— Вы мне нагуливаете аппетит! — шутит Фернайбранка.
Мы откладываем ломик и кирку и берем лопаты. Мои ладони горят, как лампочки по 200 ватт. Но я не обращаю на это внимания, мной движет неуемная сила. Я раскапываю землю как угорелый, устанавливая рекорд для района Лазурного берега, где землекопы предпочитают использовать свои лопаты в качестве подпорок.
Еще полчаса физических усилий. Фернайбранка выбрасывает белый флаг.
— Ой, мамочка моя! — вздыхает он, усаживаясь на ящик. — Вы совсем загнали меня, коллега! Садовые работы в подземелье для меня в новинку.
Я ничего не отвечаю, так как достигаю цели. И этой целью оказывается скрюченный скелет, на котором еще сохранились остатки женского платья.
— Посмотрите, Казимир…
Он подходит, наклоняется и присвистывает.
— Вы надеялись найти здесь это?
— Перед тем как начать копать, еще нет. Меня привело сюда шестое чувство. Но мое подсознание не исключало такой находки.
— Вы не знаете, кто бы это мог быть?
— Сейчас…
Я показываю на Казимира и, поклонившись скелету, объявляю:
— Позвольте представить вам комиссара Казимира Фернайбранка, миссис Мак Херрел.
ГЛАВА XV,
в которой Правда наконец является из небытия
Доктор Скребифиг, несмотря на фамилию, которая некоторым может показаться комичной, на редкость серьезный месье. Опять же вопреки своей фамилии он не гинеколог, а специалист по ревматическим заболеваниям. Это крупный худощавый брюнет, жизнерадостный, как цветная фотография приюта для слепых. У него очки в черной роговой оправе и озабоченный вид, вызванный либо постоянными семейными дрязгами, либо печеночными коликами.
Без особого энтузиазма он соглашается приехать. Склонившись над скелетом, утвердительно кивает головой.
— Без сомнений, это моя бывшая пациентка. Я узнаю характерную деформацию костей нижних конечностей, а также искривление позвоночника. Я сделал достаточно рентгеновских снимков этой особы (некоторые хранятся у меня до сих пор), чтобы быть уверенным в своем ответе.
Фернайбранка рискует пошутить:
— Немного терпения, и вам бы не пришлось фотографировать ее внутренности, доктор. Теперь она перед вами вся, как на ладони.
Это никого не веселит, а особенно врача, который, как мне кажется, подписан на «Фигаро Литтерер».
Мы поднимаемся на свежий воздух, и я прошу доктора пойти с нами в соседнее бистро, чтобы серьезно поговорить в более подходящей, чем этот погреб-кладбище, обстановке.
За бокалом минеральной воды он отвечает на мои вопросы.
— Собственно говоря, доктор, вы были единственным человеком в Ницце, кто хорошо знал Дафни Мак Херрел. Скажите, что это была за женщина?
— Она очень страдала. Ее характер был таким же искореженным, как и ее ноги! Кроме того, из-за своей шотландской скупости она была самой скаредной из моих пациенток. Она оплачивала мои услуги с шестимесячным опозданием и при этом еще делала недовольный вид. Она всегда торговалась; короче говоря, вы понимаете, что это была за особа!
— Понимаю. А ее племянница?
Док снимает очки и протирает их кусочком замши.
— Милая девочка, которая играла роль сиротки на побегушках! Мадам. Мак Херрел скорее относилась к ней, как к служанке, чем как к племяннице.
— Расскажите мне о ней…
Я чувствую, как бьется мое сердце. Из трех мужчин, собравшихся здесь, я наверняка смогу рассказать о Синтии больше всех.
— Она была нежной, красивой, кроткой… Может быть только к концу она изменилась, когда, мне кажется, ее душа начала бунтовать. Деспотизм тетки стал ей невыносим. Однажды она тайком попросила меня выписать старухе снотворное — та и ночью не давала ей покоя.
— И вы сделали это?
— Да, охотно, тем более что больная в них нуждалась. Она страшно страдала от острых ревматических болей…
— Синтию кто-нибудь посещал?
— Насколько мне известно, нет. Во время своих визитов я не встречал ни души.
— И вы никогда не встречали Синтию где-нибудь?
— Нет.
Тут он неожиданно замолкает, и я вижу, что его мучит какая-то мысль.
— Вы что-то вспомнили, доктор? — мягко интересуюсь я.
— Да.
— Я вас слушаю.
— То есть…
— Речь идет об очень серьезном деле, доктор. Уже совершено два убийства, и вы должны рассказать все, что знаете…
— Ладно, представьте себе, что однажды вечером, а точнее, ночью, мы с женой возвращались от наших каннских друзей, и я заметил девушку на улице.
— Это было в какое время?
— Около двух часов ночи.
— Где она была?
— Она выходила из ночного бара с довольно сомнительной репутацией «Золоченая дудочка». И с ней был мужчина.
— Вы уверены, что это была она?
— Да, тем более, она узнала меня и спряталась за спину своего спутника.
— Как он выглядел?
Доктор пожимает плечами.
— У меня не было времени разглядеть его. Я был так удивлен, встретив ее в столь поздний час и в таком месте… И все-таки мне кажется, что это был довольно молодой человек и довольно высокий…
— Это здесь, — говорит мне Фернайбранка, указывая пальцем на низкую дверь, к которой спускаются четыре степени.
Оттуда доносится музыка и приглушенный звук голосов. Над дверью светящаяся вывеска изображает стилизованную дудочку. Сверху надпись неоновыми буквами «Золоченая».
— Что это за бордель?
— Ммм, не дерьмовей, чем остальные. Здесь всех понемногу: туристов, молодых местных шалопаев.
Он показывает мне целый ряд дешевых мотоциклов у стены бара.
— Уголовники?
— И они тоже, но ведут себя тихо.
Мы заходим внутрь. Дым — столбом. Ни один шахтер не согласился бы спуститься сюда и за десять кусков.
Аппарат Хай Фи изрыгает истеричную музыку. Все вибрирует. На площадке величиной с почтовую марку трутся несколько пар, дающие друг другу обещания, которые уже начали исполнять. Мы подваливаем к стойке бара. Несколько типов, приятных на вид, как гнойный лишай, расступаются, давая нам пройти. Думаю, что комиссара знают здесь, как отлупленного (однажды так уже сказал Берю).
Жуликоватый халдей заговорщически подмигивает ему.
— Здравствуйте, какой приятный сюрприз… Как всегда, полтинник для поднятия духа?
Фернайбранка слегка краснеет от присутствия рядом с ним знаменитого Сан-Антонио, к которому относится как к почтенному отцу семейства.
— Разве что для поднятия духа, — соглашается Казимир. Он делает знак бармену. — Есть разговор, Виктор.
Виктор безрадостно повинуется. Видно, что он стучит в легавку, и, наверное, активно, но не любит делать это на виду у всех. Он наливает нам два «старперманьяка» (каламбур Берюрье, который я доверяю вам расшифровать самим) и подходит к нам, почесывая затылок.
— Да?
Я достаю из кармана водительские права Синтии, которые сохранил после нападения Толстого. Затем показываю украшающую их фотографию.
— Вы знаете эту девушку?
Виктор кивает башкой грудастого термита.
— Кажется, да, но я ее уже сто лет не видел.
— Расскажите немного.
— О чем?
— О ее поведении в те времена, когда она посещала «Дудочку».
Он покачивает своим чаном.
— Забавная кадра. Как-то вечером она пришла сюда одна. Села за столик в глубине зала и заказала выпивку. У нее был вид загнанной козочки, которой все-таки удалось смыться от охотника. Она выпила, зажмурив глаза, закашлялась, потом заплатила и ушла. Все это длилось не больше трех минут.
— А потом?
— Она вернулась на следующий вечер. На этот раз она пробыла здесь подольше. Выпила два скотча. Ребята хотели закадрить ее, приглашали танцевать, но так ничего и не добились.
Затем это вошло у нее в привычку. Она стала приходить сюда каждую ночь. У нее не было определенного часа. Иногда она приходила в десять вечера, иногда в час ночи или позже…
Черт возьми, да она ждала, когда же заснет старуха. Вот почему она попросила Скребифигу прописать снотворное тетке Дафни. Она задыхалась. «Дудочка» была ее отдушиной.
— Продолжайте, старина, вы меня заинтриговали.
— Правда? — улыбается стукач, окидывая окрестности взглядом, острым, как штопор.
— Могу заверить официально.
— Ну так вот, через некоторое время она попалась на крючок одному коту.
— Кто он?
— Да так, один бывший бесталанный актеришка. Он провалился в казино, гастролировавшем по ярмаркам, и после этого перебивался чем попало…
— Что вы имеете в виду под «чем попало»?
Бармен смотрит на Фернайбранку. Мой коллега поощряет его кивком головы, после чего парень многозначительно затыкает одну ноздрю большим пальцем.
— Он был связан с наркотиками?
— Его можно понять, — увиливает он от прямого ответа.
— Как звали этого малого?
— Да, знаете ли…
Фернайбранка нервно цокает языком.
— Выкладывай, сынок, — говорит он сухо, — ведь ты уже успел исповедаться в этом году, а?
— Его звали Стив Марроу.
— Это его настоящее имя?
— Думаю, да. Но, знаете, я не ходил снимать копию с его свидетельства о рождении.
— Где он здесь обретался?
— В отеле «Пин Парасоль».
— Вы говорите, что он соблазнил девчонку?
— В два счета! Наверное, потому, что тоже был из Англии, как и она. Эта дикарка, хранившая молчание даже с самыми обходительными парнями, упала в руки этого проходимца, как спелый плод с ветки.
— Красивая метафора, а дальше?
— А дальше ничего… Они продолжали встречаться еще некоторое время, а потом оба исчезли.
ГЛАВА XVI,
в которой я бью в грудь себя, а в челюсть другого, уже знакомого вам типа
Шотландская ночь весьма экономно сияет звездами, когда я останавливаю свой первоклассный бентли неподалеку от жилища мамаши О'Пафф. Трепещет утесник на песчаных берегах, угукают совы и квакают лягушки в камышах.
По правую руку от меня массивный силуэт Оужалинс Кастл неприступной цитаделью врезается в небосклон. Если бы в этой мрачной глухомани вдруг появился призрак, он бы меня ничуть не удивил. Зловещее местечко.
Бывшая куртизанка с Монружа поселилась в старом бараке, пронизанном сквозняками. Окна с полуразбитыми, залепленными клейкой лентой стеклами придают законченность этому полному убожеству.
Я складываю ладони рупором (в данный момент это полезней, чем сложить их штопором) и взываю, учитывая время и место, приглушенным голосом:
— Берю!
Я повторяю это снова и снова голосом, нарастающим, как молодая луна, и дрожащим, как песня молодой квакушки.
Nobody[53]! Я свищу, я стучу в дверь, в стекла, в ставни — тщетно. Ставлю болото против Пол Пота, что Берю и дама Глэдис нализались скотча. Я давлю на щеколду, и дверь пугливо шарахается от меня, как группка митингующих студентов от полицейского фургона.
Бледный свет звезд позволяет различить на полу посередине комнаты светлую массу. Я чиркаю спичкой и вижу распростертую Глэдис с подсунутыми под щеку тапками, вольготно откинутой в сторону рукой, задранной юбкой и широко раскрытым ртом. Эта достойная торговка любовными утехами очень изменилась. Она несомненно была права, что с такой физиономией эвакуировалась из Парижа в Шотландию. Я даже думаю, что она могла бы уйти на заслуженный отдых куда-нибудь посевернее, for example[54] в Исландию или в район Берингова пролива, чтобы не протухнуть окончательно.
У нее распухшее лицо в синеватых прожилках. Ее волосы, давно не крашенные, напоминают парик гвардейца, который участвовал в аресте короля Луи XVI. Теперь это алкоголичка во всей своей ужасающей красе.
Она храпит, как бульдозер на стройплощадке. Я снова зову голосом кентавра:
— Берю!
Затем, чтобы разбудить глубины профессионального подсознания чертового ханыги, я говорю строгим голосом:
— Старший инспектор Берюрье, вас просят к телефону.
Ноль!
Я осматриваю дом. Это недолго, так как он состоит из двух жалких комнатенок. Толстяка здесь нет. Но на груде ящиков я замечаю его чемодан. Хибара пропахла копченой селедкой, коптящей керосиновой лампой, копотью стен, табачным дымом, шотландской сажей и изношенной резиновой обувью.
Я возвращаюсь к даме, раскинувшейся на полу, и деликатно тормошу ее носком штиблета.
— Мадам Глэдис! — обращаюсь к ней. — Вы не могли бы прийти в себя на пару секунд, мне надо с вами поговорить!
Как же, разбежалась! Эта простипома продолжает дрыхнуть в парах виски. Тогда доблестный комиссар Сан-Антонио, который способен без всякого ущерба заменить масло, маргарин и рахат-лукум, действует тонко и изобретательно при помощи ведра холодной воды из соседнего колодца.
Нет ничего лучше для пьянчужки, чем ледяной душ.
Старушка перхает, чихает, открывает один глаз и изрыгает ответный душ ругательств.
— Ну как, полегчало, Глэдис? — спрашиваю я ласково.
Она смотрит на меня тяжелым взглядом. Я поднимаю ее за корсаж и прислоняю к стене. Но ее голова не хочет держаться на шее.
— Где наш друг Берюрье? — спрашиваю я.
Мамаша О'Пафф освобождается от лишнего урчанья в животе и удостаивает меня следующими эпитетами: б… выродком (подразумевая, наверное, то, что она с удовольствием усыновила бы меня), кроличьим дерьмом (я не против этих симпатичных травоядных и их субпродуктов), козлиной свежатиной (в этом производном от слова свежесть чувствуется что-то чистое и весеннее, что полностью компенсирует его оскорбительный смысл) и импотентом (что является ее полным правом, так как у меня никогда не возникнет влечения к этой даме).
Я нахожу лучший выход из положения и снова иду к колодцу. Сохраняя полнейшее в мире спокойствие, я выплескиваю ей на портрет еще половину (по-английски — the half) ведерка. Снова перханье, снова отфыркивания. Снова поток ругательств, не уступающих по красоте предыдущим.
В это время ваш знаменитый Сан-Антонио проявляет утонченную куртуазность, благодаря которой он стал своего рода Кольбером полиции[55].
— Послушай, Глэдис, — прерываю я ее, — если ты не ответишь на мои вопросы, я буду поливать тебя до тех пор, пока не вычерпаю весь колодец, это тебя устраивает?
И в подтверждение своих слов я выплескиваю на нее из ведра остатки бальзама.
— Сейчас все о'кей, дорогая?
— Ну чего ты ко мне привязался, бродячая падла? — интересуется подружка Берюрье.
— Где мой друг Берюрье, который остановился у вас?
— Я его больше не видела…
— Вы лжете. А если вы будете лгать, вас засадят в тюрягу. А если вас засадят в тюрягу, у вас не будет виски. А если у вас не будет, виски, вас хватит белая горячка. Ваши мозги заполонят летучие мыши и тараканы, смекаете?
— Тоже мне, друг Берю, — разоряется она по-французски. — Тоже мне француз паршивый! Горлопан и чистоплюй!
Она замолкает и начинает брызгать слезами, как фонтаны Пятачка на Елисейских полях.
— А! Будь проклят тот день, когда я решила оставить Монруж, чтобы сдыхать от виски в этой проклятой стране!
Я растроган, как школьник.
— Ладно, мать, не убивайся: у каждого свои проблемы. Киношное счастье бывает лишь в Голливуде. Оно длится час тридцать пять на экране, и все балдеют. Я спрашиваю вас, где Берю…
В ней продолжает рыдать скотч, но она все-таки отвечает сквозь слезы:
— Я же говорю вам, что он еще не вернулся. Он перекусил здесь в полдень, вышел и до сих пор не возвращался…
— Вы не знаете, куда он ушел?
— Нет. Я его спросила, но он ответил: «Профессиональная тайна», чертова свинья!
— Надеюсь, он вам сказал, что вернется к обеду?
— Конечно, сказал. Он даже притащил из города холодную курицу и пару бутылок скотча…
— Которые вы и выпили, ожидая его?
— Да.
— Вы никого не видели?
— Видела.
Я настораживаюсь.
— Кого?
— Сразу же после того, как этот ажан ушел, появился какой-то тип и спросил о каком-то Сан-Антонио.