ГЕНРИ-ХЭНК! ФРЕД! ДЖОРДЖ! РАСТРЕПА! ДЖИ-ДЖИ! УОЛЛИ!
Мальчишки под этим беглым огнем плясали и визжали, обстреливаемые собственными черепами с их собственными великолепными именами, выложенными сахаром на белом лбу у каждого черепа. Они ловили, едва не роняя, восхитительные ядра, которыми их обстреливали.
Они стояли, разинув рты, уставясь на сахарные сувениры смерти, зажатые в липких пальцах.
А из-за кладбищенской ограды рвалась ввысь песня – ее пели высокие, как сопрано, мужские голоса:
Мальчишки подняли сладостные черепа, зажатые в пальцах.
У них потекли слюнки. А что, если у них в руках – яд?
Мальчишки поднесли к губам сладкие, сахарные имена и уже готовы были запустить в них зубы…
– Оле!
Толпа мальчишек-мексиканцев налетела на них, крича их имена, выхватывая черепа.
– Томас!
И Том смотрит вслед Томасу, удирающему с его потным подписным черепом.
– Эй, – сказал Том. – Он здорово похож на меня!
– Неужели? – сказал Торговец Черепами.
– Энрико! – завопил маленький индеец, ухватив череп Генри-Хэнка.
Энрико умчался вниз по склону холма.
– Он был похож на меня! – сказал Генри-Хэнк.
– Верно, – сказал Смерч. – Быстро, ребятки, видите, что они задумали! Держитесь за свои сладкие черепушки и прыгайте!
Мальчишки прыгнули.
Потому что как раз в эту минуту внизу раздался взрыв. На улицах города загремели взрывы. Начался фейерверк.
Мальчишки окинули прощальным взглядом букеты, могилы, пряники, лакомства, черепа на надгробиях, миниатюрные похороны с крохотными покойниками в гробиках, свечи, коленопреклоненных женщин, одиноких мальчишек, девочек, мужчин и пустились опрометью вниз по холму – к ракетам, к шутихам!
Том, Ральф и остальные ряженые мальчишки влетели на площадь, пыхтя и отдуваясь. Они резко тормознули, а потом пустились плясать – под ногами у них рвались тысячи маленьких шутих. Горели все фонари. Вдруг открылись все лавки.
И Томас, и Жозе Жуан, и Энрико знай поджигали шутихи и с воплями бросали их.
– Эй, Том, это тебе от меня, Томаса!
Том увидел, как его собственные глаза сверкают на рожице беснующегося мальчишки.
– Эй, Генри! Вот тебе от Энрико! Бах!
– Джи-Джи, вот – Бах! От Жозе Жуана!
– Ух ты, да это самый распрекрасный Канун из всех! – сказал Том.
Это была чистая правда.
Ведь еще никогда во время их необычайных путешествий не попадалось им такое множество диковинок, которые можно посмотреть, понюхать, потрогать.
На каждой дороге, у каждой двери, на каждом окошке громоздились кучи сахарных черепов с прекрасными именами.
С каждой улички доносился перестук жуков-могильщиков, гробовщиков – тук-тук-тук, заколачивай, забивай, стучи молотком по крышкам гробов, как по деревянным барабанам, под покровом ночи.
На каждом углу были газетные развалы, и там лежали газеты с портретами Мэра, разрисованного, как скелет, или Президента, в виде скелета, или самой красивой девушки, одетой ксилофоном, а Смерть наигрывала мелодии на ее музыкальных ребрышках.
– Calavera, Calavera, Calavera, – текла с холма песня. – Смотрите, политиканы погребены в последних новостях. И рядом с их именами – «покойтесь в мире». Такова земная слава!
И в песне была правда истинная. И куда бы мальчишки ни бросили взгляд – везде крохотные акробаты, воздушные гимнасты, баскетболисты, священники, жонглеры, эквилибристы, только все они – хоровод скелетиков, рука в руке, косточка в косточке, и все такие маленькие, что можно зажать в кулаке.
А вон там, в окошке, целый микроскопический джаз-банд: скелетик-трубач, и скелетик-ударник, и скелетик, дующий в бас-трубу, не больше столовой ложки, и дирижер – тоже скелетик, в ярком колпачке и с дирижерской палочкой, и микроскопические нотки вылетают из горла крохотных валторн.
Мальчишки в жизни не видели сразу такого множества костей!
– Кости! – смеялись все. – О, чудные косточки!
Песня стала удаляться:
Траурные, обрамленные черным газеты улетали белыми птицами в похоронной процессии ветра.
Мексиканские мальчишки убежали вверх по склону холма, догонять свою родню.
– Да, чудно, странно, чудно, – шептал себе под нос Том.
– Что? – спросил Ральф, стоявший рядом.
– Да то, что там, у себя в Иллинойсе, мы начисто позабыли, что к чему. Понимаешь, ну… все, кто умерли там, в нашем городе, – про них же позабыли! Все их разлюбили. Все их забросили. Никто не приходит посидеть на могилках, поболтать с ними. Представляешь, как им одиноко? Прямо тоска берет. А вот здесь – ты погляди, а? Горе и счастье, счастье и горе – все вместе. Сплошной фейерверк, игрушечные скелетики здесь, на площади, а там, наверху, на кладбище, у всех мексиканских покойников гости – семья их навещает, полно цветов, свечек, сладостей, все поют. Кажется, что День благодарения, верно? И все садятся обедать вместе, хотя только половина из них может есть, но разве в этом дело, если все вместе? Похоже на спиритический сеанс, когда держишься за руки с друзьями, только некоторых уже нету в живых. Да, Ральф, чудно…
– Да, – сказал Ральф, кивая головой в маске. – Чудно.
– Смотрите, скорее смотрите вон туда! – сказал Джи-Джи.
Мальчишки посмотрели.
На самой верхушке, на горке из белых сахарных черепов, лежал череп с именем ПИФКИН.
Сладкий череп Пифкина, да, но нигде, в кутерьме шутих и ведьминых колес, среди танцующих скелетов и летающих туда-сюда черепов, не было ни пылинки, ни следа, ни звука самого Пифа.
Ребята уже так привыкли к фантастическим выходкам Пифа – ведь он уже и на стенах Нотр-Дама сидел, и в золотом саркофаге ехал, – и сейчас им казалось, что он вот-вот выскочит, как чертик на пружинке, из кучи сахарных черепов, закутанный в белую развевающуюся простыню, и, чтобы напугать их, затянет загробным голосом что-нибудь похоронное.
Нет. Вдруг оказалось, что Пифа нет. Нет его.
И, может, никогда больше не будет.
Мальчишек затрясло. Холодный ветер нагнал туману с озера.
Глава 19
Вдоль по пустынной ночной улице, выйдя из-за угла, шла женщина. На плече у нее было коромысло с двумя одинаковыми чашами, полными раскаленных углей. Розовые груды жарких углей выпускали рои огненных светляков-искр, ветер подхватывал их и уносил вдаль. Там, где ступала она босой ногой, оставалась дорожка мелких, быстро гаснущих искр. В полном безмолвии – слышался только шорох скользящих шагов – она свернула в переулок и скрылась из виду.
Следом за ней шел мужчина, неся на голове – без усилий – маленький, легкий, почти невесомый гробик.
Это был просто ящичек, сколоченный из белых, некрашеных досок, забитый наглухо. На боках и крышке ящичка были прибиты дешевые розетки из фольги и сделанные из лоскутков шелка и бумаги искусственные цветы.
А в этом ящичке лежал…
Мальчишки провожали глазами похоронную процессию, или, скорее, пару. Да, пару – человек и ящичек, и еще то, что лежало там, внутри.
Человек, сохраняя торжественное спокойствие, держа гробик на голове в равновесии, вошел, не преклоняя головы, в церковь, стоявшую неподалеку.
– Н-н-н-неужели… – заикаясь, пробормотал Том. – Неужели там – Пиф, в этом ящичке?
– А ты как думаешь, сынок? – спросил Смерч.
– Не знаю я! – закричал Том. – Одно знаю – с меня хватит! Ночь слишком долгая. Я столько всего навидался. Да я теперь все знаю, все досконально.
– И мы, – загудели остальные, сбиваясь в кучу, дрожа дрожмя.
– И нам пора домой! Куда девался Пифкин, где он? Живой он или нет? Мы можем его спасти? Куда он пропал? Или мы опоздали? Что нам делать?
– Что делать? – закричали все вместе, и тот же вопрос рвался у них с губ и горел в глазах. Все мальчишки вцепились в Смерча, словно хотели вытянуть из него ответ, вытрясти, дергая его за локти.
– Что нам делать?
– Чтобы спасти Пифкина? Последнее дело осталось. Ну-ка, смотрите вверх, на это дерево!
На дереве висели с дюжину горшков-пиньят: черти, призраки, черепа, ведьмы – болтались, качаясь на ветру.
– Разбейте свои пиньяты, ребятки!
Откуда ни возьмись у них в руках оказались палки.
– Бейте!
С воплями они принялись бить наотмашь. Пиньяты словно взорвались.
Из пиньяты в виде Скелета посыпался дождь крохотных листьев-скелетиков. Они роем налетели на Тома. Ветер подхватил и унес скелетики-листья, а с ними и Тома.
Из пиньяты-мумии высыпались сотни хрупких египетских мумий, они вихрем унеслись в небо, унося Ральфа.
Так каждый мальчишка разбивал пиньяту, она лопалась и выпускала мелкие, как мошки, толкущиеся в воздухе копии его самого: черти, ведьмы, призраки с пронзительным писком облепляли мальчишку, и все листики, все мальчишки неслись, кувыркаясь, в небе, а Смерч закатывался хохотом им вслед.
Они пролетели рикошетом последние окраинные улички города. Они плюхались и скользили, как плоские камни по глади озера, делая «блинчики»… и наконец приземлились, кувырком, в путанице локтей и своих и чужих коленок – на далеком склоне холма. Они сели на землю.
Они очутились посреди заброшенного кладбища, где не было ни души, ни огонька. Только надгробия, похожие на великанские свадебные торты, глазурованные в древности лунным светом.
Пока они приходили в себя, Смерч плавно и легко приземлился и сразу стремительно, гибко склонился к земле. Он ухватился за железное кольцо, торчавшее из земли. Потянул. Взвизгнули петли, откинулась крышка люка, разевая черную пасть.
Мальчишки сгрудились на краю глубокой ямы.
– К-ка-катакомбы? – еле выговорил Том. – Катакомбы?
– Катакомбы. – И Смерч указал пальцем вниз.
В пыльную глубину сухой земли вели ступеньки.
Мальчишки проглотили слюну – в горле пересохло.
– А что, Пиф там, внизу?
– Ступайте, выведите его наверх, ребята.
– Он там совсем один, внизу?
– Не совсем. С ним кое-кто есть… Или Кое-Что.
– Кто пойдет первым?
– Чур, не я!
Молчание.
– Я, – сказал Том.
Он поставил ногу на первую ступеньку. Начал уходить в землю. Сделал второй шаг. И вдруг пропал.
Остальные бросились за ним.
Они спускались по ступенькам гуськом, и с каждым шагом вниз темнота становилась все непрогляднее, а безмолвие все безмолвнее, и с каждым шагом вниз ночь становилась глубокой, как колодец, налитый тьмой кромешной, и с каждым шагом вниз казалось, что тени, затаившиеся в стенах, вот-вот выпрыгнут из них, и с каждым шагом вниз казалось, что какие-то странные обличья ухмыляются им навстречу из глубокой пещеры, ждущей в глубине. Казалось, что летучие мыши гроздьями повисли над самой головой, издавая такой тонкий писк, что его и не услышишь. Этот звук могут слышать собаки – и тогда они, взбесившись со страху, опрометью бросаются удирать, не разбирая дороги. С каждым шагом вниз город оставался все дальше, дальше уходила земля и все добрые люди на земле. Даже кладбище осталось где-то далеко-далеко наверху. Мальчишкам стало страшно. Они почувствовали себя такими позабытыми, позаброшенными, что едва не разревелись.
Потому что с каждым шагом они уходили еще на миллиард миль от жизни, от теплых постелей и ласковых огоньков свечей, от голоса матери, от дымка из отцовской трубки, от его покашливания по вечерам, когда ты лежишь и радуешься, что он здесь, рядом, хотя и в темноте, он живой, он ворочается во сне и может запросто отколошматить всякого, кто к тебе полезет.
Так, шаг за шагом, они спустились к подножию лестницы, заглянули в глубокую пещеру, похожую на длинный зал.
И там было много народу, и все вели себя на диво спокойно.
Они покоились там долгие годы.
Некоторые покоились тридцать лет.
Некоторые молчали сорок лет.
Некоторые не проронили ни слова за семьдесят лет.
– Вот они, – сказал Том.
– Мумии? – спросил кто-то дрожащим шепотом.
– Мумии.
Они вытянулись в длинный ряд, прислоненные к стенке. Пятьдесят мумий стояли вдоль правой стены. Пятьдесят мумий стояли вдоль левой стены. А четыре мумии стояли в дальнем конце, в темноте. Сто четыре сухих, как гробовой прах, мумий – куда более заброшенные, чем мальчишки, куда более одинокие, чем могут быть живые, покинутые здесь, заточенные в глубине, так далеко от собачьего лая, от светлячков, от чудесных мелодий, которыми полнили ночь голоса мужчин и струны гитар.
– Ой, ой-ей-ей! – сказал Том. – Сколько их тут, бедолаг! Я про них слышал.
– Что?
– Это бедняки, их родные не смогли платить налог за могилы, и вот могильщики выкопали бедняг и снесли их сюда. А земля здесь такая сухая, что они все превратились в мумии. Вы только поглядите, во что они одеты. Мальчишки пригляделись – кое-кто из этих стародавних людей был одет в крестьянское платье, а женщины – в деревенские юбки, на некоторых были ветхие черные костюмы, городские, а один – видно, тореадор – был наряжен в потускневший от пыли костюм, шитый золотом и мишурой. Но каков бы ни был костюм, внутри были только сухие косточки да кожа, паутина и пыль, которая сыпалась с их ребер, стоило рядом чихнуть, нарушив их покой.
– А это что?
– Что «что»?
– Т-ш-ш-шш!
Все навострили уши.
Они вглядывались в глубину длинного склепа.
Мумии глядели на них пустыми глазницами. Ждали – с пустыми руками.
А на самом дальнем конце глубокого темного подземелья кто-то плакал.
– А-а-а-ах… – доносилось до них. – О-о, – рыдал кто-то. – И-и-ии, – и тихие, горестные всхлипывания.
– Да это, ребята, это же Пиф! Я только раз слышал, как он плачет – но это он, точно, Пифкин. Он заточен здесь, в подземелье.
Мальчишки всматривались, широко раскрыв глаза.
И они увидели – в сотне футов, вдалеке, съежившись в углу, загнанный в самый дальний угол подземелья, кто-то маленький – шевелится! Плечи вздрагивают. Голова прижата к груди, прикрыта дрожащими руками. Скрытый руками рот жаловался, кривился от страха.