— Ну хорошо, — вздохнул Узкоглазый, — жди его непокорно.
— Но должен же быть отсюда выход.
— Пока вы думали всю ночь о высоких материях, я ощупал все стены. Они толсты, братья. Семье отвратительно насилие. Она предпочитает, чтобы мы сами разбили себе головы об эти стены…
Меня начал мучить голод, я привычно полез в карман за концентратами, но карманы были пусты. Мысли о пище потянули за собой мысли о воде, и я почувствовал жажду. Человек гибнет от жажды гораздо быстрее, чем от голода. Пока эти мысли были еще сравнительно спокойными: понятия «голод» и «жажда» еще относились к абстрактным понятиям, они пока что еще свободно циркулировали в мозгу, они еще не запекли губы и не затуманили сознание видениями пищи. Я понимал, что могу погибнуть, но не хотел еще всерьез думать об этом. Может быть, костлявая где-то уже бродила неподалеку, но не хотелось мне заранее смотреть ей в глаза. Не готов я еще был к концу пути, как здесь изящно выражаются. Уж слишком это нелепо: издохнуть от жажды или голода в каменной дыре в обществе трехглазых эллов за тридевять парсеков от родной Земли. С другой стороны, возразил я себе, всякая смерть нелепа, и испустить дух в своем круглом гелиодомике в подмосковной Икше нисколько, наверное, не нелепее и не лучше.
А может быть, подумал я, смерть на Элинии даже удобнее. Все здесь было немножко нереально, от трехглазых до неживых, и костлявая тоже покажется мне в последнюю минуту нереальной. Да и неизвестно еще, как она здесь выглядит и что у нее в руках вместо косы.
Ах, Юрочка, Юрочка, одернул я себя, легко думать о конце, когда в глубине души не веришь в него. Даже кокетничать тебе удается с костлявой.
Костлявая дрогнула в моем воображении и покатилась, и я понял, что нижняя ее часть не то ступа, не то шар, как у неживых. Это могло значить только одно — я уже спал.
Не знаю, сколько я продремал, но открыл я глаза, когда в камере нашей висели уже сумерки. Эллы молча сидели, привалившись к стенам. Узкоглазый вытянулся на полу, подложив под голову руки.
Хотелось пить, теперь уже всерьез. Сколько я ни старался отогнать от себя картины питья, воображение упрямо подсовывало различные стаканы, пиалы, бокалы, ведра, речки, пруды и озера. Как я был легкомысленно безумен, что никогда не умел ценить божественный дар воды, этого сладчайшего нектара, основы жизни. Если бы у меня в руке был сейчас стакан самой обыкновенной воды, я бы смаковал ее, как драгоценнейшую амброзию.
Я попытался облизнуть пересохшие губы, но язык был сухой.
Спокойно, сказал я себе, только не впадать в панику. Да, мучит жажда, но прошло еще слишком мало времени, чтобы организм мой серьезно обезводился. Я начал думать о том, сколько может человек прожить без воды, но вдруг увидел, как Узкоглазый неожиданно сел и как бы прислушался к чему-то. Зашевелились и остальные.
— Что случилось? — спросил я.
Узкоглазый предостерегающе качнул головой, и в это мгновение я услышал тихий шепот. Он был настолько тих, что я не сразу смог различить слова.
— Это элл, который там, на тропе, сказал "я", — прошептал Узкоглазый.
— Тш-шш, — шепнул Верткий и вскочил на ноги.
— Мы… — услышал я, — они… Семья прогнала…
Шепот прервался, и Верткий, напрягшийся было, как перед прыжком, разочарованно обмяк. Но Узкоглазый поднял руку, и я опять услышал тихий, запинающийся голос:
— Семья изгнала… К диким коррам… Мы… м-мы… — Мы чувствовали муку, спрессованную всего в несколько звуков. — Мы… мы… — шепот снова затих, — я… я… я… — шептавший словно заставлял себя снова и снова произносить это слово. Слово, которое стоило ему изгнания из Семьи. И казалось, что, заплатив за него такую цену, он старался не выпустить его из рук. — Я… вышел за Большие развалины… Один. С пустой головой. Представляете, с пустой головой, в которой больше не было родного гула Семьи, с которым мы появляемся на свет и с которым проходим конец пути, когда подходит срок. Эта тишина, эта пустота нестерпимы, они причиняют острую боль. Она царапает и зудит ум, и ум не знает, как избавиться от тишины. А она все растет и растет — эта проклятая тишина, она, ненавистная, становится огромной и гулкой, как далекие развалины на берегу, она заполняет весь мир…
Я… я не мог идти. Я бросился на землю, я катался по ней и бился головой о камни. Я думал о конце пути.
Я хотел уйти подальше от Семьи, что прогнала меня, и не мог уйти от нее.
А потом… потом я подумал о вас…
— Долго же ты вспоминал, — сказал Верткий. — Там, на тропе, когда мы пришли, ты сразу крикнул «бей!».
— Мне стыдно и больно. Мы… м… я не знаю, что случилось там. Как будто это был не я…
— И ты пришел к нам? — спросил Первенец.
— Да.
— А как ты нашел нас?
— Не знаю. В какой-то момент в пустоте я начал различать тихие звуки. Сначала мне показалось, что я снова слышу голос Семьи, но потом понял, что это не Семья. Голоса спорили — о чем, я не мог понять, — но спорили, и это не походило на ровный, привычный голос Семьи.
— Спасибо, что объяснил, — сказал Узкоглазый. — Как будто мы никогда не слышали голоса Семьи.
— Прости, мы… я так страдаю, я так измучен, что наши… мои мысли текут с трудом, мешаются… Да, я услышал споры и понял, что слышу тех, кто пришел… Я… я шел на ваши голоса. И пришел. Я хочу быть с вами.
— Ты просто боишься одиночества.
— Может быть.
— Тебя видел кто-нибудь?
— Нет, никто.
— Ты можешь выпустить нас?
— Нет.
— Почему?
— Я уже пробовал. Дверь не подпускает меня.
— Да, отлично они нас здесь замуровали, — вздохнул Узкоглазый.
— Попробуй еще раз, — приказал Верткий.
— Я пробовал много раз. Я хотел сделать что-нибудь для вас. Но каждый раз, когда я подношу руку к двери, что-то невидимое останавливает ее. Мы… я помню, мы запирали так запасы продовольствия от животных, но эллы всегда спокойно открывали такие запоры.
— Он больше не член Семьи, — сказал Тихий. — Такие запоры может открыть только Семья.
— Уж это-то точно, — насмешливо сказал Узкоглазый, и в голосе его звучало странное удовлетворение. — Невозможно.
— Что мне делать? — прошептал элл снаружи. — Я полон страха…
— А что тебе делать? Сиди спокойно и жди, пока тебя не увидят и не прогонят снова.
— Я попрошусь к вам.
— И будешь глупцом. Иди к коррам, к неживым. У тебя уже есть "я". Какое ни на есть, а "я". Будешь хоть жив, будешь сыт. А здесь у нас издохнешь, — сказал Верткий.
— Уж это точно. Все мы тут издохнем, — радостно подтвердил Узкоглазый.
— Иди, элл, — сказал Первенец, — прошу тебя. Ты только что заново родился, и тебе не нужно думать о конце пути.
— Нет, я не хочу уходить. Я хочу пройти конец пути с вами.
— Он так боится одиночества, что готов быть благородным, — заметил Узкоглазый.
— Не будь таким злым, Узкоглазый, — сказал Первенец.
— Скажите, — сказал я, — этот вот запор, что не дает открыть дверь…
— Это не запор, Юуран, это слово.
— Не понимаю.
— Ну как тебе объяснить? Семья мысленно может запереть дверь так, что другие ее не откроют.
— И нужно знать какое-то слово, чтобы открыть ее?
— Нет. Нужно просто захотеть открыть.
— Так откройте.
— Мы пробовали. Перестав быть членами Семьи, мы лишились и той силы, которой они обладают.
Да, я начинал понимать Узкоглазого, который, казалось, получал извращенное наслаждение, круша и без того призрачные надежды на спасение.
Но ведь я не элл, вдруг ухватился я за новую соломинку. Они сами просили прислать им человека для помощи. Помог я или не помог, но вреда им я явно не причинил, и они должны нести какую-то ответственность за меня.
Слова были какими-то канцелярскими и жалкими: нести, ответственность, должны… Ничего они не несут, этот потревоженный муравейник, никакой ответственности не ведают.
И все-таки я не хотел упускать надежду. Я вцепился в соломинку, в хрупкую, ничтожную соломинку. Они придут, обязательно придут, они же понимают, что я не элл. Чужестранец, скажут они, выходи. Ты не можешь умирать вместе с этими…
Я поймал себя на том, что чуть-чуть не произнес мысленно слово «предателями». Неужели я уже готов в обмен на призрачное спасение считать моих товарищей по пленению предателями? Кроткого в своей печали Первенца, буйного, непреклонного Верткого, насмешливого Узкоглазого? Неужели я бы смог выйти из тюрьмы, оставив их там? Наверное, смог бы, дорогой Юуран, если быть честным с собой. Да и незачем пользоваться грубым, шершавым словом «предательство», когда вместо него есть такие удобные, приятные понятия, как долг, посланник иного мира, нормы межпланетного общения. Приступ никчемного моего самоедства прервал Первенец:
— И все-таки ты должен уйти, элл, — уговаривал он изгнанника, что все еще стоял подле нашей тюрьмы.
— Нет.
— Мы просим тебя. Ты должен найти корров…
— Нет, я не хочу уходить отсюда.
— Ради нас. Они отведут тебя к неживым, может быть, те что-нибудь придумают. Они многое знают из того, что неведомо нам.
Мне почудилось, что я услышал долгий, прерывистый вздох, вздох ребенка, который вот-вот расплачется. Этот вздох помог мне выкарабкаться из эгоистического оцепенения, в которое я уже начал было погружаться. Элл, всхлипнул за стеной, страдал.
— А где мне найти корров? — пробормотал он.
— Они сами подойдут к тебе. Иди, элл, иди.
— Хорошо, я пойду. Но я хочу, чтобы вы дали мне имя.
— Я не знаю, — сказал Первенец, — я никому еще не давал имен. Пусть тебя назовут неживые.
— Нет, вы дайте мне имя.
— Пусть будет Настырный, — предложил Узкоглазый.
— Согласен? — спросил Первенец.
— Настырный, — прошептал изгнанник. — Настырный… Я Настырный… Спасибо.
Он ушел, и мы снова остались одни.
— Я об одном жалею, — вдруг сказал Верткий.
— О чем же, брат Верткий? — лениво спросил Узкоглазый. — Что получил имя? А что, набили бы себе сейчас брюхо багрянцем и нежились на легких ложах, а?
— Я не о том. Зря мы отпустили Варду и Курху. Может быть, с ними Семья не смогла бы так легко управиться с нами и притащить сюда…
— Что могли сделать два корра?
Все замолчали. Сумерки давно превратились в темноту, и она окутывала нас, как одеялом.
2
Я сидел в кафе. Стены были зеркально-гладкими, а светильники лили приятный оранжевый свет. У официантки были чуть удлиненные глаза, и в них прыгали искорки. Она кого-то напоминала мне, но сколько я ни пытался вспомнить, никак не мог сообразить, кого именно.
— Я хочу пить, — сказал я. — Пить.
— Пожалуйста, что хотите. Вода обычная, родниковая, талая, магнитная, газированная, минеральная, естественно-минеральная и минерально-сбалансированная, сок всех видов…
— Пить, все равно что…
— Простите, я еще не кончила. Кроме соков, мы можем вам предложить тонизирующие напитки на базе женьшеня и…
— Пи-ить! — взмолился я.
— И китайского лимонника, которые не только прекрасно утоляют жажду, но и снимают усталость…
— Вы что, издеваетесь надо мной? — прокаркал я и не узнал свой хриплый голос.
— Нисколько, Юуран.
Я хотел было удивиться, откуда в кафе с зеркальными стенами могут знать имя, которое дали мне на Элинии корры, но мозг мой тоже запекся от жажды, стал сухим и шершавым и отказывался думать о чем-нибудь, кроме влаги.
— Нисколько, Юуран, — продолжала официантка. — Мы нисколько не издеваемся над вами, у нас и в мыслях такого быть не может. Мы только хотим перечислить вам наш выбор, чтобы вы могли…
— Умоляю вас… что угодно…
— Сейчас, сейчас, мы обязательно должны упомянуть кислородно-обогащенные напитки, которые особенно хороши для детей и выздоравливающих, а также напитки с ультрафиолетовой обработкой…
— Почему вы издеваетесь, почему вы так жестоки? У вас удлиненные глаза, а вы жестоко шутите.
— Можем предложить вам и радиоактивные напитки, рекомендованные преимущественно лицам, потерявшим свое "я".
— А, а-а… — вскричал я. — Я все понял, вы вовсе не официантка, вы зря улыбались мне…
Я открыл глаза. Было темно, сердце мое колотилось. Хотелось пить. Но почему-то не так остро, как во сне. Что-то я только что видел, что-то мне приснилось…
В этот момент я услышал шепот:
— Пришелец, ты слышишь нас?
Вот, вот отчего колотилось мое сердце, они пришли все-таки за мной.
— Да, — ответил я. — Кто ты? Ты тот, кого изгнали из Семьи?