СТАРИК. Сапоги на мне были австрийские тогда, помню. Рука болела — мы в Петрограде ревизию частных сейфов делали в банке, буржуй ладонь прихлопнул железной дверцей. Со зла.
ЮНОША. Так он мне прихлопнул! Вот у меня тряпочкой замотано.
СТАРИК
ЮНОША. Не знаю.
СТАРИК. Почему?
ЮНОША. Не знаю… Обещать не стану.
СТАРИК. Ну вот. Всегдашняя история — старость предупреждает, юность не слушает. Но ведь я — это ты. Теперь уж ясно, какую роль та секунда сыграла. Мне-то видно.
ЮНОША. Что же ты сам сразу бросился? Не ждал.
СТАРИК. Откуда думать было? Но тебе-то я говорю.
ЮНОША. Отец, если б ты чувствовал, как сейчас тут… Утро… И сегодня революционная армия перейдет в наступление. Мы на митинге поклялись. Это великий поход: кончается прежнее, начинается совсем другое. А ты говоришь, подождать.
СТАРИК. На одну десятую долю секунды.
ЮНОША. У нас здесь нового чувства столько. Мы об государстве думаем, об целом мире, обо всех Трудящихся я угнетенных… Или вот дружба. Мы теперь все вместе. Я за Смирнова жизнь отдам, не пожалею. Или за Васю Гриднева.
СТАРИК. Не отдашь ты за него жизнь. В двадцатом Васю зарубят махновцы-бандиты на Украине. Крикнет: «За власть Советов!» — и падет. А ты будешь в другом месте… У меня лучшие друзья уходили молодыми.
ЮНОША. Неужто в двадцатом году еще воевать?
СТАРИК. А ты думал! Так тебе господа и отдали Россию даром! Генералов на вас пойдет без счета, капитализм всей планеты поднимется. Только начинается гражданская война. Еще ой-ой насидишься в седле, натопаешься по снегам-степям. Четыре раза с Таней будете расставаться, на разные фронты попадать.
ЮНОША