряды по-прежнему проводились там в должное время года.
Двое работников трудились на ровном участке неподалеку от озер с их охраняемой гатью. Мужчина был высок, сухощав, мускулист и, даже одетый по-деревенски, держался иначе: его выдавали стремительные, скупые движения натренированного тела. Лицо его, молодое, но уже изборожденное горькими складками, казалось живым и изменчивым, несмотря на черную работу и ясный день. Мальчик, темноглазый, как отец, помогал ему сколачивать очередной улей: как только зацветет вереск, деревянные домики отнесут на пустошь и установят на ровные ряды помостов.
К ним-то и подъехал Гавейн, король Оркнеев. О приближении всадника говорил лишь мягкий перестук копыт по вересковой пустоши да тень, упавшая наискось на работу в руках у старшего.
Мужчина поднял голову. Гавейн, оборвав на полуслове небрежное приветствие, резко сдержал коня и уставился во все глаза.
— Мордред!
Мордред выронил киянку и неспешно поднялся на ноги. Отряд всадников, с дюжину или около того, со слугами и гончими, перевалив через гребень холма, скакал к королю. Мальчик оставил работу, выпрямился, застыл с открытым ртом.
Мордред успокаивающе потрепал сына по плечу.
— Да это же Гавейн! Приветствую.
— Ты? — изумился король Оркнеев. — Здесь? С каких пор? А это кто такой? — Он смерил мальчишку взглядом. — Впрочем, мог бы и не спрашивать. Парень больше похож на Артура… — Гавейн прикусил язык.
— Не тревожься, — сухо отозвался Мордред. — Он говорит только на островном наречии.
— Клянусь богами, — отозвался Гавейн, поневоле развеселившись, — если этого ты сотворил еще до отъезда, ты, выходит, обогнал нас всех!
Всадники поравнялись с королем. Гавейн кивком отослал их дожидаться в стороне, за пределами слышимости. А сам соскользнул с седла, и подоспевший слуга увел коня. Гавейн уселся на деревянный помост; Мордред, мгновение поколебавшись, опустился на другой. Мальчишка, повинуясь отцовскому жесту, принялся собирать инструменты. Он не спешил и то и дело украдкой постреливал глазами в сторону короля и свиты.
— А теперь рассказывай, — потребовал Гавейн. — Как, почему — словом, все как есть. Ходили слухи, что в живых тебя нет; иначе, дескать, давным-давно бы отыскался; да только я почему-то все равно в это не верил. Так что произошло?
— Ты еще спрашиваешь? Гахерис наверняка тебе все рассказал. Я полагал, он поехал к тебе.
— Ты разве ничего не знаешь? Впрочем, что я за дурень: откуда бы? Гахерис мертв.
— Мертв? Но как же? Неужто король его таки настиг? Но если даже так, я бы ни за что не подумал…
— Король тут ни при чем. В ту ночь Гахериса ранили, и не то чтобы серьезно, но он не принял мер, и рана воспалилась. Если бы он только приехал ко мне — да ведь не приехал же! Знал, видать, что за прием его ждет. Он отправился на север, к своей девчонке, а к тому времени, как его там разыскали, спасти его уже было нельзя, еще один на счету Бедуира, — с горечью добавил Гавейн.
Мордред промолчал. Сам он горевал разве что о Гарете, но для Гавейна, единственного, кто остался в живых из некогда шумного и тесного оркнейского клана, потеря оказалась тяжелой. Эту самую мысль он и облек в слова. Братья поговорили немного о прошлом: общие воспоминания словно обретали новые краски на фоне знакомых пейзажей. Затем Мордред, тщательно подбирая слова, принялся прощупывать почву.
— Ты вот отозвался о Бедуире со злобой. Я все понимаю, поверь мне, но нельзя винить Бедуира за безрассудство самого Гахериса. Как, впрочем, за все, что случилось той ночью. Я не держу на него зла даже за это. — Мордред легко коснулся плеча. — Ты должен согласиться, Гавейн, — теперь, когда у тебя было достаточно времени примириться с горем! В ту ночь верховодил Агравейн, а Гахерис был с ним заодно. Они вознамерились любой ценой уничтожить Бедуира, даже если бы пришлось заодно погубить и королеву. Сколько бы их ни отговаривали…
— Согласен. А то я их не знал? Агравейн был глупцом, а Гахерис — еще и безумцем в придачу; и на руках его так и не просохла кровь от убийства куда более страшного, нежели все злодеяния той ночи. Но я не о близнецах думал. Я думал о Гарете. Он заслуживал лучшей участи, нежели пасть от руки убийцы, которому он верил, под чьим началом сражался…
— Да ради всех богов, никакое это не убийство! — взорвался Мордред, так что сын его встревоженно вскинул глаза. — Отнеси инструменты в дом, — негромко приказал отец мальчику на местном наречии. — Сегодня мы больше работать не будем. Скажи матери, что я скоро вернусь. Не бойся, все в порядке.
Мальчишка умчался. Мужчины молча глядели ему вслед, следя, как щуплая фигурка тает вдали под холмом. В лощинке у озера приютилась хижина: ее соломенная кровля терялась среди вереска. Паренек нырнул в низкий дверной проем и исчез.
Мордред снова повернулся к брату.
— Гавейн, ты не думай, я горюю о Гарете не меньше любого другого, — убежденно заговорил он. — Но поверь мне, гибель его — случайна, насколько может считаться случайностью убийство в горячке безумного побоища. И Гарет был во всеоружии. А Бедуир — нет, когда на него напали. Думаю, в первые мгновения он вообще не разбирал, кто окажется под лезвием его меча.
— Ну да, конечно! — В голосе Гавейна по-прежнему звучала горечь. — Все знают, что ты был на его стороне.
Мордред вскинул голову.
— Что такое ты знаешь? — недоверчиво переспросил он.
— Ну, даже если ты и не поддерживал Бедуира, известно по меньшей мере, что ты возражал против нападения. Что, на мой взгляд, было разумно. Даже если бы их застали вдвоем в постели — два обнаженных сплетенных тела, — король сперва покарал бы нападавших, а уж потом занялся бы Бедуиром и королевой.
— Не понимаю тебя. Впрочем, это вообще к делу не относится. О прелюбодеянии речь просто не шла, — отозвался Мордред, с трудом сдерживая ярость. Королевский упрек в устах оборванного работяги-поселянина, обращенный к роскошно разодетому сюзерену, прозвучал на редкость несообразно. — Король прислал королеве письмо, которое она сочла нужным показать Бедуиру. Полагаю, послание извещало их обоих о том, что Артур возвращается. Я это письмо видел своими глазами: там, в ее покоях. А когда мы ворвались, оба были одеты — тепло закутаны, я бы сказал, — а в передней бодрствовали ее фрейлины. Одна из них находилась в спальне вместе с Бедуиром и королевой. Не самая удобная обстановка для прелюбодеяния, верно?
— Да, да, — нетерпеливо отмахнулся Гавейн. — Все знаю. Я говорил с моим дядей, верховным королем. — Эхо этих слов здесь, на острове, словно воскресило воспоминания. Правитель отвел глаза и быстро докончил: — Король мне все рассказал. Ты, значит, пытался удержать этого дурня Агравейна и помешал-таки Гахерису причинить вред королеве. Если бы он ее хоть пальцем коснулся…
— Погоди. Вот этого-то я и не понимаю. Откуда тебе это известно? Бедуир никак не мог видеть, что происходит, иначе бы не напал на меня. А Борс, сдается мне, к тому времени уже ушел за стражей. Так от кого король узнал правду?
— Разумеется, от королевы.
Мордред молчал. В воздухе вокруг звенели песни болотных птиц, но он слышал лишь безмолвие, призрачное безмолвие этих долгих, пронизанных снами ночей. Она видела. Она знала. Она вовсе не прогоняла его прочь.
— Кажется, я начинаю понимать, — медленно протянул Мордред. — Гахерис сказал мне, что за мной вот-вот придет стража и ради спасения жизни мне нужно бежать из Камелота. А он, дескать, отвезет меня в безопасное место, пусть даже сам при этом рискует головой. Даже в ту пору, хоть в сознании у меня мешалось, я счел это странным. Ведь я же поверг его на землю, защищая королеву.
— Гахерис, милый мой Мордред, спасал лишь собственную шкуру. Тебе не приходило в голову задуматься, с какой стати стража выпустила его за ворота, хотя о стычке все наверняка уже знали? Одного Гахериса непременно задержали бы. Но вот принца Мордреда, ежели сам Бедуир распорядился, чтобы о нем позаботились…
— Я почти ничего не помню. Скачка — точно дурной сон… часть дурного сна.
— Так подумай сейчас. Произошло следующее: Гахерис выбрался за ворота, ускакал прочь и, как только представился случай, бросил тебя на произвол судьбы — умирать или выздоравливать, это уж на усмотрение Бога и благочестивой братии.
— Ты и об этом знаешь?
— Со временем Артур нашел-таки монастырь, но тебя уже не застал. Разыскивая тебя, королевские посланцы изъездили страну вдоль и поперек. И в конце концов решили, что ты сгинул либо мертв. — Гавейн невесело усмехнулся. — Мрачно же подшутили боги, братец! Скончался Гахерис, а оплакивали тебя. Тебе бы это изрядно польстило. Когда собрался очередной совет…
Остального Мордред уже не слышал. Он порывисто вскочил на ноги и отошел на несколько шагов в сторону. Солнце садилось, на западе переливалась и мерцала гладь огромного озера. А за ним, между заводью и закатным заревом, маячили холмы острова Хой. Мордред глубоко вздохнул. Ощущение было такое, словно он медленно пробуждается к жизни. Когда-то давным-давно на берегу неподалеку отсюда вот так же стоял мальчишка, и сердце его влеклось за холмы и за море, к далеким, многоцветным королевствам. А теперь его сменил мужчина: он глядел в ту же сторону, прозревал те же видения, а в сознании его рассеивалась горькая озлобленность. За ним вовсе не охотились. Его не оклеветали. Имя его по-прежнему сияет незамутненным серебром. Отец искал его с миром. А королева…