Он надел килт, но под ним оставил кальсоны, благодаря чему стал похож больше на грека, чем на шотландца. Куртку вывернул наизнанку. На лице у него женский чулок, что придает ему ужасающий вид, а сверху — широкий берет в красную и зеленую клетку.
Я бросаюсь на него. Берю, продолжая играть свою роль, наставляет свою аркебузу на меня. Я провожу артистический захват: оружие летит на дорогу. Награждаю его бесконтактным крюком в челюсть. За ним следуют два удара в лицо. Толстый плывет и падает на колени. И тут, как всегда, происходит непредвиденное.
Мисс Синтия, которой я еще не успел заняться, подскакивает к Толстому и изо всех сил наносит по его чайнику удар ключом, настолько английским, насколько она сама — шотландка.
Берю ловит этот подарок судьбы зубами, и по звуку я понимаю, что его челюсть потребует выплаты компенсации. Кажется, будто опрокинули коробку с домино.
— Ох! е… да… б…! — рычит он на шепелявом французском.
Я хватаю его за шею, чтобы помочь подняться и одновременно защитить от нового выпада разбушевавшейся амазонки.
— Смывайся, лопух! — шепчу я ему на ухо.
Он понимает, что наступил решающий момент и пора сыграть в игру «беги за мной, чтобы я тебя поймал», и улепетывает через поле.
Вместо того чтобы броситься за ним, я трачу время на поиски пистолета. Я поднимаю его и рычу с оксфордским акцентом:
— Hands up[20]!
Но Берю не останавливается по двум одинаково серьезным причинам: во-первых, он знает, что должен испариться, во-вторых, он не понимает языка Черчилля.
Для полноты картины я не отказываюсь от удовольствия пальнуть пару раз ему вслед. Но Жиртрест уже скрылся в прибрежных камышах.
Я выражаю свою досаду и оборачиваюсь к малышке. Боже мой! Вблизи она в миллион девятьсот шестнадцать раз красивей, чем на расстоянии. Такой нежной кожи я еще не видел. Ее от природы белокурые волосы будто из чистого золота; я знаю, что это сравнение банально, но оно настолько точно, что я не могу скрыть этого от вас. Ее глаза даже не синие, а фиалковые, с золотистыми искорками. Ее рот… Нет, это не поддается описанию… Это надо видеть! Если бы вместо того, чтобы околачиваться в конторе, на заводе или в колледже, вы, банда недоразвитых, присоединились бы ко мне, вы бы поняли!
Она смугла от загара и прекрасна. Никаких изъянов: прекрасной формы грудь и руки, точеные лодыжки, упругий живот, изящный изгиб шеи и прочее…
— Этот бандит не причинил вам вреда? — беспокоится она, приняв мое молчаливое восхищение.
Я ответил на английском, но с ненавязчивым акцентом майского жука, по которому она догадывается:
— Вы француз?
Она мурлычет это по-французски. Для того чтобы мурлыкать на каком — либо языке или же кого-то на нем облаять, нужно хорошо им владеть.
Конечно, у нее тоже легкий акцент, но такой приятный, что так и хочется поискать его у нее между губ.
— Вы в полном порядке?
— Да. Даже не знаю, как вас благодарить, вы подоспели вовремя.
— Благодарите счастливый случай, — говорю я. — Подумать только, ведь я собирался ехать другой дорогой… Надо сообщить в полицию.
Она пожимает плечами.
— Этот человек наверняка сумасшедший. Вы заметили, как он одет?
— Вооруженный сумасшедший — вдвойне опасен.
— Я позвоню Мак Валенксу.
— Кто это?
— Шериф.
Тут я вспоминаю правила хорошего тона и кланяюсь.
— Меня зовут Сан-Антонио, — говорю.
Она протягивает мне руку.
— Очень приятно, Синтия Мак Херрел.
Касание наших рук длится чуть дольше положенного, ровно настолько, чтобы почувствовать разницу с банальным рукопожатием.
— Это чудовище проткнуло шины моего автомобиля, — вздыхает очаровательное дитя.
— Пусть это вас не волнует. Мы откатим ваш триумф на обочину, и я не откажу себе в удовольствии подвезти вас…
— Вы очень любезны.
Сказано — сделано. Мы наконец отправляемся в Оужалинс Кастл.
Первая часть моего плана удалась как нельзя лучше. Правда, Берю в схватке растерял свои доминошки, но искусство требует жертв.
— Вы приехали сюда на отдых? — спрашивает Синтия.
— Да, — отвечаю. — Я — писатель и собираюсь написать книгу, героиня которой — шотландка.
— Как интересно. А что вы уже написали?
Я перечисляю очень быстро и очень небрежно, с видом мэтра, который не хочет показаться нескромным:
— Дама с гортензиями, Граф Монте-Белло, Под сенью Бабушек в слезах, Клубок ужей, Идиот, который смеется, и Любите ли вы Бахуса, а также книжку об автомобильных гонках.
— По-моему, некоторые из ваших книг я читала, — говорит она.
— Вполне возможно, я переведен на сорок два языка, включая язык глухонемых Индустана и монегаскский.
— Вы настоящий француз, — улыбается она.
— Почему?
— Вы любите смеяться.
— Очень, а вы?
— Я не осмеливаюсь.
— Почему же?
— Вы же знаете, что у англичанок слишком большие зубы.
— Покажите свои…
Она повинуется.
— У вас великолепные зубы, — искренне говорю я, вспоминая зубы Берю.
И добавляю:
— Я бы с удовольствием сделал из них себе ожерелье.
Продолжая в том же духе, мы подъезжаем к Оужаливс Кастлу. Жилище поражает своими размерами и величием. Я вижу две остроконечные башни и гигантский перрон у подъезда.
На нем появляется мажордом, которого я уже видел в бинокль. Можно подумать, что он исполняет роль английского метрдотеля в рекламном ролике и немного переигрывает.
— У миссис что-то случилось с машиной? — обеспокоенно спрашивает он, не глядя на меня.
— Лопнули два колеса, Джеймс, — беззаботно отвечает Синтия. — Предупредите тетю, что я вернулась со своим французским другом.
Расценив это сообщение как представление гостя, шеф-лакей удостаивает меня кивком головы, от которого содрогаются его шейные позвонки.
— Это Джеймс Волдерн, наш мажордом, — объясняет Синтия, увлекая меня в гостиную.
Не знаю, доводилось ли вам бывать в зале Ваграм, но в любом случае поверьте, что по сравнению с большим залом Мак Херрел он выглядит общественным писсуаром.
Четырнадцать окон освещают помещение, а камин, внутри которого можно было бы построить восьмикомнатную виллу с гаражом, обогревает зал в холодное время года. Этот очаг — настоящий крематорий для Дедушек Морозов…
Моя прекрасная спутница указывает мне на кресло и садится напротив.
— Располагайтесь, месье Сан-Антонио. У вас в роду были испанцы?
— Да, друг моего отца, — отвечаю я с серьезным видом.
— Вы ужасно забавный. С вами не соскучишься.
— Не знаю, что и сказать вам, мисс, на самом деле, люди в компании, где я бываю, с трудом подавляют зевоту.
Тут я умолкаю, так как распахивается восемнадцатая двустворчатая дверь биг салона[21]. Сопровождаемая инфернальным Джеймсом Волдерном, появляется мистресс Дафни Мак Херрел в своем кресле-каталке.
ГЛАВА VI,
в которой я знакомлюсь с замечательной коллекцией мумий
Большая хозяйка малого виски Мак Херрел обладает всеми необходимыми качествами, чтобы в серьезной конкурентной борьбе занять место в музее ужасов. Рядом с ней Дракула покажется вам Сашей Дистель.
Представьте себе старую деву с мужеподобным лицом: квадратная челюсть, мощные дуги кустистых бровей, раздувающиеся ноздри и разросшиеся усы. Голова утопает в белоснежных волосах (в Шотландии суровые зимы), разделенных пробором толщиной в палец и забранных сзади в пучок лентой.
На Дафни — длинное фиолетовое платье, в котором она похожа на старого епископа. На длинной шее с бесчисленными подбородками висит золотая цепь, по толщине не уступающая якорной цепи «Королевы Елизаветы». Не знаю, была ли эта богатая вдовушка когда-нибудь замужем, если да, то я снимаю котелок перед смельчаком, отхватившим такой кусман. Я бы предпочел отправиться в свадебное путешествие с землечерпалкой. У старой такие лапы, что она без труда может прикрыть ими портрет Мари Марке в натуральную величину, и ноги размера великана Атласа, для которых обувь надо заказывать не у Балли на берегах Сены, а на судоверфях Онассиса.
Она бесцеремонно разглядывает меня через маленькие круглые очки в металлической оправе. Синтия рассказывает ей о том, что с нами случилось. Старуха слушает, не перебивая (что уже не свойственно в ее возрасте), и, как только племянница заканчивает рассказ, поднимает свою трость с серебряным набалдашником, как тамбурмажор, дающий сигнал своим музыкантам начинать. По этому сигналу слуга толкает кресло ко мне.
Дафни благодарит меня голосом, напоминающим о конкурсе ветроманов в склепе кафедрального собора! Она бойко говорит по-английски и пользуется им, чтобы расспросить о моих литературных трудах. Я сообщаю ей название будущего романа: «Любовник Леди Гуталин». На ходу придумываю сюжет. Это история об одном лесничем, влюбившемся в своего патрона, лорда Гуталина. Жена последнего, сгорающая от тайной любви к леснику, ставит волчий капкан в писсуаре последнего, в результате чего лесник попадает сначала в клинику, а потом в монастырь. Лорд Гуталин в отчаянии вешается, а Леди Гуталин взвешивается.
Мои собеседницы одобрительно кивают. Они говорят, что это совершенно необыкновенная история, и предрекают ей коммерческий успех.
Дафни спрашивает, где я остановился. Узнав, что снимаю номер в местной гостинице, она громко выражает свое негодование и умоляет меня разделить их скромный кров. Я много слышал о шотландском гостеприимстве, но считал это лапшой на чистом бульоне.
Сначала я смущенно отказываюсь, давая им возможность убедиться в моей скромности, но дамы настаивают. Особенно усердствует крошка Синтия. Такой расклад как нельзя лучше устраивает мои делишки, и дело кончается тем, что я уступаю.
Я думаю о том, как мне будет не хватать бедолаги Берюрье, и тут мне в голову приходит замечательная идея. Одна из тех, которые стоят того, чтобы занять почетное место на камине.
— Я не один в Оужалинсе, — говорю, — со мной путешествует мой слуга.
Оказывается, это меня не должно волновать. Ему остается лишь перебраться вместе со мной; домишко достаточно просторный!
Было решено, что завтра я со своей зубной щеткой, перебираюсь в замок. А пока меня приглашают отобедать. Я снова в смущении, снова в восторге, снова соглашаюсь.
— Немного виски? — предлагает мне Синтия.
— Охотно.
Джеймс Волдерн приносит бутылку Мак Херрел. Марочного, с двумя звездочками (произведенного в высокий чин).
Я делаю вид, что меня удивляет этикетка.
— Это ваши родственники? — спрашиваю я показывая на флакон.
— Это мы! — поправляет меня очаровательная Синтия. — Мы занимаемся производством виски уже уйму лет, Во Франции наша марка неизвестна, потому что мы мало экспортируем, но скажу вам, не хвалясь, что наша продукция пользуется большим спросом в Объединенном Королевстве.
Большим спросом, точно сказано! Я вспоминаю о дозе героина, которая содержалась в бутылках Петит-Литтре. Но так или иначе, это — спиртное высокого качества. Чтобы засосать рюмочку, не жалко среди ночи и от женщины оторваться. Я делюсь этой шуткой с дамами, и она их приводит в восторг.
— Не хотите ли, месье Сан-Антонио, чтобы я показала вам замок, кстати, вы сможете выбрать себе комнату? — спрашивает меня Синтия.
— С удовольствием, — спешу согласиться я.
На сей раз я искренен. Ваш Сан-Антонио, мои киски, всегда доволен собой. Согласитесь, что он создан для побед. И вот он в цитадели, которая зажгла парадные огни, чтобы принять его. А он в ответ зажигает свои, ей-богу!
Эта берлога огромна и более готична, чем заголовок немецкого журнала. Коридоры, коридоры, коридоры… Огромные залы, кровати с балдахинами, гигантские камины, потайные двери, глухие двери, тайные ходы…
В южном крыле первого этажа меня соблазнила круглая комната, напомнив мне полюбившийся фильм ужасов. В ней стоит кровать с колоннами, обтянутая зеленоватым атласом с лилиями. Когда дрыхнешь на ней, наверняка чувствуешь себя бароном Арданом. Приземистая дверь ведет в причудливую туалетную комнату: ванна из меди, краны напоминают вентили шлюзов, в раковине можно организовать мотогонки.
Чтобы пользоваться этим сооружением, нужно иметь диплом судового механика.
За туалетной комнатой располагается другая спальня, гораздо меньших размеров.
— Если вы позволите, — говорю я Синтии, — я расположусь здесь. Мой слуга займет маленькую комнату и будет под рукой.
— Как вам угодно.
Она смотрит на меня сияющими глазами. Мне приходит на ум, братцы, что шотландцы — вовсе не Казановы, и местные дамы, желающие освежиться, скорее предпочтут прачечную Сен-Марк. Ох уж эти рыжеватые волынщики с придурковатыми физиономиями и глазами, выразительными, как дырки в швейцарском сыре. Они лет двенадцать будут глазеть на девчонку, прежде чем осмелятся заговорить с ней; следующие двенадцать лет уйдет у них на то, чтобы уговорить ее надеть кольцо на finger[22]. Тогда как мы, френч— мены, стремительны, как ветер, ибо знаем, что жизнь коротка и нужно всегда держать нос по ветру, если хочешь отхватить свой кусок пирога, прежде чем костлявая не скосила траву под ногами. С одного взгляда мы оцениваем, может ли дело выгореть. И если да, мы тотчас заключаем сделку. Так что с собой всегда нужно иметь гербовую бумагу и заправленную ручку, чтобы оставить автограф.
Мы твердо усвоили, что без стремительности можно обойтись лишь во время сна, и поэтому женщины всего света ждут нас. Надеюсь, что вы это давно усекли, но сейчас нелишне повторить, учитывая, что ваши мозги напоминают ил Нила.
В тот день, когда мужики в других краях просекут вышесказанное, у Франции для поддержания ее престижа не останется ничего, кроме «ситроена» в две лошадиные силы. Слава Богу, они об этом не догадываются. Возьмите, например, америкашек. Они начинают с того, что напиваются в обществе малышки и даже не замечают, что уже переспали с ней, хорошо, если шантажист напомнит им об этом. Инглишмены действуют иначе, но ничуть не лучше. Они закомплексованы до мозга костей. Это ухажеры — лицемеры. И когда наступает время ставить точку, они ведут себя как настоящие олухи. Что касается немцев, то у них все это происходит за пианино. Они часами играют Бетховена или Вагнера, прежде чем подключиться в розетку на 220 вольт. А когда дело уже пошло, их трясет от избытка библейских чувств, партнерша же исполняет для них арию Смоковницы-игрушки!
И наоборот, может показаться, что итальянцы претендуют на первое место. Они действительно были бы серьезными конкурентами, не будь так болтливы, Но они говорят до того, они говорят после того, они говорят «во время того», и девчонок приводит в ужас перспектива заняться любовью с граммофоном.
Тогда как у француза есть все: техника, мастерство, контроль, блеск. Он умеет думать о другом в такой момент, когда другие уже ни о чем другом думать не могут. Он заменяет диалог внутренним монологом. Он развлекает себя интересными историями. Удовольствие — ничто, если не уметь продлевать его. Скажу больше: оно оборачивается против того, кто его укорачивает.
Вам может показаться, что я читаю лекцию, но все, что я вам сообщил, — это жизнь. Я — за половое воспитание подрастающего поколения. Это — трезвый подход настоящего мужчины. У французов нет космических кораблей, но я думаю, что никто больше не умеет так быстро подниматься на седьмое небо. Хотел бы я видеть там Титова и его космических братьев в их скафандрах. Эти месье улетают в полном одиночестве. А тем временем их жены томятся ожиданием и мечтают о ракетах, но не таких космических и не таких технических. Они перемывают посуду с мыслями о Космосе, в ожидании когда их сателлит раскалится докрасна в плотных слоях атмосферы. Но ставлю путешествие в Чили с Филиппом Кле против путешествия в Грецию с Берюрье, что они охотно обменяли бы своего национального героя на обыкновенного француза по национальности.
Но вернемся к нашим баранам.
Губы Синтии влажны, глаза Синтии влажны, щеки Синтии… румяны.
— Подумать только, французский писатель только что спас мне жизнь, — вздыхает она.