Стало слышно, что вертолеты возвращаются. Звук у них был сердитый.
Воздушная атака заняла в целом весь остаток дня.
Часы Гриффина и чувство времени Ховика гавкнулись от шока минута в минуту. Первым делом свирепые пулеметные очереди с боевых машин хлестнули по околкам покрупнее, воспламенив их трассирующими пулями, вслед за чем огонь пал на всякий пучок растительности, размерами достаточный, чтобы укрыть змейку. Стояла сушь, потому в считанные минуты половина горы оказалась затянута густой пеленой черного дыма. «Просчет», — с отрешенностью невменяемого отметил Ховик: дым от горящей поросли в сочетании с бликующим нимбом вертолетных лопастей застят вид, вынуждая стрелков палить вслепую. Трудно было дышать, но возле самой земли имелось достаточно кислорода, чтобы не задохнуться, даром что от дыма оба надрывно, неудержимо кашляли. Хотя за шумом, по крайней мере, никто теперь не следит; горлань себе на здоровье хоть гимн морской пехоты все равно никто не услышит.
Не сумев выкурить беглецов пулеметным огнем, вертолеты начали дырявить склон ракетами, сотрясая землю и вызывая оползни, отсекая куски камня и высверливая в грунте здоровенные воронки. При близких попаданиях у обоих беглецов от сотрясения начинала сочиться кровь из носа и ушей. В краткий миг прояснения в голове у Ховика мелькнуло: во что творят, и это всего-навсего вслепую и по целой горе; а если б знали, где мы — о, Боже, Боже, Боже ты мой!
Пытаясь после вспомнить, как что было, Ховик так и не мог упорядочить мысли. В память въелись лишь жара, шок, оглушительный грохот и земля во рту; Дэвид Грин рядом с зажмуренными глазами — уши зажаты ладонями, сам не двигается, лишь крупно вздрагивает всем телом с каждым взрывом и безмолвно напрягается всякий раз, когда рев двигателей говорит о новом заходе.
В конечном итоге спас их единственно размер горы. Перед самым закатом вертолеты истощили свой боезапас. Не осталось уже почти ничего: бомбы и ракеты израсходованы, пулеметные ленты тоже; экипажи щелкали уже по пламенеющим склонам из мелкого оружия — Ховик заметил, как один пилот стреляет через открытое окошко из револьвера. Наконец вертолеты взмыли вверх и вытянувшись цепочкой, устремились к отдаленному шоссе, бликуя нимбами лопастей в багряных лучах заката. Наверно, и горючее уже на исходе. С темнотой уже не вернутся; в этих местах воздушные потоки и днем-то небезопасны.
— Они ушли, — тупо заметил после длительного молчания Дэвид Грин.
— Ага. Я-то боялся, они кого-нибудь высадят, прочесать еще разок весь этот тарарам и, наверно, остаться с телами, но им, видно, это не пришло в голову. — Ховик выхаркнул комок пыли, перемешанный со слизью и кровью. — Ну что, давай выдвигаться, пока они еще какую-нибудь херню не учудили. Теперь если привезут собак, то они нынче от дыма хрен чего унюхают, поэтому пришлют скорее всего людей, хотя бы чтоб добыть из-под всего этого трупы. Им бы вместо того, чтобы выпендриваться с воздушным обстрелом, подтянуть сюда по-быстрому розыскников на грузовиках. Но все равно, егеря могут уже вот-вот подоспеть. Ни за что нельзя угадать, что они предпримут при таком раскладе.
— Интересно, возникал ли у них вообще когда-нибудь такой расклад.
— Очевидно нет, потому и предугадать ничего нельзя. Поставь таких вот людей в ситуацию, не описанную в уставе, от них все что угодно можно ожидать. — Ховик поднялся. — В любом случае, за следующие несколько часов нам надо максимально отсюда удалиться. В общем, всю ночь надо будет переть, как танкам; днем-то предстоит где-нибудь хорониться, пока не выберемся из пустыни.
Грин, кивнув, взгромоздился на ноги — медленно, с болезненной гримасой.
— Говори-ка громче! Я тебя еле слышу. — Он вдруг рассмеялся сухим, надтреснутым смехом. — Придется тебе говорить громче, у меня бомба в ухе… Ладно! Веди, Ховик!
Осторожно пробираясь сквозь дым и сгущающийся сумрак, двое беглецов тронулись вверх по склону. На вершине они остановились и оглянулись назад, но ничего уже не различалось, помимо тускнеющих разрозненных отсветов пожарища. Минуту спустя они двинулись вниз; сзади над пустыней всходила яркая луна.
Старик
Старик, что под номером 318, ошивался у здания столовой, якобы роясь в поисках съестного, но на самом деле это лишь для виду. Просто он, как обычно, чтобы не сойти с ума, упражнял рассудок мысленными играми. Он уже прошелся с конца на начало через таблицу Менделеева, попробовал (без особого успеха) сочинить новую — скабрезную — концовку к песенке «В Термопилах жил старик», а сейчас самозабвенно разыгрывал в уме шахматную партию сам с собой, бессовестно мухлюя за обоих игроков; от этого занятия старика отвлекли двое охранников.
Они повели его к штабу. Объяснений никаких, в чем, в принципе, не было ничего необычного; а вот у дверей стояли двое охранников, — это уже новость. Что было еще более странным, штаб внутри казался пустым — и канцелярия, гудящая обычно, как улей, и даже в кабинете коменданта не горел свет.
Охранники провели 318-го коридором за тяжелой металлической дверью, на которой по трафарету было выведено: «УЗЕЛ СВЯЗИ, ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Внизу — помельче — фломастером расшифровывалось дополнительно: «Заключенным не входить под страхом смерти».
— Давай, заходи! — велел один из охранников. В ответ на колебания 318-го второй добавил:
— Нет, правда, надо зайти. Приказ.
Приоткрыв тяжелую стальную дверь, старик шагнул в ярко освещенную, на удивление маленькую комнатку без окон.
Основное место здесь, похоже, занимали металлические шкафчики с различной электронной аппаратурой. Воздух был странно прохладным, и до слуха доносилось тихое гудение. До 318-го неожиданно дошло, что ведь в комнате, оказывается, включен кондиционер — роскошь для Блэктэйл Спрингс неслыханная: даже в кабинете у коменданта воздух месил лишь небольшой вентилятор. Старик попытался вспомнить, давно ли он в последний раз бывал в комнате с кондиционером. Больше десяти лет назад, это точно.
В центре комнаты находились два больших серых стола, на каждом — монитор и клавиатура компьютерного терминала. Оба экрана сейчас были включены. За ближайшим столом, лицом к двери, сидел невысокий лысый человечек, который, завидев 318-го, заулыбался так, словно увидел старого друга, по которому успел соскучиться.
Внезапно до старика дошла суть происходящего. К этому моменту он готовился с давних пор.
— Входите, 318-й, — приветливо позвал коротышка. — Прошу вас, садитесь. — Жестом он указал на крутящийся металлический табурет возле стола. — Понятно, сидеть на таком не сахар, ну да вы уж, думаю, привычны теперь к лишениям.
За спиной у 318-го громко захлопнулась дверь. Охранники входить не стали.
— Да, — кивнул коротышка, — мы будем одни. Это предусмотрено.
318-й опустился на табурет. Тело словно онемело. Любопытно, подумал он, после стольких лет ожидания вся эта сцена кажется нереальной.
— Моя фамилия Гловер, — назвался коротышка.
Лет примерно за пятьдесят, прикинул 318-й. Лицо гладкое такое, мягкое, но жирным не назовешь. Голова лысая, как яйцо. Тяжелая оправа странным образом искажала глаза, когда коротышка двигал головой. Серый костюм сидел на нем безукоризненно. Интересно, что за птица? Высший эшелон Управления, как минимум, может, и того выше. Совещания за длинным полированным столом, иной раз и прямой звонок от нашего высокочтимого Президента. Выкормыш ФБР? Нет, слишком много в этих глазах воображения, чтоб принадлежать к этой породе упитанных андроидов. Может, из ЦРУ? Есть эдакая аура палача-интеллектуала. Поди, и топором пришлось поорудовать в дни переворота, хотя кровушки на этих наманикюренных ногтях видно не будет — такой человек отдает приказы, а если что не так, он сразу в сторонке.
318-му вспомнилась одна «коронка» Фредди Берда: «Господин, костюмчик новый — где ты был, когда пахло хреново?»
Вслух он спросил:
— Так что же, мистер Гловер, занесло вас в наши пенаты?
Думается мне, не продажа же страховых полисов?
Гловер приязненно улыбнулся.
— Ой, что вы, 318-й… Прошу прощения, доктор 318-й. Хотя на официальных собраниях научное звание вас не очень заботило, так ведь? Во всяком случае, вы прекрасно понимаете, зачем я здесь. Наша встреча и так задержалась на недопустимо долгое время.
— Странно, — сухо заметил 318-й. — Я понимаю, это у нас Невада, а не курорт в Самарре.
Гловер одобрительно рассмеялся — мягко, чуть влажновато. — Очень, очень славно. Я боялся, время и лишения притупили вашу знаменитую подвижность мысли. — Он щелкнул замками лоснящегося коричневого кейса и вынул оттуда книгу. — Взгляните, я принес кое-что, способное, как мне кажется, вас порадовать. Как говаривали адвокаты в душещипательных детективах: вы узнаете этот предмет?
Это была средней толщины книжица в твердом переплете, на несколько выцветшей суперобложке — стилизованное изображение Солнечной системы. На тыльной стороне — некогда знакомое лицо. На обложке, большими желтыми буквами: «ПОД ВОЗРАСТАЮЩЕЙ ЭНТРОПИЕЙ».
— Бог ты мой! — протянул 318-й.
Гловер, прямо млея от произведенного эффекта, уточнил:
— Эссе любимейшего вашего мыслителя — вас самого. Смею догадываться, прошло-таки кое-какое времечко с той поры, как вы в последний раз видели эту книгу.
— Мне думается, — заметил 318-й, беря томик, — кое-какое времечко прошло и с той поры, как она вообще попадалась хоть кому-то на глаза.
— Вам покажется удивительным, но если вы имеете в виду легальность книги, то вы переоцениваете и строгость цензуры, и свою собственную значимость как автора. Книги нынче едва ли есть смысл запрещать, когда по меньшей мере половина населения фактически безграмотна, и прочесть такую книгу по-настоящему вдумчиво сможет в лучшем случае один из десяти. — Глаза за толстыми линзами медленно мигнули. «Напоминает рыбу-телескоп», — мелькнуло в голове у 318-го. — Она, понятно, фигурирует в запретном списке для школ и библиотек, и любой издатель, выпустивший ее, вызвал бы к себе кое-какие вопросы, но просто держать ее на полке не запрещено. Мы просматриваем телепередачи, фильмы, видео, прослушиваем песенные тексты — но чтобы такие вот книги? Теперь уже не их время. — Гловер, вытянув палец, поправил очки на переносице. Они не соскальзывали; видно, просто привычка.
— И подпольным героем — если вам любопытно — вы тоже не сделались. Фактически, очень немногие из теперешней поросли диссидентов хоть что-то о вас слышали. Экземпляров, мне кажется, на руках не очень много. Этот у меня уже давно… Загляните внутрь.
318-й раскрыл книгу. Внутри на титульном листе была накорябана надпись — дешевой авторучкой, чернила от времени посерели.
— Невероятно, — прошептал он. — Как…
— Я был молодым старшекурсником, — сказал Гловер.
— Вы — знаменитым заезжим лектором. Откровенно говоря, мне подумалось, что книга когда-нибудь, возможно, поднимется в цене, если взять у вас автограф. И получилось не так уж далеко от истины: от пары моих коллег я получил очень даже соблазнительные предложения.
318-й устало повел головой из стороны в сторону. Листая веером страницы, наугад выхватывал места:
«… беспрецедентно серьезная проблема наркомании; вместе с тем, похоже, никто не желает высказать очевидно напрашивающиеся выводы: если столь многие отчаянно жаждут уйти от реа~\ьности, значит, в этой реальности есть что-то глубоко порочное. А для молодых — молодых обитателей городских трущоб в особенности — наблюдаемой вокруг реальности более чем достаточно, чтобы в страхе кинуться выискивать темные подземные закоулки под колючей проволокой каждодневного существования, даже если наперед известно, что такие коридоры ведут в камеры пыток.
Какую реальность предлагает им это общество, чтобы они сказали „нет“ веществам, сулящим подернуть его завесой? Что, лучше „оставаться чистенькими“, дабы явственнее наслаждаться видом людей, спящих в подъездах и переходах метро, в загаженных крысами развалинах, где эти люди ютятся со своими соседями? Или — какими бы ни были их общественное положение и достаток — лучше вводить в организм различные токсины, которые индустрия изо дня в день и без того нагнетает в тело через воздух, воду и пищу?
Или им черпать вдохновение на примере лидеров своей страны? Недавняя президентская кампания, с ее слабоумными „дебатами“, напоминавшими подготовку к экзаменам в школе для слабоумных, едва ли представляла собой вдохновляющее зрелище; понимание того, что одному из этих блеющих беспозвоночных суждено стать главнокомандующим вооруженными силами ядерной державы, и меня бы заставило в панике броситься за шприцем, если б таковой имелся поблизости…»
318-й взялся резко перелистывать страницы, раздражаясь на себя за то, что сам явился автором этого замшелого сарказма, предмет которого казался теперь таким же отдаленным и сказочным, как интриги византийского двора. Тем не менее, когда он долистывал уже ближе к концу, взгляд упал на еще один коротенький абзац:
«На нынешнем фоне общего упадка есть что-то патетическое в массовой тяге к „здоровому“ образу жизни и уходу за своим телом. Я постоянно вспоминаю одну мою знакомую из прошлого, — одну очень красивую, впоследствии очень сумасшедшую женщину, которая тщательно простерилизовала опасную бритву, прежде чем вскрыть ею себе вены».
— Достаточно, — Гловер потянулся и отнял книгу. — Мы же не можем сидеть здесь весь день и заниматься чтением. Быть может, позже у нас будет время побеседовать об этих материях, а может и нет. Вы и так, если сохранили легендарную свою память, могли бы процитировать весь текст слово в слово.
Гловер взглянул на книгу и бросил ее в кейс, решительно щелкнув замочками. «Ну, вот и оно, — подумал 318-й, почувствовав вдруг, как кто-то словно бы длинную сосульку засадил в прямую кишку. — А я-то уж думал, что перестрадал все это. Не знал, что во мне все еще столько желания жить. Самый, черт бы его побрал, момент для такого открытия».
Но коротышка, похоже, не спешил переходить к делу.
— А знаете, вы меня очаровываете, — признал он, откидываясь на табурете. — Я прочел, по-моему, все, что вы опубликовали — в основном, конечно же, из сугубо исторического интереса; до совсем недавних пор, я, как и все, понятия не имел, что вы живы.
«Вот ведь говнюк, — в приливе бессильной ярости подумал 318-й, — играет со мной! Но что у него на уме…»
— Ваш взгляд на наших сограждан, — продолжал Гловер — такой же пессимистический и негативный, как, в общем-то, и у меня самого. Годы и годы в своих книгах вы охаивали саму концепцию интеллигента, готового к самопожертвованию. И вместе с тем, несмотря на все свое презрение к себе подобным, предпочли самоубийство — или в некотором роде его аналог — из-за некоего абстрактного принципа морали.
Мягкое лицо выражало едва ли не любовную приязнь.
— Абстрактного, потому что вы, вероятно, знали, что ваш протест ничего не изменит. План осуществился бы — с вами, без вас; а без вас и еще вернее. Поэтому, если посмотреть на ваши усилия довести происходящее до общественности — неужто вы всерьез надеялись, что вам позволят это сделать, даже в ту либеральную эпоху? Ох, да если на то пошло, если б даже вам как-то удалось просочиться в эфир — неужто, вы думаете, общественность как-то бы отреагировала? Я не говорю уже о том, чтобы они набрались храбрости предпринять какие-то практические меры?
Опять влажный смешок.
— Во всяком случае, полагаю, приход Администрации внес в вашу жизнь некоторые изменения.
— В целом небольшие, — уточнил 318-й. — Это место лучше той безликой психолечебницы, куда меня упекли ваши либеральные предшественники. Компании здесь прибавилось, пейзаж улучшился, лишь еда стала хуже. Во всяком случае, меня оставили в покое. Я ожидал… — Он кисло сморщился. — В общем-то и не знаю, чего я ожидал. Может, того, что потихоньку уберут. Подвал, понимаете, пуля в затылок… Все что угодно, но чтобы просто затеряться среди всей этой возни…