Климент Васев прибыл с точностью до минуты. Я хотел заказать что-нибудь горячительное, но он возразил: был трезвенником. Пришлось обойтись лимонадом. Едва дождавшись, чтобы кельнер отошел, я быстро заговорил:
— Послушайте, Васев, вы сыграли со мной злую шутку. Честное слово, я бы посмеялся вместе с вами, если бы ее последствия не были для меня так печальны. Не говоря уже о том, что на всех языках имя Смилова стало синонимом лжеца, мне угрожает совершенно конкретная опасность. Через восемнадцать дней я постучусь в вашу дверь, чтобы попросить работы.
— Не вижу для этого оснований, товарищ Смилов.
— Хотел бы я, чтобы это сказал наш Главный.
— Но рукопись Клитарха существует, и я могу представить ее всем скептикам, будь то редактор, научный работник или журналист!
— Хорошо, пусть так, хотя я и сам уже сомневаюсь в ее подлинности. Но почему вы не сказали, что откопали ее под грушей в отцовском саду или нашли ее замурованной в етене вашего старого дома?
— Очень просто. Потому что это не соответствует истине. — Он пожал плечами. — Притом ни у моего отца не было сада, ни у меня — старого дома.
Я сделал несколько глотков — напиток был сладковатым — и заговорил снова:
— Прекрасно. Значит, вы с доктором Каменевым действительно нашли рукопись на дне морском. Говорили вы мне, на какой глубине находился корабль, о котором идет речь?
— Именно на такой, какую вы указали в своей статье: 540 метров. Могу добавить, что эта рукопись не была там единственным грузом.
— Прекрасно, — повторил я, и голос у меня невольно зазвучал нервно и напряженно. — Это глубина почти недостижима для человека. Ее не могут преодолеть даже новейшие подводные лодки. Правда, в некоторых современных батискафах человек может опуститься так глубоко, — я согласен. Но тогда невозможно вести раскопки, нельзя взять предмет. Это может сделать только человек, находящийся вне батискафа и не связанный с поверхностью.
— Совершенно верно, — согласился инженер. Лицо у него было серьезное, но глаза улыбались.
— Так вот, Васев. Я сам — не водолаз, но могу сказать, что хорошо подковался по части водолазного дела. И потому тезис о погружении на подобную глубину считаю абсурдом. Разрешите, я изложу вам свои соображения.
— Говорите спокойно. Спешить нам некуда и незачем.
— В конце концов, вопросы сводятся к элементарной физике, арифметике и физиологии, — начал я. — Из многих проблем возьмем только одну: дыхание. Всякий аквалангист знает, что дышать под водой можно только воздухом или другой газовой смесью под тем же давлением, как и давление воды на достигнутой глубине. В противном случае межреберные мышцы не смогут преодолеть внешнее давление и расширить грудную клетку. Это приведет к асфиксии, а при разнице давлений в несколько атмосфер — к тому, что под тяжестью воды грудная клетка расплющится. Именно поэтому аквалангисты берут с собой баллоны со сжатым воздухом под давлением 150–200 атмосфер и аппарат, уравновешивающий давление.
— Это так, — кивнул Васев. — До сих пор между нами нет разногласий.
Признаюсь, его самоуверенность действовала мне на нервы, но я постарался сохранить спокойствие и говорить как можно убедительнее.
— Если разногласий нет, то сейчас я загоню вас в угол, Васев. Вы не сможете опровергнуть простой физический закон, по которому, если человек погружается, давление каждые десять метров возрастает на одну атмосферу.
— Согласен и с этим.
— Итак, примем, что аквалангист с вашими «скромными» габаритами вдыхает на поверхности каждый раз по два литра воздуха. На глубине десятка метров он вдохнет те же два литра, но этот воздух сжат, плотен и по количеству эквивалентен четырем литрам. На глубине 20 метров он вдохнет шесть литров, на 30 — восемь литров и так далее. — Я достал карандаш и произвел на бумажной салфетке простой арифметический подсчет. — Смотрите, Васев. На глубине § 40 метров давление равно 55 атмосферам. На поверхности вы вдыхаете два литра воздуха, но на этой глубине вдохнете сразу 110 литров. Современный большой легководолазный аппарат содержит около четырех тысяч литров воздуха. Разделим 4000 на 110, и сразу станет ясно, что всей емкости аппарата вам хватит примерно на 30 вдохов, значит, в воде вы можете пробыть около двух минут. А ведь воздух понадобится вам еще для спуска и подъема.
— И что же отсюда следует? — спокойно спросил Васев, когда я кончил и победоносно взглянул на него.
— Что ваше утверждение о спуске с легководолазным аппаратом на…
— Нет, — резко прервал он. — Не приписывайте мне слов, которых я не произносил. Я утверждаю, что мы с Каменевым спустились на 540 метров и извлекли со дна моря рукопись Клитарха, но о легководолазном аппарате речи не было. Не хочу вас обидеть, но эти слова содержатся и в вашей статье, хотя я и не произносил их.
Это было сказано так, что, вставь он хоть одно «хм», я бы поверил, что со мной говорит Божилов.
— Но согласитесь со мной, — продолжал я упрямо, — что исследовать внутренность корабля может только человек, не находящийся в подводной лодке или батискафе и вообще не связанный с поверхностью: ведь воздушная трубка, как бы она ни была исправна, либо взорвется в верхней своей части под страшным давлением, либо расплющится под собственной тяжестью?
— Согласен.
— Итак?
Климент Васев не ответил. Он сидел неподвижно, сосредоточенно глядя на желтоватые отблески лимонада в своем стакане.
— Почему вы молчите? — спросил я.
— Потому что все, сказанное вами, верно, но не менее верно и другое: мы с Каменевым действительно спускались на эту глубину.
— Я бы сказал, что «и волки сыты, и овцы целы», если бы в Софии меня не ждал совершенно недвусмысленный приказ об увольнении.
Инженер промолчал. На виске у него нервно билась жилка. Я взглянул на часы: время приближалось к одиннадцати. Посетителей становилось все меньше, и кельнеры дремали по углам ресторана.
— Попытайтесь понять меня, товарищ Смилов, — заговорил наконец Васев. — То, что вы слышали от меня в редакции, абсолютно верно. Я думал, что своим сообщением принесу пользу болгарской науке. Возможно, я ошибся. Во всяком случае, у меня совершенно точно не было никакого желания чинить неприятности лично вам.
— Тогда помогите мне выпутаться из них, — сказал я и мысленно проклял себя за жалобные нотки, прозвучавшие в моем голосе.
— В том-то и горе, что для меня это невозможно. По крайней мере сейчас. Поверьте, это не каприз. Тут есть непреодолимые обстоятельства. Совершенно непреодолимые. Но даю вам слово мужчины: едва они исчезнут — а это может произойти скоро, — я разыщу вас и дам возможность реабилитироваться.
Я умолк. Мне хотелось просить его, настаивать, испробовать всякие средства, чтобы раскрыть тайну Васева, но я отказался от этой мысли: такого человека, как он, можно убить, но не подчинить себе.
— Ну, что ж? — спросил он. — Как вы решили? Будете ждать?
— Нет, — чистосердечно ответил я. — Сделаю все возможное и невозможное, чтобы узнать то, о чем вы молчите.
— Ваше дело, — пожал плечами Васев и жестом подозвал кельнера. — Но подтверждаю, что расскажу все… когда это будет возможно.
Итак, наш разговор кончился ничем. Почему? Не берусь утверждать категорически, но склонен обвинять лимонад; это не подходящий напиток для задушевных бесед.
ПЯТЬ БАЛЛОВ — ВОЛНЕНИЕ, ШЕСТЬ БАЛЛОВ — ВЕТЕР… И ОДНА БУТЫЛКА «ПЛИСКИ»
Слава богу, санитар дядя Нино (сам он переделал свое имя в «дай вина») не был таким неразговорчивым. В следующие несколько вечеров мы провели не один чье за стаканчиком и приятными разговорами, и как-то случилось, что они постоянно вертелись вокруг доктора Каменева. Именно из этих разговоров я узнал, что доктор и «этот желтоволосый Климент» уже два года занимаются по ночам какими-то таинственными делами, что они провели несколько непонятных хирургических операций, что время от времени они уходят на три-четыре дня в море на «Камчии» — исследовательском судне УГР. А когда до печальной встречи с шефом оставалось жалких восемь дней (или 192 часа, так как я уже начал считать время на часы), дядя Нино сказал мне равнодушно:
— Доктор завтра опять уходит в море. Взял три дня отпуска…
На этот раз наша беседа кончилась очень рано. Я оставил дядю Нино наедине с бутылками, побежал купить разной провизии, а также одеяло, уплатил за номер в гостинице и направился к пристани. Незачем описывать подробно, как мне удалось проникнуть на «Камчию». Скажу только, что это было чертовски трудно и что если бы сейчас я писал не строгий отчет, а приключенческий роман, то это была бы самая интересная его страница. А главное — в четыре часа утра я уже лежал, свернувшись комочком, под брезентовой покрышкой спасательной лодки номер два на «Камчии» и мысленно поздравлял себя с успехом благодаря моей необыкновенной хитрости и редкостной журналистской ловкости.
К семи часам экипаж стал готовиться к отплытию. Я слышал, как матросы говорят, что волнение — пять баллов, а ветер — шесть, но тогда не обратил внимания на их слова. В половине восьмого на такси приехали Васев, Каменов и привезли какие-то таинственные ящики. Васев молча принялся за работу, а доктор Каменев — смуглый, черноглазый, круглолицый человек лет тридцати пяти — завязал оживленный разговор, заставив вскоре весь экипаж кататься со смеху. В восемь прозвучали обычные судовые команды, двигатель глухо заурчал, по палубе застучали тяжелые сапоги, и вскоре я ощутил колыхание. Мы отправились в путь.
Увы, мне очень скоро пришлось понять, что означали слова о баллах. Едва мы вышли из Бургасского залива, как корабль запрыгал по волнам, словно выплясывая самое дробное шопское хоро. А ветер свистел и стонал в снастях, угрожающе раскачивал корабль во все стороны и вызывал у меня в желудке еще большее волнение, чем в море. Не думайте, что морской ветер в апреле похож на тот приятный бриз, какой вы ощущаете на пляже в летние дни. Нет, этот ветер был жестоким и холодным, как лед, вместе с водяными брызгами он проникал под брезент, и оттого зубы у меня стучали громче судового двигателя. Мое одеяло вскоре промокло насквозь и превратилось в великолепный холодильник.
К обеду, когда мы уже были в открытом море, волнение усилилось. Я беспомощно лежал, скорчившись на дне лодки, проклинал и море, и рукопись Клитарха, и Божилова, а всякая мысль о еде вызывала у меня неудержимые спазмы. И тогда мне стали понятны слова одного древнего мудреца: «Люди бывают трех видов — живые, мертвые и те, что путешествуют по морю».
Это безумное плавание продолжалось целый день и еще полночи. Но вот двигатели умолкли, и корабль лег в дрейф. Не знаю, спал ли я вообще в эту ночь. Знаю только, что на следующее утро все кости у меня болели так, словно меня пропустили сквозь камнедробилку.
Потом все началось сначала, но, к счастью, ненадолго. Корабль около часа плыл против ветра, остановился, не выключая двигателей, и на палубе возникла суета. Я испугался и приоткрыл брезент. В следующий момент я уже благодарил счастливую случайность: четверо моряков спускали на воду лодку номер один. Что сталось бы с «зайцем», если бы им пришло в голову взять лодку номер два?
Тут на палубе появились Каменев и Васев, оба в особых тонких скафандрах, плотно облегающих тело. Они надели ласты и маски, потом прикрепили к головам лампочки вроде шахтерских, присоединенные к мощным аккумуляторам на спине. Через несколько дней я узнал, что с помощью тех же аккумуляторов костюмы (изобретение Васева) обогреваются и обеспечивают равномерную температуру, несмотря на холод снаружи. На груди у них я заметил по два легких металлических баллона, от которых трубка шла куда-то под костюм.
Оба на прощанье помахали рукой, потом спрыгнули в море и исчезли среди острых гребней волн. Матросы и капитан поглядели им вслед и занялись своими делами. Только лодка с четырьмя гребцами продолжала описывать круги на месте. Помню, я взглянул на часы. Стрелки показывали 10.10.
Минуты текли убийственно медленно. На корабле не было никакой суеты — видимо, экипаж не ожидал скорого возвращения водолазов. Но сколько бы я ни убеждал себя сохранять спокойствие, взгляд мой не отрывался от часов, которые я каждые пять минут подносил к уху — убедиться, что они не стоят. Прошло четыре часа, было уже два, когда кто-то крикнул:
— Ракета! Капитан, ракета! Они всплыли!
— Полный вперед! — раздался голос капитана. — Лево на борт!
Я не мог уследить за маневром, но через десять минут Васев и Каменев уже поднимались по трапу. Еще через десять минут ветер донес до меня обрывки их оживленного разговора с капитаном. Оба досадовали, сердились, что не нашли корабль, который искали; капитан басом извинился, что скверные метеорологические условия помешали работе с секстантом, и жаловался, что для опытов выбрали самое неудачное время. Потом на корабле все снова затихло.
Я попытался устроиться поудобнее и задумался. Что мне делать? Ужасная ночь, проведенная под тонким одеялом, не принесла мне ничего, кроме разве что бесподобного насморка. Я не получил никаких доказательств. В борьбе за раскрытие тайны рукописи Клитарха я не продвинулся ни на шаг. Действительно, что я мог сделать? Я думал долго и в конце концов решился. До Бургаса еще часов двадцать пути. За это время нужно проникнуть в каюты Каменева и Васева и перерыть привезенные ими ящики. Я был настолько готов на все, что не поколебался бы заглянуть даже в их скафандры, если бы мне показалось, что разгадка кроется в них.
Да, я так и сделаю. Хороший специалист с одного взгляда может определить достоинства легководолазного костюма.
Я услышал за стенкой лодки подозрительный шум, и вот под брезент просунулась рука с зажатой в ней бутылкой.
— Что это? — невольно воскликнул я. И услышал, как кто-то усмехнулся.
— Коньяк «Плиска». Первоклассное средство для промерзших журналистов.
Быстрым движением я сорвал брезент и вскочил. Передо мной с бутылкой в руке стоял доктор Каменев и дружески мне улыбался. А весь судовой экипаж от капитана до промасленного механика окружил меня и неудержимо хохотал. Стоит ли добавлять, что я, говоря словами Лафонтена, чувствовал себя «посрамленным, как лисица, пойманная курицей».
И тут все прояснилось. Хоть мне казалось, что я действую ловко и хитро, экипаж заметил, как я проник на корабль, но с согласия Васева и Каменева решил подшутить надо мною и оставить меня мерзнуть в лодке всю ночь. Положение еще больше прояснилось через полчаса, когда я узнал, что капитан даже вписал меня в заверенный пограничниками путевой лист корабля.
Однако, согласно моей философии, человек должен воспринимать по-спортивному, с улыбкой, не только победы, но и поражения. Я засмеялся вместе с прочими, отведал «коньяка для промерзших журналистов», а потом бутылка пошла по кругу, и таким образом мы «побратались».
— А собственно, в таких фокусах не было надобности, — сказал инженер Васев, когда мы уже сидели в теплой кают-компании «Камчии». — Мы и без того решили разыскать вас тотчас после эксперимента. Больше того, мы назначили спуск на сегодня, хоть условия и неблагоприятные, только для того, чтобы дать вам возможность, как говорится, «выйти сухим из воды». Что ж, будем считать, что у вас теперь достаточно материала?
— Совсем нет, — ответил я. — О ваших погружениях я знаю столько же, сколько и месяц назад, то есть абсолютно ничего.
— Но ведь вы наблюдали за тем, как мы спускались? — возразил Каменев. — Мы находимся в 180 милях от берега, а если вы взглянете на глубомер «Камчии», то увидите, что глубина здесь — 550 метров. Почему же вы не верите, что мы извлекли рукопись с глубины 540 метров?
— Потому что у меня нет никаких доказательств. Может быть, вы не опускались на дно, а, скажем, играли в шахматы, прицепившись к килю корабля. Мне кажется, на таких глубинах дышать невозможно.
Все замолчали. Потом, когда я снова неудержимо расчихался, оба мои собеседника переглянулись, и Басев утвердительно кивнул.
— Вы много говорите о дыхании, — снова заговорил Каменев. — Но что, в сущности, означает дыхание? Исчерпывается ли весь механизм дыхания поступлением воздуха в легкие? Не является ли оно лишь частью, точнее, только предпосылкой для подлинного дыхательного процесса?