А то ведь, главное, удав всю дорогу объяснял ей схему эвакуации при пожаре, где чо у Петровича на случай пожара припрятано. Ящик с песком показал. То да се.
В журналах, которые Марина стащила со всего вагона к ним купе, Ямщиков картинки такие встречал. Художник рисовал. Бабы там тоже все больше голые были. С гадами вперемешку. Природа разная. Динозаврики. Производства вокруг - никакого. И, в принципе, понятно, что женщине в таком месте одеться не во что. Да с гадами только и остается дружить на такой природе.
В общем, там такой художественный прием Ямщиков в целом считал оправданным.
Но то, что сам он, налиставшись журнальчиков, начнет настолько не по-товарищески сны про Флика смотреть, такой подлости он раньше в себе не замечал. Чо-то.
Потом Седой грустно спросил Марину с неизменной ласковой усмешкой: "Что видим, Мариша?"
- Они все встали не на нашу сторону, - обескуражено ответила ему она, пожав плечиками.
- Значит, скоро начнут. Ночи ждать не будут, - тихо произнес Седой.
Ямщиков, слушая их тихий разговор на своей верхней полке, только поежился, прикинув, какая очередь собирается на его задницу. То, что помощи от соратников ждать не приходится, он давно понял. И сразу как-то особенно жрать захотелось. И водки. Много. Чтобы все последующее воспринимать под хорошей анестезией.
- Вот что, давайте сортир посетим организованно, чтобы потом не было мучительно больно. А после него я в вагон-ресторан сбегаю, пока нас не отцепили, - предложил он, спускаясь к попутчикам.
- Теперь уже не отцепят, - сказал Седой.
- Ага, самим как бы за что цепляться не пришлось, - поддакнула Марина.
- А чо это вдруг такие перемены в планах, дорогие товарищи? - спросил Ямщиков.
- А то, что теперь диспозиция меняется, дорогой товарищ. Мы теперь что-то вроде кабанчиков. Слыхал про такое? Как только наши блядские нефтянники свой выбор под утро сделали. Нас будут Живому Оку скармливать.
- Откуда такие противоречивые сведения? Давеча мы, вроде, про врата говорили, - в растерянности выговорил Ямщиков.
- Открыли они их, Гриша. Сегодня ночью открыли. Ты в окошко глянь! грустно произнесла Марина и посмотрела, на Ямщикова так, что у него от ее голоса как-то нехорошо екнуло в груди.
Он поднял кожаный полог над окном, за которым еще не прояснило. Вагон катился совсем в другую сторону, по каким-то незнакомым местам, скатываясь, видно, с крутого спуска. Поэтому Ямщиков так понял, что отцеплять вагон им уже действительно не придется.
Стояло темное зимнее утро. Но даже в кромешной тьме Ямщиков разглядел, что с неба жирной сажей валил черный снег...
Вроде, все было как обычно в вагоне. Тихо, главное. Но ссать сразу расхотелось. А этот Петрович, чувствуется, спокойно дрых. Спился, видать, с этим опарышем-переростком. Хотя на какое-то мгновение Ямщиков не поверил своим глазам, подумал еще, что, наверно, сажа это и сыпала за окном вагона. Неизвестно, кого еще Кирюша сожрал. Может в кирзе кого-нибудь. Так с одной кирзы столько сажи натрясти может!
Нет, шалишь. Движение началось. Внутри вагона зашевелились суки, даже Ямщиков это почуял. Сам же вагон вдруг стал пробуксовывать на спуске, с кряхтением замедляя ход. Ямщиков обернулся к Флику: "Это ты? Ночью песку, что ли, со змеем этим из пожарного ящика в буксы сыпанули?"
Флик только виновато закивал белокурой головой: "Ага! Кирюша говорил, что надо на всякий пожарный случай... Говорил, что в пожарных случаях песок первым делом помогает! Не виноватая я!"
- Да заткнись ты, Флик! Ладно, что сыпанули, фиг теперь нас кому-то скормят, не успеют! - нарочито оптимистично сказал Ямщиков, вынимая из-под подушки ТТ, а из голенища - любовно заточенный кортик. - Хер им с ушами!
В дверь вначале тихонько заскреблись, а потом эта дверь стала медленно надуваться пузырем, ежась в местах ночных пентаграмм. Чпок! Лопнула она большим ядовитым пузырем, растекаясь по пластиковым стенкам купе. Ни хрена себе, люди работают!
За дверью, в тусклом ночном освещении, радостно ощерившись, стояли пятеро бывших Маринкиных компаньона по карточным играм. Может, пару часов назад они еще и были людьми, но сейчас по их виду это можно было сказать с большой натяжкой. Седой выхватил странный инструмент, похожий на гвоздодер и острогу одновременно. Ямщиков тут же вырвался вперед, почти в упор сделав в какой-то роже с клыками дырку, из которой потекла фиолетовая гадость. Зажав Факельщика посредине, Боец и Нюхач стали прорываться из купе. Света в вагоне не было, и глаза тварей засветились...
Не везло им с Факельщиком. Никогда не везло. Ловко орудуя кортиком и стреляя в кого-то вслепую, Ямщиков никак не мог припомнить случая, чтобы этот Флик хотя бы раз зажег свои факелы вовремя. Потом время остановилось, качаясь, остановился и вагон. Драка затихла. Покрошили они их, вроде. Но вагон стоял прямо на кромке циферблата, поэтому повезти им уже не могло. И не повезло. За спиной Марины, которая так и не смогла в толчее разжечь свой факел, в луже крови лежал бездыханный Седой.
Марина впотьмах полезла куда-то к титану. Напрасно, пьяный Петрович титан не разжигал со вчерашнего вечера. Но должен же у нее свой огонь иметься!
Какой ты факельщик в жопу! "Фак ю!" - как какая-то сволочь написала в подъезде дома, где раньше жил Ямщиков. Ну, все. Без факелов им точно крышка.
Как же так? На какой такой дурацкий случай потратил Седой свое чудо? За какую такую слезинку, мать ее? Разве высушить все слезы, что довелось ему когда-то видеть? Э-эх! Ямщиков боялся повернуться в ту сторону, где по очертаниям тела в темноте лежал мертвый Седой. Подозрительно сопела у самого уха Марина.
- Ну, чо, Флик, хана нам, вроде, пришла? - прошептал Ямщиков, чтобы как-то ободрить незадачливого другана перед кончиной.
- Ага. Хана, Гришенька! - совершенно по-бабьи всхлипнул Флик, продолжая непрерывно возиться за спиной.
Дверь в пятое купе внезапно отъехала в сторону, и что-то оттуда вышло. Или вспорхнуло. Однако. Хрень какая-то. Причем, в полной темнотище. И оно сразу же кинулось, главное, на Ямщикова, царапаясь. Эта мразь чем-то выбила у него из рук кортик и ТТ. Вроде даже хвостом.
- Гришенька, держи! - услышал он шепот Флика и почувствовал, что в руках у него оказался небольшой, но хорошо заточенный топорик. Вот, бля, про пожарный ящик Петровича он почему-то совсем забыл! Потом за его спиной нестерпимым для тварей светом вспыхнул факел Флика, и Ямщиков окончательно простил ему, что на этот раз он стал бабой.
* * *
Вагон въехал в подготовленный циферблат, почему-то вдруг остановился. Но разве это уже имело значение, если факельщик так и не разжег свой огонь?
Все жертвы будут приняты и оценены. Все получит свою цену.
- А-а-а... - еще громче, еще нестерпимее завыли женщины. И каждая из них знала, что уже никогда не сможет остановиться, потому что, разрывая былые балахоны, на их спинах прорастали огромными мясистыми червями, покрытые свежими сгустками крови, отростки, с любопытством вглядывавшиеся в мир, который им предстояло поглотить.
И то, что когда-то очень давно было Колькой, подошло к самому разверстому зеву дымохода чума и подняло голову со страшным кровавым отростком к небу, словно пытаясь кому-то пристально вглядеться в глаза. И на плечи, укрытые белым балахоном с подсыхающими пятнами крови, стекавшей по мертвому лицу, с неба медленно кружась, посыпались черные, антрацитовые снежинки...
Существо с воем подняло лапы вверх, будто стараясь дотянуться крючковатыми, серыми пальцами до светлеющих небес.
Черный снег сыпался с молчаливого неба. Время останавливало свой ход. Но среди небольших по-прежнему красивых даже в своем трауре снежинок блеснула всеми сокровищами мира крошечная слезинка. Ничтожная слезинка, каких много, бесконечно много в этом мире. Она падала медленно-медленно, нестерпимо сверкая в отблесках неизвестно откуда пробивавшегося огня, и то, что было когда-то Колькой, попыталось неуклюже отползти в сторону. Но она все же упала на безобразный отросток, прожигая его насквозь...
И языки пламени, что, казалось, навеки уснули в красневших углях, вдруг вспыхнули жаркой, пылающей страстью, сметая на пути все, что минуту назад еще тянуло в горящем чуме свою бесконечную песню...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Они стояли у опрокинутого вагона. Ямщиков тупо разглядывал просевшие звенья.
- Чистая работа, Флик, - сказал он, почесав в затылке. - Кто-то без нас тут постарался. Причем, заметь, на самой границе циферблата. Еще бы чуть-чуть...
- А вдруг на нас свалят, а? - со страхом спросила Марина.
- А как докажут-то? Этим костылям полвека - не меньше! Сваливать надо.
Засасывает вагон-то! Гляди!
Мимо них несся вспаренный Петрович с удавом наперевес.
- Ты куда, вожатый? - окликнул его Ямщиков.
- Приде-е-ет! Придет темный Хозяин Вселенной! В мрак окутает ваши дома!
Испепелит ваши очаги! - завопил Петрович, останавливая возле них, чтобы перевести дух. - К Всевидящему Оку я подаюсь... Так Циферблатову и скажете. Мол, в тайгу пошел душу его, Циферблатова отмаливать! Свою-то уж, после ваших номеров, не спасти. Кирюшу в лесах на волю выпущу... Какие же вы все... Гады вы!
Последние слова Петрович выкрикнул уже на бегу к ближайшей сопке. Он обернулся к ошалевшим Маринке и Ямщикову, погрозил им свободным кулаком, не обвитым Кирюшей, сплюнул и помчался по направлению к темневшему поодаль кедровнику отмаливать душу Циферблатова.
- Ой, опять крутит! - сказала Маринка, побледнев.
- Чего у тебя опять крутит, - раздраженно сказал ей Ямщиков. - Все-то у тебя крутит, гнида! Скоро спасатели приедут на дрезине, а тут сразу кручение начинается! Башку бы тебе открутить! Ведь чуток не накрылись без факелов твоих! Так бы и дал в ухо!
- У меня, Ямщиков, это... Ребенок у меня, наверно, будет... Вроде я где-то читала, что так начинается... Газетка такая в третьем купе валялась...
- Ну, ты и сука, Флик! Я чо, один буду тут показания давать, объяснять, как это мы в живых остались, где Петрович с удавом, кто песок в буксы насыпал, кто стрелял, кто глотки резал... А он блевать пойдет! Ребеночка ожидать! Чо ты прикидываешься-то? Я с тобой сейчас, знаешь, что сделаю!
Нет, как ты успел-то, а? Ведь все время на глазах был!
- Не знаю я... Не скажу тебе, короче, определенно...
- Флик... Так ты что... Даже от кого не знаешь? Ну, уж нет! Вот в непорочное зачатие я с кем угодно поверю, только не с тобой, сволочь!
Говори сейчас же, от кого ты сука... того? - прошипел Ямщиков, и вдруг, неожиданно для себя с отчаянием сдавленно выдохнул: "Ты с кем снюхалась, блядища?"
Маринка, растирая слезы по грязному, покрытому копотью лицу, шаг за шагом отступала от разъяренного Ямщикова, со страхом глядя в его побелевшее лицо.
- Гриша, Гришенька! Не надо... Не кричи на меня... Я в коридорчике стояла, плакала. А тут мне Наталья Семеновна сказала, что ты меня в тамбуре ждешь, просил, мол, передать, что по важному делу... Я и пошла... Побежала. А там темно было... Ну, я как вошла, так меня сразу на руки подхватил кто-то и понес... Не виноватая я, Гришенька! Мне ведь никто таких слов не говорил, на руках тоже не носили... чо-то... Не кричи на меня... Правильно говорят про вас, мужиков: "Как на бабу идут - города отдают, а взявши, им погоста жалко!" Пойду я, Гриша, утоплюсь лучше... рыдая, проговорила Маринка, знакомым движением поправила шаль на груди, и, ссутулившись, пошла неверным шагом вдоль накренившегося вагона.
До Ямщикова начал доходить смысл только что сказанного Маринкой. А он-то еще, в глубине души, удивился тому, что Наташка заявилась тогда хоть бы хны к нему в тамбур... Согласилась, главное, тут же, будто ждала. Ну, Наталия, ну, гнида! Точно! А он-то еще думал, откуда у такой знакомой Наташки, в которой ему нравилось все, кроме костистой, по-мужски поджарой фигуры, такие... ну, все такое, короче, подходящее. И ни разу Наташка не выдохнула ему так в лицо, с горячей страстью: "Гришенька-а!" Блин, а он-то подумал, что ему показалось, что ... ну, не может же такого быть... с Наташкой. А ведь эту доверчивую телку Марину, похоже, действительно того... ну, никто до него на руках и не носил...
- Постой! Постой, дура! Стоять, говорю! Маринка! Стой! - отчаянно заорал, Ямщиков, догоняя, замедлившую шаг, обернувшуюся к нему Маринку. У нее были знакомые глаза. Какой же он дурак! Только сейчас он вдруг понял, что они напоминали ему вовсе не какого-то полузабытого Флика, а глаза его, Ямщикова, матери... Точно! У него же мать была! И, хватая Маринку в охапку, прижимая ее к себе, он со стыдом вдруг вспомнил про мать, жившую где-то в Ачинске, после которой остался дом на окраине, где он, после ее смерти, так ни разу и не был. Эх, мама родная...