— Или все они продувные бестии и стреляли впятером из одного револьвера, или… или стрелял шестой, чорт их всех побери!.. — бормотал Минетти, оставшись один после допроса.
Время шло… Гастролирующая труппа давно уехала из Ливорно, но, чорт с ней, — другая приедет. Четырнадцатый день прошел так же бесплодно, как и тринадцать предыдущих, впрочем, не совсем так. В этот день из Рима был прислан запрос, скоро ли Минетти закончить следствие и передаст дело в Трибунал.
Это уже хуже. Еще один такой запрос, и Минетти могут отозвать, а на его место прислать другого следователя. И тогда — прощай мечты о переводе в Рим или Турин… Хорошо, если еще не переведут куда-нибудь с понижением, в Кальтанизетту или Сассари, где умрешь от скуки…
От одной этой мысли Минетти почувствовал, что у него начинается мигрень.
Надо действовать быстро, решительно.
— О, проклятые мухи!.. — Следователь вынул красный фуляровый платок и накинул его на голову. — Идеофон!.. — проговорил он, улыбнулся какой-то мысли и отрицательно покачал головой.
Наброшенный на голову платок напомнил ему рассказ старого смотрителя тюрьмы о том, что местный кандидат на судебные должности, синьор Беричи, изобрел аппарат, при помощи которого можно «слушать чужие мысли» — идеофон. На голову надевается металлический колпак, от которого идут проволоки к телефону…
— Чепуха какая-то! — проговорил вслух Минетти. — А, впрочем, чем я рискую? Хоть развлекусь немного. Отупел совсем! — И он, вызвав смотрителя тюрьмы, попросил пригласить синьора Беричи с его аппаратом.
II.
Синьор Беричи не заставил себя долго ждать. Через полчаса дверь с шумом раскрылась, и в комнату вбежал изобретатель идеофона с саквояжем в руках.
Минетти ожидал увидеть молчаливого, сосредоточенного человека, одного из тех маниаков, которые ломают себе голову над квадратурой круга или изобретают «вечный двигатель». Но перед ним вертелся веселый, живой, как обезьяна, черноволосый, курчавый неаполитанец. Уж не ошибка ли это?
Однако, гость поспешил рассеять сомнения следователя.
— Очень рад познакомиться… Беричи… тот самый!.. А вот и мое детище.
И, крепко пожав руку следователя, улыбаясь во весь рот, сверкая белыми зубами, ни на минуту не умолкая, Беричи стал вынимать из саквояжа «идеофон».
— Вот металлический колпак… Он надевается на голову человека, чьи мысли вы хотите узнать. Очень полезная штука для судебных следователей и ревнивых мужей… Заявлю патент и положу себе в карман миллион лир!..
При этом Беричи так насмешливо щурил глаза, что невозможно было понять, говорит ли он серьезно или мистифицирует, желая сыграть веселую шутку.
Минетти не успел вставить ни одного слова, а Беричи продолжал трещать, как граммофон, пластинка которого вращается с необычайной быстротой.
— Вам, вероятно, известно, синьор Минетти, что по последним научным изысканиям, наша нервная система и мозг являются трансформатором электромагнитных волн. Результат работы мозга — наша мысль — излучает особые электроволны. Надо только поймать их и произвести обратную трансформацию электроволн в мысли, в звучащие мысли, если хотите. Металлический колпак — приемник. Вот этот ящичек — усилитель электромагнитных колебаний, производимых мыслью, а вот этот ящичек — обратный трансформатор. Здесь электроволны оформляются в звукомысли. А вот это приемный телефон. Ясно, как молодой месяц, не правда ли?..
Минетти неопределенно промычал.
— Разрешите сделать опыт… Я уже распорядился привести сюда одного из пяти арестованных, по имени Селла.
И, не ожидая ответа, Беричи раскрыл дверь и крикнул:
— Введите!
Карабинеры ввели арестованного.
Беричи носился по кабинету, расставлял мебель и прилаживал аппарат.
Минетти с гримасой недоверия следил за всей этой суетой. Он уже раскаивался в своей затее развлечься «идеофоном».
— Усаживайтесь на этот стул, — обратился Беричи к арестованному, — мы сейчас наденем вам на голову вот эту красивую шапочку и пустим самый маленький электрический ток.
Арестант вздрогнул. Лицо его побледнело.
— С каких это пор, — ответил он, — в Италии без суда казнят людей электричеством?..
Беричи громко рассмеялся.
— Ничего подобного! — и он надел себе на голову металлический колпак. — Вот смотрите. Эта штука столь же безопасна для жизни, как ваша собственная шевелюра. Это новый аппарат, при помощи которого можно слушать ваши мысли. И если вы невиновны, то должны охотно согласиться на опыт: мы тотчас же убедимся, что ваша совесть чиста, как стерилизованное молоко.
Скоро Селла начал испытывать боязнь погубить себя неосторожной мыслью.
Селла вопросительно посмотрел на следователя.
— Ручаюсь вам, Селла, что ваша жизнь вне опасности, — нетвердо проговорил Минетти. Правду сказать, в эту минуту он сам сомневался в безопасности опыта, но отступать было поздно.
Селла подумал и, махнув рукой, уселся в кресло.
Беричи быстро надел на голову арестанта металлический колпак и что-то повертел в одной из коробочек. Послышалось жужжанье индукционной катушки. Легкий ток пополз, как прикосновение муравьиных ножек, по голове арестанта. Селла вздрогнул и поморщился.
— Ведь не больно? Даже приятно, не правда ли? И предохраняет голову от мух. Вот так. А я усядусь здесь, за вами, буду слушать в телефон и записывать ваши безгрешные мысли. Сидите совершенно спокойно и думайте, о чем хотите.
И изобретатель идеофона уселся в кресло с телефонными наушниками на голове и с карандашом и блок-нотом в руках.
III.
Наступило жуткое молчание. Тишина нарушалась только жужжаньем индукционной катушки. Минетти и карабинеры с тревогой следили за опытом.
Через несколько минут Селла привык к проходившему по голове току и почти уже не ощущал его. Но скоро он начал испытывать нечто более мучительное: боязнь погубить себя неосторожной мыслью. Он изнемогал от внутренней борьбы. Необычайным усилием воли он старался отвлечь свои мысли от опасных воспоминаний. Но непокорная мысль возвращалась к этим запретным местам памяти, как мотылек к пламени свечи, которое рано или поздно обожжет его крылышки…
«Напрасно я согласился, — думал Селла, — как бы меня не поймали на эту удочку. Ах, чорт возьми!.. Ведь если они слышат мои мысли, значит они уже услышали, что я боюсь попасться на их удочку. Что, если они сочтут это за признание вины?.. Глупости! Какое же тут признание?.. И никакой вины нет. Однако, надо думать о чем-нибудь другом… Облака… Вот за окном, в небе, плывут облака… буду думать о них. Облака… облака… Но, ведь, я могу подумать о том, что я стрелял, просто подумать: „Я стрелял“. Ведь это только мысль! Это каждый может подумать. Неужели этими словами я уже обвинил себя?..».
От нервного напряжения, от металлического колпака на голове, горячего от жары, и нудного щекотания электрического, тока у Селла кружилась голова, и по всему телу выступила испарина. Он не привык управлять своими мыслями, обычно они плыли у него чередой, как цепь облаков. А тут надо было все время следить за собой,
«Эй, вы, синьор! Слушайте!.. Я стрелял, я не стрелял. Я стрелял, я не стрелял. Записывайте, если хотите, но записывайте все! Что, взяли?..»
Селла улыбнулся. Он стал весел.
«Если хотите, синьор, я мысленно спою вам песенку:
Если горе сердце гложет,
Осуши бокал вина!
Старый друг — оно поможет,
Лей полнее, пей до дна!..»
Он мысленно пел, а под словами веселой песни незаметно для него самого, как черная змея среди цветов, проползала опасная мысль…
«Пуля прошла всего на один палец над головой премьера… Она попала в витрину магазина и сделала в стекле круглую дырочку. Ни одной трещины… Премьер откинулся на спинку автомобиля и, побледнев, смотрел на толстого секретаря… Чьи-то руки схватили меня за плечи…»
Селла вдруг похолодел от ужаса, когда заметил эту черную змею запретных воспоминаний. Он хотел усыпить песенкой внимание своего врага, но усыпил свою собственную бдительность. Впервые за всю жизнь он заметил, что в мозгу могут протекать одновременно несколько верениц мыслей. Одни из них, как освещенные солнцем корабли, плывущие по зеркальной поверхности моря, протекают в свете нашего сознания. А другие, подобно глубоководным рыбам, скользят незаметно в глубине и мраке подсознательной жизни. Вместо одного врага, одной вереницы мыслей, их было несколько — тысячи цепочек мыслей, за которыми невозможно уследить… Что если все их можно подслушать этим чертовским аппаратом?..
Селла похолодел. Он скрипнул зубами и не мог сдержать стона. Его нервное напряжение готово было перейти в истерический припадок. Он уже хотел крикнуть: «Довольно! Я виновен!», чтобы скорее прекратить эту пытку.
И, как только он подумал об этом, жужжание индукционной катушки вдруг прекратилось.
— Ну, что ж, достаточно! — услышал он голос Беричи, сделавшийся вдруг сухим и официальным.
— К сожалению, вы оказались не столь невинным… За это время, как я слушал ваши мысли, вы не раз, не два и не три выдали себя, хоть и пытались отвлечь свои мысли от опасных воспоминаний… Извольте же подписать заявление о том, что вы признаете себя виновным в покушении!
Селла, блуждая глазами, сделал подпись трясущейся рукой и, шатаясь, вышел из кабинета.
IV.
Минетти бросился к Беричи и обнял его.
— Гениально! Поразительно! Вы оказали мне и правосудию чрезвычайную услугу. Я бесконечно благодарен вам, хотя, конечно, моя благодарность ничтожна по сравнению с тем, что ожидает вас… Признаюсь, я очень сомневался, но теперь…
Беричи не дал ему договорить. К изобретателю «идеофона» вернулась вся его насмешливость и веселость. С ловкостью обезьяны выскользнул он из об'ятий Минетти и, сощурив хитро левый глаз, спросил:
— А теперь вы верите в мое изобретение?
И опять, не дав договорить следователю, он затараторил:
— И напрасно! Совершенно напрасно! Мой секрет изобретен не мною. Он изобретен давным давно тем, который первый крикнул: «На злодее шапка горит!» Разве эта пословица, в разных вариантах, не существует у всех народов сотни лет?.. Так вот, шапку, которая на злодее горит, я, по моде двадцатого века, приукрасил только электрической отделкой!
Минетти был поражен и разочарован.
— Значит, никакого изобретения нет?..
— Ну, не совсем так. Нам все же удалось при помощи этого «изобретения» добиться сознания. Но это только игра на психологии! Попробуйте стать в угол с тем, чтобы не думать о леопарде. Вам это не удастся. Ну, а для Селла таким «леопардом» является его преступление. Он не мог не думать о нем. Уверенный же, что все его мысли узнаны, преступник счел себя уличенным, в чем и расписался. Просто?..
V.
Несмотря на всю строгость тюремного режима, весть о признании Селла, добытом при помощи какого-то аппарата, скоро стала известна всем заключенным.
И когда в кабинет судебного следователя привели четырех арестованных по делу о покушении на премьер-министра, чтобы об'явить им о том, что они свободны, один из них подошел к следователю и твердо сказал:
— Я не принадлежу к тем простачкам, которые сами сознаются, хотя бы их вина и не была еще доказана. Но я не из тех, которые из-за своей шкуры допускают пострадать за себя невинного. Селла совершенно невиновен. Он сознался только потому, что вы заморочили ему голову вашим дурацким аппаратом. Я стрелял в премьера и выстрелю еще раз, если представится случай. И только я один должен нести ответ.
Беричи, который присутствовал. при этом, невольно покраснел.
Но Минетти только с добродушной насмешкой посмотрел на него. Да, «изобретение» Беричи не совсем идеально. Шапка оказалась способной гореть на голове не только злодея и чуть было не погубила невинного. Но разве суд может существовать без судебных ошибок?.. Главное было сделано: виновник найден, и Минетти ждало повышение.
А каким путем это было достигнуто, не все ли равно?.. Только бы этот путь привел его в Рим!..
Пасть тигра.
Фото с натуры.
Пасть тигра. Фотография с натуры (см. очерк «Единоборство с тигром» в отделе «Следопыт среди книг»).
-
Два берега.
Рассказ Леонида Тютрюмова.
I.
Погоня осталась позади, и человек по непривычному вдохнул полной грудью струю свежего утреннего воздуха. Деревья в сонной полудремоте лениво пригибались к просыпающейся земле. Серебряные росяные слезы, срываясь с острых поникших листьев, падали вниз. От земли шел легкий пар, похожий на сизый табачный дым. Зелень приподняла свое благоухающее лицо и потянулась к солнцу.
Человек шагал упрямо, преодолевая усталость. Иногда он останавливался, но затем громадным усилием воли заставлял себя снова двигаться вперед.
Небольшого роста, слегка сутулый, но крепкий, он потерялся среди спокойно-широких и высоких дубов.
Его странного желто-серого оттенка, давно небритое лицо выражало недоумение и было напряжено, как бы перед решением трудной и чрезвычайно сложной задачи. Он слегка прихрамывал на левую ногу, но шаг его от этого не изменялся и был попрежнему тороплив. С высоко закинутой головой, весь настороженный, он был похож на загнанного ветвисторогатого оленя и, казалось, еще где-то в теплом воздухе были слышны дребезжащие звуки охотничьего рожка. Шагая, человек поправил тяжелый кольт с длинным, сурово мерцающим черным стволом, жутким, как сама смерть, и лицо его вновь искривилось в болезненную усмешку. Наверху пронзительно заверещала иволга. Воздух был наполнен густым запахом, лесной полупрелой сыростью раннего утра.
Неожиданно споткнувшись, путник вскрикнул, — боль усилилась, и его шаг стал немного замедленным, хотя он знал, что за ним могла быть погоня. Он играл с закрытыми глазами: на чью сторону должен был упасть выигрыш, для него было неизвестно.
Однако, несмотря на все препятствия утомительной дороги, он решил не уступать своего права на выигрыш.
Вновь, сопровождая человека, пронзительно запела любопытная иволга. Не обращая внимания на пение птицы, он шагал дальше.
Во рту у него пересохло. Нервы его были болезненно натянуты. Каждый легкий посторонний шум отражался на них, как на тончайшем инструменте в нежных руках музыканта. Пыль на его сапогах говорила о пройденном пути, и это было так же верно, как и то, что человек в лесу от кого-то спасался.
Дорога спускалась вниз, пересекая собою сырой овраг, и затем поднималась дальше, выше уровня пройденного пути. Поднимаясь на другую сторону оврага, беглец решил было присесть, чтобы, передохнув, двинуться дальше, но потом раздумал, подошел к кряжистому дубу, приткнувшемуся вблизи дороги.