Марабу вернулся к себе на родину, где он имеет возможность говорить без акцента. Но должность начальника тайной полиции там была занята, и Марабу пришлось сменить профессию. Он открыл тайную лавочку по продаже секретных сведений. Торговля идет бойко, и успехи Марабу дают все основания ожидать, что скоро он и здесь займет подобающее положение.
Филин и Глухарь прячутся где-то в лесах. Они собирают силы, чтобы напасть на Птичий город и восстановить в нем прежний порядок, но силы их, наоборот, тают, и Глухарь сильно сомневается, правильно ли он сделал, сбежав от своих.
А вот Сплюшка не сбежал. Правда, поначалу он очень страдал, потому что ему не хватало его ефрейторства. Старый служака решил, что теперь его песенка спета, и даже попытался навеки уснуть, но с этим у него ничего не получилось, потому что всякий раз Сплюшка закрывал только один глаз, а другой прищуривал, чтобы посмотреть, как его будут хоронить с воинскими почестями. Потом он раздумал умирать и поступил в дружину по охране новых порядков. Работы у него хватает, потому что пока Филин и Глухарь прячутся в лесах, Сплюшка не должен дремать.
А Дятел остался без работы, хотя он в совершенстве владеет двумя профессиями. Должность младшего привратника упразднена, а вторая профессия, которой обучил Дятла Марабу, также не пользуется популярностью, и Дятлу приходится сидеть дома. Дятлиха ходит на работу, а он варит обед, прибирает комнаты и вообще занимается хозяйством.
Парикмахер Стриж опять сменил вывеску: теперь его парикмахерская называется «Солдат Канарей». Конечно, вывеска у него не на земле, сейчас такого не встретите в Птичьем городе, — а высоко, под самой крышей, так что для того, чтобы ее прочитать, нужно хорошенько поработать крыльями.
Жизнь идет, и есть в ней свои заботы, свои тревоги и разочарования. Есть они и у безнадежно влюбленного Голубя, и у старого Дерябы («Ни-ни! Только по праздникам!»), и у преподавателя летной школы Дятенка (потому что птенцы сейчас такие пошли — нет, мы были другими в наше время!). Но как бы трудно ни складывалась жизнь, дан ответ на главный вопрос:
Сержант Глухарь и ефрейтор Сплюшка уволены в запас. Глухарь утешился в мирной жизни тем, что купил себе новый слуховой аппарат. Ему больше не приходится напоминать каждому: «Говорите в аппарат!», его новый аппарат обладает мощными звукоулавливателями. И теперь, если кто хочет узнать, что слышно, обращается непосредственно к нему, потому что ему абсолютно все слышно.
А Сплюшка — вот беда! — выспался за время службы и теперь, в запасе, страдает бессонницей. Ему посоветовали считать до тысячи, но он умеет только до ста. И теперь Сплюшка ищет, с кем бы поспать, чтоб ему посчитали до тысячи. Но бесплатно с ним спать никто не хочет, приходится платить по тысяче монет, и, пока их считают, Сплюшка благополучно отходит ко сну.
А Синицу помните? Ту, которую зачислили на должность Журавля, потому что она в руках была надежней Журавля в небе. Синица с тех пор у кого только в руках не перебывала и, поднабравшись опыта, открыла специальное заведение. Фазан, который прежде сбивался с ног, бегая со свидания на свидание, буквально днюет и ночует в ее заведении, теперь у него все свидания в одном месте.
Некоторые улетели из Птичьего города — тю-тю! Едва им разрешили летать, как они тотчас же и улетели. Между прочим, неплохо устроились. Правда, там они тоже не летают, на такие работы их не берут. Нет у них достаточной подготовки. Но подметать взлетные и посадочные дорожки, вокзальные помещения, чистить крылья отлетающих — это сколько угодно. Зато кормят их на убой, говорит Кондор, большой мастер убоя.
Голубь издал свои письма к Голубке и теперь с ней судится, отстаивая свои авторские права. Голубка претендует на эти права, поскольку письма ей адресованы. Сорокопут, адвокат Голубя, ссылается на то, что в почтальонской практике Голубя не было случая, когда бы адресаты претендовали на часть почтальонской зарплаты, хотя письма были адресованы непосредственно им, как и письма Голубя Голубке. В связи с этим Сорокопут возбудил встречное дело, требуя выплаты Голубкой Голубю гонорара за все письма, которые он ей написал.
Ночной сторож Сыч неусыпно сторожит ночь, но никак не может усторожить: к утру ее непременно кто-нибудь уворует. Совершенно отчаявшись, он уволился с работы и нанялся сторожить день. Но с днем происходит та же история: к вечеру его непременно уворуют. Уворовать значительно легче, чем усторожить.
На центральной площади стоит памятник Неизвестному Пешеходу. Когда-то он был известен, но со временем его почти забыли. Потому и памятник поставили, чтоб дальше не забывать. В честь ему — или себе в назидание?
Были ведь и такие, которые вздыхали по старым порядкам. Те порядки, конечно, заставляли желать лучшего, но зато какие были мечты! Как верно заметил профессор Дубонос, хуже всего действительность, которая ни для кого не станет мечтой, и мечта, которая стала действительностью. Потому что, по словам того же профессора, неправда без правды проживет, а правда без неправды сама себе глаза выколет.
Сегодня воздушных замков уже никто не строит. Все довольствуются низменным, которое выглядит возвышенным, если смотреть на него снизу. Все от того зависит, с какой точки смотреть.
Чем строже порядки на земле, тем вольготнее мечте в небе. И вольготнее, и безопаснее. Помните Кукушонка? Того, что на спор взялся пройти по карнизу верхнего этажа и сорвался, дойдя до середины. Разбился, но крыльев не раскрыл. Потому что он уважал порядок, а порядок требовал крыльев для полета не раскрывать.
Кукушонок падал у всех на глазах, но никто не двинул крыльями, чтобы его спасти, потому что все уважали порядок.
Памятник Неизвестному Пешеходу можно считать и памятником Кукушонку, у которого нет своего памятника. Все равно в памятнике нет ни с кем никакого сходства, он изображен в виде труб, нацеленных в небо, словно готовых выстрелить в него свою мечту. Или выстрелить по своей мечте — как получится.
Почему так случилось? Раньше, когда петь было нельзя, трубы пели, а теперь, когда провозглашена свобода пения, когда поют не только такие знаменитые исполнители, как Сипуха и Кряква, как Филин-Пугач, как Чиж, клиент Стрижа, который в былые времена только стригся, — а даже такие непрофессионалы, как плотник Скворец и каменщик Жаворонок, — трубы Птичьего города почему-то умолкли.