Ругивлад молчал, не зная что ответить. Привычно избегая страшного взгляда своего покровителя, он вдруг не удержался и поднял глаза.
Черные очи Седовласа были пусты и бездонны. И там, в этой тьме, увидел словен первозданную мощь. Древнюю, никому не подвластную стихию. Глубинную, существующую с начала всех времен магию… Молодой волхв почувствовал, как его охватывает благоговейный ужас. То были очи бога, а никакого не колдуна… Промедли смертный еще миг, он потерял бы себя навек. Но Седовлас опустил тяжелые веки.
— Ну, что, волхв? Повезло тебе нынче! — снова усмехнулся Старик. — Хорошо, что твои желания совпадают с моими намерениями. Пока это так, удача тебя не оставит. Лишь одна преграда будет вечно стоять на твоем пути — ты сам.
— Когда я слышу слово «судьба», моя ладонь ложится на рукоять меча! — осмелел молодой волхв.
— Этого, что ли? — за спиной внезапно полегчало, а клинок сам собой очутился в руке Седовласа. — Нет, герою иной меч надобен.
Старик с легкостью переломил металл посередине и отшвырнул обломки в сторону.
— Вот кладенец, достойный дела, которому служит! — Седовлас вонзил ореховый посох в обсидиановый пол пещеры, словно копье. — Не расставайся с ним! Враг тебя найдет, да сам погибель сыщет. Помни это!
Стены загудели, застонали, запричитали… Дерево менялось на глазах, выпрямляясь, обретая металлический блеск.
Герой заворожено смотрел на превращение. Воины той сказочной эпохи, а уж волхвы тем более, относились к чудодейственному оружию с превеликим почтением, веря в его особую, колдовскую силу.
— На клинок нанес я крепкие знаки, — продолжал чародей. — Коли вспыхнут руны да рукоять похолодеет — враг близко! А коль случится меча лишиться — ты скажи: «Ну-ка, кладенец, сослужи службу!». Он мигом к тебе вернется.
— Да будет месть моя так же беспощадна, как остер твой клинок!
— Пусть так и свершится! — донеслось в ответ.
И Седобородый вновь ударил острием колдовского меча о пол. Металл зазвенел, завибрировал. Стены пещеры отозвались низким гудением. В теле словена задрожала каждая жилка, затрепетал каждый мускул. Он протянул руку, и клинок сам прыгнул в его ладонь. И едва сжал Ругивлад хладную, как труп, рукоять — время потекло вспять. Звон обернулся яростным завыванием вьюги, а взору предстало бескрайнее, пламенеющее белым огнем море. Мир Яви исчез, и взгляд волхва направляла чья-то могучая воля. Он проникал все дальше и дальше в прошлое, раздвигая его пределы. Над морем разлилась молочная пелена, окутывая спокойствием неистовую стихию. Но вот и она постепенно рассеялась. Послышались крики. Лязг металла. Заскрипело дерево. Заплескалась вода. И Белый Хорс[17] ослепил очи смертного…
* * *
…Солнце безжалостно светило в глаза. Краснобай глянул из-под руки. Впереди толпились горожане. Он махнул — дружинники теснее сомкнули щиты, изготовив оружие. Новгородский люд попятился.
— Чего собралися? Мы разор никому чинить не желаем! Выдайте стольну-Киеву обидчиков! — увещевал Малхович.
— Как же! Второй раз не купишь! — отзывались словене. — Нет тебе веры, злодей! Ты по что кумирни осквернил, боярин?!
— Лгут ваши жрецы, потому и противны князю! Нет на Руси иного хозяина, окромя Владимира Святославича! Покоритесь, несчастные! — вторил вельможе Бермята.
Но на той стороне уже не слушали. В киян полетели камни. Один просвистел над ухом тысяцкого.
— Пеняйте ж на себя, неразумные! — молвил Краснобай.
Дружинники выставили копья и медленно двинулись вперед, оттесняя толпу на берег. Но сразу же натолкнулись на сооруженные из бревен и досок завалы. Град камней усилился. То тут, то там падали ратники. Иной, под дружное улюлюканье новгородцев, срывался в Волхов и, оглушенный, шел ко дну — Яшеру на прокорм.
— Не бывало такого, чтобы мать, да отца поимела! Никогда Великий Новгород не покорится Киеву! — громыхал глас Богумила.
— Ничего, и до тебя доберемся, старик, — угрожающе заметил Малхович.
Тут к вельможе протолкался испуганный посыльный. Одежда висела на нем клочьями, и лишь за шапку мужика пропустили к Добрыне Малховичу:
— Беда, светлейший! — выдохнул посыльный. — Народ совсем рассвирепел! Дом твой разорили, усадебку разграбили… Сын Константин поклон шлет и молит о помощи! Без подмоги ему не выстоять!
— А, псы! — выругался Малхович, разворачивая коня безжалостным ударом под ребра.
Дружинники шарахнулись в стороны. Скакун взвился от боли, но всадник усидел и, сдавив рассеченные шпорами до крови бока, погнал его ударами плети.
— Эко припустился, гад! Смотри, портки не потеряй! — заорали словене.
Княжеские вои сомкнули щиты стеной. Бермята похаживал за рядами дружинников, выжидая, когда у новгородцев кончится запас камней. Особо рьяных били тяжелыми копьями: не прорвешься. Да только и самим — ни шагу.
— Постоим, словены, за богов наших! — воодушевлял своих тысяцкий Угоняй.
Тут подоспели кияне-лучники и встали за копейщиками, готовые в любой момент обрушить на толпу десятки жалистых стрел.
— Ослобони, батюшка! — не выдержал сотник. — Нас и трех сотен нет, а их тьма — сомнут, растопчут.
— Князь велел. Отступить — что голову сложить! — зло отозвался воевода.
— Пущай порадуются! Они мосты разберут и спокойные будут, а мы-то в ночь бродом и на тот берег… Да еще пара сотен подойдет!
— Это ты хорошо придумал! Голова! Вели отступать! — решился Бермята, все разглядывая ту, запретную, сторону, где толпились бунтари.
…Так и вышло. Врага не устерегли. Кияне ворвались в город, разя направо и налево. Вскоре они уж ломали ворота в Богумилов двор. Самого волхва дома не было — держал совет с Угоняем.
Ударил набат. Воздух огласился ярыми криками. Богумил и тысяцкий выскочили наружу. С Волхова потянуло гарью. Бравые крики и проклятия, топот, цоканье копыт, звон доспехов, глухие удары, плач ребенка и бабий рев — все смешалось воедино.
— Они уже в городе! Проворонили, дураки! — Угоняй в отчаянии рванул седую бороду.
Те, кто при нем был, в суматохе высыпали следом, на ходу затягивая пояса. Воины оправляли куртки из толстой кожи с нашитыми на них кольцами, вытаскивали мечи, поспешно проверяли тетивы.
— Нередко и великие умники совершают гнусные поступки! Не всякий такой родом благ, — отвечал Богумил, — Я к народу, друже! Ты ж держись, как можешь!
Прихрамывая, волхв заспешил к потайной калитке…
Бермята свирепел. Он знал, что новгородцы упрутся. Но ведал воевода также, что словене отходчивы. Ан нет! Третьи сутки бунтуют, всю Русь баламутят! Так бы взял не полтысячи, а втрое больше.
…Доски не поддавались, трещали, но держали. Сквозь пробитую брешь злодеи увидали хозяйку, младшую сестру Богумила. Тетка Власилиса, властная, как тот, в чью честь была названа, умело распоряжалась прислужниками. Словене молча поджидали супостатов, готовя топоры да рогатины.
— Жгите! — приказал Бермята.
Через тын полетели смоляные факела на длинных древках. В ворота били все яростней. Подсаживая друг друга, вои лезли на стену. Кто-то срывался, а кто-то уж прыгал вниз по другую сторону тына. Их встречали ладными, дружными ударами.
Крыша занялась. В тот же миг петли да засовы не выдержали, створки подались под мощным натиском. Кияне, бросив бревно, ринулись в проход. Первые тут же рухнули под топорами словен и были затоптаны бегущими следом воинами. Подгоняемые зычным голосом конного начальника дружинники высыпали во двор, сминая новгородцев. Те отчаянно защищались, но силы были неравны.
— Хозяйка! Уходи!
— Как же, вас только оставь — хлопот не оберешься! — крикнула Власилиса, поднимая окровавленный топор.
Справа и слева падали дворовые, слуги и ближние. Враги зло наседали, и вскоре им удалось оттеснить последних защитников к крыльцу. Загудели луки, взвизгнули стрелы.
— Берегись!
Отрок бросился к Власилисе, прикрывая ее, и грянулся на ступени, пронзенный коротким копьем. Она успела проскользнуть в приоткрывшуюся дверь — только лязгнул замок. Остроносая племянница испуганно ткнулась в грудь.
— Не бойся, родная! Это не страшно! Там тебя мамка с папкой встретят!
Кровля полыхала, вниз летели обугленные доски. Горницы заволокло серыми душными клубами.
— Ну, что? — услыхала ведунья голос старшего.
— Заперлась, стерва! Больно дверь ладная да тяжелая.
Власилиса зарычала медведицей.
— Сожри ее диавол!! — выругался тот же голос. — Время теряем! Добейте остальных, и все на площадь! Богумил снова народ мутит…
— Будет сделано, батюшка!
— Знаю я этих новгородцев. Им бы только поорать, а как запалим склады да амбары — тут же разбредутся спасать пожитки!
Конный отряд Малховича ворвался в город следом за дружиной Бермяты. Дорогу им преградила стена огня. По дощатой улице, пламенея, расползалась смола.
— Вперед! За Киев! За Владимира! — прохрипел Краснобай.
В черных дымах угадывался редкий строй воинов, что успел собрать тысяцкий. Дрогнули тетивы. Забились в муках израненные, обожженные кони, калеча и сминая пеших соратников. Всадники яростно ринулись сквозь языки пламени. Многие были сражены новыми меткими выстрелами и рухнули вместе с лошадьми, но те, кто мчался за ними, проскакали по телам павших и врезались в неплотные ряды словен. Раскидав линии защитников, конница хлынула по улице вниз, прямо к вечевой площади. За всадниками бросились и остальные.
— Mужайтесь, ребятушки! — кричал Угоняй, отбивая удар за ударом. — Не пустим супостата!
По всей улице кипела яростная схватка. Душераздирающие крики людей, стоны и ржание мечущихся лошадей, звон клинков и скрежет рвущихся кольчуг. На Угоняя набросилось шестеро. Он защищался с великим трудом — годы не те. По всему было видно, что им приказали взять бунтаря живым. Но тот стоял насмерть.
Меч его свистнул, взлетел и рухнул серебристой молнией. Шелом на враге раскололся, череп хрустнул, в стороны плеснуло кровью и серой кашицей. Кияне отступили. Угоняй утер бороду, но передышки не последовало. На него бросился молодой и рьяный дружинник. Парня выдали глаза. Тысяцкий, поняв, куда будет удар, ловко поймал движение вражеской стали и, неуклюже развернувшись, снова окровавил меч. Противник дернулся и повалился набок. От плеча до плеча быстро расползалась алая полоса. Наскочившему второму Угоняй, не останавливаясь, подсек колено волнообразным движением клинка. Третьему, все тем же ударом, металл рассек кисть.
Проклиная дозорных, тысяцкий все же надеялся, что там, на вечевой площади, волхв сумеет воодушевить земляков. Даже если и так, не видать ему ни Богумила, ни старухи своей, ни внучат. Стрела угодила в плечо, в едва различимую щель между изрубленными пластинами доспеха.
— Держись, старик! — крикнул ему кто-то.
— Уходите! Со мной кончено! — прорычал он в ответ.
Плечистый новгородец заслонил тысяцкого щитом, в который ткнулись еще две стрелы, но тут же рухнул, пораженный копьем в живот.
Перчатка мешала. Угоняй потянулся к плечу, ломая древко. На него налетели, сбили с ног и смяли, выкручивая руки назад. Превозмогая тяжесть, старик в какой-то миг отшвырнул, разметал ретивых воев. Кто-то занес над ним рукоять меча, пытаясь оглушить, но тысяцкий перехватил врага за кисть, повел, выгнул и с хрустом вывернул руку из сустава. И тут подлетевший всадник с размаху обрушил на старца ужасный удар секиры…
Площадь гудела. Никто друг друга не слушал. Все попытки Богумила воззвать к землякам тонули в бушующем море страстей. К жрецу протиснулся перемазанный сажей малец, через спину которого шел наискось кровавый след:
— Худо, дедушка Богумил! Вои Добрынины да ростовцы по всей реке жгут дворы. Горит Великий Город! Твоих тоже порешили…
— Будь он проклят, Краснобай! Покарай его боги!
В тот же миг справа и слева с дикими криками на всем скаку всадники врезались в толпу. За ними звенели копьями пешие ратники. Дикая мешанина, снова кричащие и плачущие навзрыд люди. Трепещущие в судорогах тела.
— Пожар! Караул! Горим! — заорали со всех концов на разные голоса.
И тысячные людские массы начали вдруг расползаться. Словенское озеро стыдливо утекало сквозь узкие улицы. Бермята не мешал его стремлению. Площадь быстро пустела. Пыль обратилась в кровавую грязь. Всюду валялись трупы задавленных и посеченных горожан. Хрипели умирающие, стонали раненые.
Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние боги не слышали своего служителя.
— Быдло и есть быдло! Что с них возьмешь? — рассмеялся вельможа, посматривая свысока в сторону беспорядочно мечущихся новгородцев.
Расторопный конюший придержал скакуна. Малхович ступил на умытую славянской кровью землю. Сюда же подъехал и Бермята. Его вои шли плотным строем, выставив копья, вытесняли люд в проулки и гнали вниз к Волхову. Над городом повисла серая дымная пелена.
— Ну, что? Взяли Угоняя? — спросил вельможа.
— Не гневись, светлейший! Больно крепок оказался! Гори он в пекле! — выругался Бремята.
— Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твое, предатель! — замахнулся на вельможу Богумил, но ударить не успел.
Краснобай с яростью ткнул старика ножом под бок. Железо вошло в тело по самую рукоять. Богумил охнул, выронил корявый посох и, ухватившись за одежды убийцы, начал медленно оседать. Тот отпихнул старика. Жрец рухнул на колени, но, поднимая быстро хладеющие персты, все же успел указать в сторону Малховича трясущимся пальцем:
— Внемлите, Подземные судьи! И ты внемли, жестокий Вий! Веди мстителя!
— Я приду! Я слышу, отче! — крикнул Ругивлад что было сил и очнулся.
* * *
«Шел, да куда пришел ныне — не ведаю… Вернее — прилетел…» — закралась горькая мысль.
Око лучезарного Свентовита отрешенно взирало на смертных из-за серых клубящихся туч.
— Это наши места! Это Лес вятичей! Вон Зушь бежит, а то — Ока ветвится! — радостно закричала Ольга.
«Надо же! Долетели!» — подивился Ругивлад, примечая и большое городище над левым берегом Оки, и рогатый холм через реку напротив.
— Домагощ! — молвила девушка, указывая на крепость.[18]
— А ну, поглядите-ка туда! — предупредил их Баюн — Рано зараделись!
— Куда? Ты пальцем покажь!
— У меня когти, дурень! Да вон, туда посмотри!
С четверть версты налево от них по небу неслась колесница, влекомая тройкой рыжих коней с огненными гривами. Оставив позади тучу цвета свинца, она почти поравнялась со змеем. Путешественники увидали и возничего — лихого, столь же рыжего, как и его скакуны, бородатого громилу в доспехах. Держа одной рукой вожжи, тот со злобной ухмылкой понукал свою тройку. Другую же руку возничий то и дело заносил назад и, словно сбиваясь, выбрасывал вперед, примериваясь да прицеливаясь. Наконец, это ему удалось! И хотя змей поддал жару и рванулся вперед, его уже догоняла какая-то вертящаяся штуковина, наполняя небо страшным гулом.
Ольга судорожно стиснула пальцы и закрыла глаза. Для нее это и впрямь было слишком. Горячо и страстно молилась она Великой Матери — Макощи, что всему отмеряет судьбы и срока, суча божественную пряжу…
— Лучше бы Додолу вспомнила! — подсказал кот. — Как-никак, это ейный муженек пожаловал!
— Сворачивай! Сворачивай! — заорал кот рептилии. — Ты ж еще недавно по-нашенски понимал!
— А…! — девушка пронзительно вскрикнула, когда змей содрогнулся всем телом и круто ринулся вниз.
— Прах Чернобога! Что это было?
— Сто мышей мне в глотку! Перун, мать его! — ругался кот, грозя вслед богу толстой лапой. — Погоди, Громовик, когда-нибудь встретимся на узкой дорожке!
В ответ послышался раскатистый громоподобный хохот, стихающий по мере удаления колесницы. За ней, оставляя белесый след, помчалась обратно вертящаяся и штуковина. Была она на лету подхвачена радостным и полным удали рыжебородым богом.
— Ох и вмажемся! Представляю, какая там будет большая плюшка! Плюшка из меха и чешуи! — заметил кот, поглядывая вниз.
— Как ты? — обернулся Ругивлад к Ольге.
— Хорошо… — по слогам произнесла она, хотя, наверняка, храбрилась.