Было уже далеко за полночь, когда я встал из-за стола, прервав чтение, – голова у меня шла кругом. Курдляндские прогнозы о безлюдной гражданской войне шустров с антишустрами, или синтуры с антисинтурой, перемешались в ней с мрачными люзанскими разоблачениями градозавров как путешествующих застенков (ПУЗАСТОВ). Пролюбки (протезы любви к ближнему), этификация среды и ее антимудростная мерзификация, фугадостные снаряды, сексоубежища, деэротизаторы, детеррогентные, или противотеррорные препараты, матоиды, противобратья, тещеловки, укокошники, замордоны – тысячи загадочных слов кружили в моем несчастном мозгу бездонным Мальстремом. Я стоял у окна и с шестнадцатого этажа смотрел на спящую безмятежно Женеву, угнетаемый неуверенностью: удастся ли мне доискаться правды о планете, с которой я так простодушно и так опрометчиво разделался когда-то в своих «Дневниках»? Едва лишь какой-нибудь БАМ, МОСГ или МНЯМ называл амуретки любовными таблетками, как КУР или БОМ заявляли, что это модель табуреток. Я не узнал даже, сколько у энциан полов – один, два или больше; на этот счет тоже имелось множество несогласуемых точек зрения. Вдобавок мне не давала покоя мысль, каким идиотом я себя выставил, приняв орбитальный луна-парк за планету, а веселые забавы и развлечения – за драматические события, связанные с Метеоритным Градом. По крайней мере теперь мне было понятно, почему только я так переживал МЕГР, который туземцев нимало не беспокоил; я вел себя как дикарь в театральной ложе, который кричал Отелло, чтобы тот остерегался Яго и, бога ради, не душил Дездемону. При этой мысли кровь бросилась мне в лицо. Подобный позор должен быть смыт, чего бы это не стоило. Я поклялся, что не успокоюсь, пока не доберусь до оригинальных источников, не замутненных бездумной и якобы беспристрастной работой компьютеров. Я уже знал, что это будет нелегко, потому что доступ в архивы Тельца мог дать мне только некий доктор Штрюмпфли, тайный советник МИДа, по слухам, человек неприступный, фанатик инструкций и бездушный формалист, словом, настоящий швейцарец. Профессор Гнусс сделал для меня все, что мог. Он добился моей встречи с Штрюмпфли назавтра, с глазу на глаз; все остальное, то есть преодоление бюрократических барьеров, было уже моим делом. Тяжко вздохнув, я попробовал вытряхнуть из термоса последние капли кофе, но обнаружил лишь немного гущи на самом дне. Не знаю почему, но это показалось мне предвестием поражения, ожидающего меня в кабинете советника. Сумрачным взглядом окинул я комнату, принял ментоловую таблетку – меня тошнило, то ли от съеденного за обедом cordon bleu,[16] то ли от шихты, – и отправился спать.
Штрюмпфли принял меня холодно. Дипломат такого ранга – действительный тайный советник, – разумеется, в совершенстве владеет искусством спроваживать посетителей, и я ничего не добился бы, если бы не счастливая случайность. Чтобы сплавить меня, ему пришлось на меня посмотреть, а я посмотрел на него – и мы узнали друг друга, не мгновенно, ведь мы ни разу в жизни не виделись, но постепенно, все внимательнее присматриваясь один к другому; я узнал его сначала по галстуку, вернее, по способу завязывать галстук, а он меня, уж не знаю толком, как; мы почти одновременно кашлянули, потом улыбнулись с некоторым смущением – сомневаться больше не приходилось. «Да это же он!» – подумал я, и то же самое, должно быть, промелькнуло у него в голове. Он помедлил, подал мне руку через письменный стол, но в такой ситуации этого было недостаточно; какую-то долю секунды он вслушивался в себя – броситься мне на шею он не мог, это было бы чересчур, поэтому, ведомый чутьем дипломата, он поднялся из-за стола, дружески взял меня под руку и повел в угол кабинета, к большим кожаным креслам. Обедать мы пошли вместе, потом советник пригласил меня к себе, и распрощались мы где-то в полночь. Отчего бы все это? Да оттого, что у нас общая приходящая домработница. Не какая-нибудь автостряпка, но настоящая, живая, хлопотливая, которая буквально не закрывает рта, поэтому я без преувеличения могу сказать, что мы с советником знаем друг друга так, словно съели вместе целую бочку соли. Считая себя особой тактичной, она ни разу не назвала его по имени, всегда говорила просто «советник», а уж как ему обо мне – не знаю, не спрашивал, это было бы неудобно; и все же наше знакомство, во всяком случае поначалу, требовало обоюдной тактичности, причем особая ответственность лежала на мне, ведь мы встречались по большей части в его квартире, и мне приходилось следить за собой; малейший взгляд на комодик, на коврик у шезлонга, взгляд, совершенно невинный для постороннего, получал особенное значение, становился намеком; разве не знал я, что храниться в этом комодике, что вытряхивают каждый понедельник утром из этого коврика… Поэтому наша близость находилась все время под угрозой, и сперва я не знал, куда девать глаза, я даже подумывал, не приходить ли к нему в темных очках, но это был бы faux-pas,[17] так что я пригласил его на чашку кофе к себе, но он как-то не очень спешил нанести мне ответный визит. Поразмыслив, я пришел к выводу, что дело тут было не в материалах, имевшихся у него (хотя доступ к тайнам архива находился не в единоличной его компетенции, все дальнейшие формальности он взял на себя), – нет, скорее он как бы устраивал мне испытание, ведь у меня уже ему пришлось бы все время быть начеку. Наша общая домработница незримо присутствовала на этих встречах, я прекрасно знал, как она прокомментирует назавтра состояние мини-бара, пепельниц, мы оба жили как старые холостяки, а таким ни одна домработница ничего не простит и заглазно спуску не даст; причем я знал, что он знает, что я знаю, что она скажет; вот почему даже на минном поле я не вел бы себя так осторожно, как в квартире советника; каждая пролитая на скатерть капля отзывалась в ушах у меня ее комментарием, а в выражениях она не сдерживалась, и все же приходилось ей уступать – где взять другую? Она неоднократно критически излагала мне поведение советника в ванной, особенно вопрос о мыльницах, ну, и насчет засоренной раковины и этих маленьких полотенец, причем, если ее слушали не слишком внимательно, могла просто уйти и не вернуться; не дай бог забыть о ее именинах, у меня-то она была для этого слишком недолго, но у советника – не первый год, с презентами колоссальные трудности, ведь она не пила, не курила, никаких сладостей, что вы, сахарная болезнь будто бы уже начинается, в сумочке – целая пачка анализов мочи, приходилось читать или хотя бы делать вид, что читаешь, и нельзя было отделываться общими фразами; следы белка – это вам не пустяк, – а потом опять о советнике; косметичку, а может, сумочку – не помню точно – она брала, скорее всего, чтобы покапризничать передо мной: такие цвета, это в ее-то годы, уж не думаю ли я, что она вообще красится? Я чувствовал себя как на сцене. Перед каждым из нас она играла спектакль о другом, настоящий театр воображения; а как она торопилась закончить уборку у меня, чтобы застать его дома! Она не выносила пустых комнат, ей нужен был слушатель; нам приходилось нелегко, но мы оба старались, каждый у себя, а что делать? Домработницу в наше время просто рвут на части, а уж эта словно сошла с подмостков, должно быть, она родилась актрисой, но ей не повезло: никто у нее этого призвания не заметил, а сама она, слава Богу, не догадалась. «Homo sum et humani nihil a me alienum puto».[18] Доброжелательность доброжелательностью, но я голову даю об заклад: советник принял во мне такое участие и так охотно помогал мне попасть в библиотеку министерства, поскольку уже тогда рассчитывал, что когда я уеду (он прочитал это решение у меня на лице раньше, чем оно окончательно вызрело в моей голове), он будет обладать ею один – понятное, хотя, пожалуй, обманчивое желание… Он жаждал исключительности, преображения неуловимой домработницы в оседлую домашнюю прислугу и знал, что если бы меня упекли за решетку (я по-братски исповедался перед ним относительно Кюссмиха, замка, порошка для младенцев и даже ложечек), он окончательно потерял бы покой, потому что она, перестав у меня убираться, начала бы меня идеализировать, ставить ему в пример, чтобы он почувствовал свою неполноценность. Не подружиться мы не могли, иного выхода не было – уж лучше, если твои интимные дела знает кто-нибудь близкий, чем человек посторонний или даже неприязненно настроенный, поистине, у нас друг от друга не было тайн, ни один психоаналитик не проникает в такие глубины души, как домработница (какие мятые нынче простыни, и что вам такое приснилось?); словом, мы играли открытыми картами, хотя всячески давали понять, что, мол, ничего подобного. Несколько раз советник приглашал, кроме меня, начальника управления Тельца, двух экспертов и архивиста, так что в его квартире, за кофе с печеньем, чуть ли не вся коллегия держала совет, как бы устроить мне доступ ко всему абсолютно, без исключений; их разговор временами был еще загадочнее, чем шихта.
Труднее всего им было решить, в качестве кого, собственно, я могу проникнуть в архив. Первооткрыватель планеты, терпеливо втолковывал мне магистр Швигерли из отдела кадров, это звучит весьма внушительно, но только в школьных пособиях, а для министерства это пустой звук. Ведь я не эксперт, которому Управление наблюдения за Тельцом поручило работу по договору, не член совета при министре и даже не внештатный специалист. Я – частное лицо, и в качестве такового делать мне в МИДе нечего, с тем же успехом мог бы требовать допуска к секретной документации ночной сторож. Секретность – это не только печать на документе, это еще знак того, какой ход – или противоход – будет дан делу, ибо нередко движение дела по инстанциям означает его погребение; поэтому они напрягали ум за чашкой черного кофе, чтобы найти если не предписание, то хотя бы предлог, который раскрыл бы передо мной двери Сезама. Вскоре я понял, что все до единого служащие МИДа, как высшие, так и низшие, не имели ни об Энции, ни об астронавтике никакого понятия, ибо это не входило в их должностные обязанности, и мне приходилось слышать, как они говорили «говядина» вместо «Телец». В конце концов Штрюмпфли отказался от дальнейших консультаций, велел мне сидеть дома и ждать звонка, а через три дня торжественно возвестил, что победа за нами. Непременное условие – приходить в главное здание ночью и уходить до наступления утра – я, разумеется, принял без возражений, ведь я уже настолько понимал всю деликатность этого дела, что мне оставалось только благодарить. Итак, обратив ночь в день, я мог наконец во внеслужебное время проникнуть в тайны другого мира.
Я купил самый большой, какой только удалось найти, термос для кофе, сумку с несколькими отделениями, запихнул туда бисквиты, баночку мармелада, булочки, плоскую фляжку «Мартелло», которым поят раненых на поле славы, толстую тетрадь и в самый последний момент – забытую было мною, прямо-таки символическую и все же, без всяких шуток, по-настоящему необходимую мне – ложечку.
Источники
Итак, Штрюмпфли, получив неофициальное согласие начальника Управления Тельца, ночью, когда здание опустело, ввел меня в энцианский архив и в первом библиотечном зале самолично разъяснил мне порядок пользования собранным там материалом.
Данные о ненаселенных планетах, сказал мне советник, принимают на хранение довольно просто, разбрасывая их по трем разрядам. Сначала идут отчеты первооткрывателей, понятно, ошибочные, потом результаты исследовательских экспедиций – тут уже дерево ошибок начинает ветвиться, поскольку не случалось еще, чтобы специалисты были согласны друг с другом, и появляются особые мнения, возражения и опровержения, а напоследок – заключения земных экспертов, то есть людей, нога которых не ступала на космический корабль, не говоря уж об отдаленных планетах, поэтому поседелые в боях космонавты-исследователи подают на их вердикты кассационные жалобы, апелляции и рекламации, что влечет за собой разработку планов новых экспедиций, которые на половине или в конце пути по инстанциям торпедируются бухгалтерией, поскольку, по ее мнению, гораздо дешевле примирительные комиссии и арбитраж на месте; на этом споры обычно кончаются, разве что какая-нибудь уж очень влиятельная и честолюбивая особа пожелает увековечить себя, связав свое имя с новым небесным телом, и пробьет чрезвычайную субсидию; впрочем, это уже не заботит МИД, все равно ведь никаких отношений установить нельзя, потому что не с кем, и документы отправляют в архив с пометкой начальника соответствующего отдела: «Nolo Contendere».[19]
Хуже с населенными планетами. Астронавтические материи очень скоро смешиваются здесь с политическими, потому что любая цивилизация создает по меньшей мере столько версий своей истории, сколько в ней государств; версии эти противоречивы и даже диаметрально противоположны, но МИД не может открыто отрицать ни одну из них, ведь отсюда недалеко до конфликта ante rem;[20] там prima vista[21] принимают все версии, и лишь потом начинают думать, что с этими фантами делать. В служебной практике звезды делятся на те, которые удаляются от нашего Солнца, и те, что к нам приближаются; с первыми хлопот никаких – о каком дипломатическом сближении может идти речь при постоянно возрастающих астрономических расстояниях? Внимание мидовцев сосредоточено на вторых, и именно к этой категории относятся планетарные системы Тельца. В МИДе принято делить материалы на официальные и правдивые, или на открытые и секретные, ведь политический курс надлежит выбирать в соответствии с тем, как там НА САМОМ ДЕЛЕ, а конкретные дипломатические шаги – в соответствии с тем, что ОНИ говорят об этом.
Если на планете восемнадцать государств (а это в космическом масштабе – семечки), только очень наивный человек ожидал бы найти там восемнадцать версий ее истории; кроме трудов официальных историков имеются ведь работы историков всего лишь терпимых, а иногда – казнимых и реабилитируемых post mortem,[22] а также дееписателей-критиканов и разоблачителей, которые, к сожалению, нередко поддаются духовному или физическому внушению и меняют свои взгляды в следующих изданиях, потому что у них, скажем, жена и дети (если это допускается тамошней биологией; впрочем, инстинкт самосохранения присущ любому разумному существу, так что не стоит слишком уж вдаваться в такие тонкости галактической историографии). На эту груду вариантов ложатся центнеры хроник, живописующих судьбы интересующего нас государства глазами соседей и их историков; как известно, первую мировую войну китайцы назвали гражданской войной европейцев, и это совершенно понятно, но по этой причине деятельность МИДа превращается в блуждание по лабиринту, где на каждом шагу подстерегают засады и таятся загадки; и, словно всего этого мало, то и дело поступают очередные отчеты очередных экспедиций, а когда туда вместе с дипломатическими отправляются торговые миссии, которых заботит скорее товарооборот, чем историческая истина, опять возникает необходимость в тактичных согласованиях и уточнениях. Когда же все это, наконец, как-то удается наладить, на месте вдруг происходит исторический перелом, и опять начинай все сначала, ибо монументы боготворимых доселе правителей летят с пьедесталов, преступные демоны и чудовища оказываются национальными героями и вождями, дифирамбы и сочинения, запечатлевшие на вечные времена заслуги монархов и полиархов, мгновенно устаревают; и премило выглядел бы земной дипломат, который при вручении верительных грамот перепутал этапы истории.
Ошарашенный этими объяснениями, я не мог удержаться от вопроса, в самом ли деле Земля уже установила отношения с такой уймой планет, что МИД сгибается под тяжестью выпавших на его долю задач, – ведь в Институте мне говорили, что их деятельность носит пока тренировочный характер. Штрюмпфли посмотрел на меня, как бы не веря своим глазам, словно ему показалось, что он ослышался, и не торопясь, отчетливо, чтобы я лучше понял, растолковал мне неуместность моего вопроса. Министерство Инопланетных Дел работает на основании имеющихся у него документов, и только. Лишь тот, кто не имеет никакого понятия о делопроизводстве, может увидеть в этом что-то необычайное, несообразное или даже несерьезное. Ведь вся политическая история Земли представляет собой цепь ошибок и их последствий; с прадавних времен государства ставили не на ту карту, делали то, что НЕ соответствовало их истинным интересам; поэтому политика заключается прежде всего в ошибочной оценке противника, а еще чаще – в превращении потенциальных союзников во врагов из-за недоразумений и недоумия. Как победы, так и разгромы проистекали из ложных прогнозов, коль скоро у побежденных дела обычно шли лучше, чем у победителей, – если не сразу, то чуть погодя. Ибо политика имеет дело с будущими событиями, которые точно предвидеть нельзя, а опытный политик – это тот, кто прекрасно об этом знает, но гнет свое из патриотизма, чувства долга и осознания исторической необходимости. Поэтому Министерство Инопланетных Дел не пошло по какому-то совершенно новому пути, но действует точно так же, как обычные МИДы, с той лишь разницей, что границы неизбежных при дипломатической деятельности ошибок раздвинулись астрономически. Неужели мне ничего не известно о том, что исторические решения, определившие исход мировых войн, принимались при полном игнорировании донесений и иных совершенно достоверных данных, из которых следовало, что войну объявлять не следует? Поэтому так ли уж важно, с настоящими документами мы имеем дело или всего лишь с фантомами? Каким, собственно, образом эта разница повлияла бы на течение министерских дел?