Следующие сорок минут Мяченков сидел в крошечном кабинете за перегородкой, боясь пошевелиться или, не дай бог, чихнуть. Телевизионщики возились долго: двигали мебель, усаживали Стогиса то так, то этак, курили, на ходу чинили аппаратуру. Вопросы, которые задал Панасюгин академику, были чрезвычайно новы, изобретательны и оригинальны. Он развязно спросил его о творческих планах и о смысле жизни, а также потребовал открыть, что Стогис думает о современной молодежи. Академик вежливо, но без энтузиазма ответил на вопросы, а затем с изяществом многоопытного дискутанта перевел разговор на незапланированную Панасюгиным тему.
— …Я хотел бы сказать несколько слов об отношении к бесценным памятникам искусства. Далеким от этих вопросов людям позволительно думать, что памятники растут, как грибы или цветы, и что можно безнаказанно и бесконечно скашивать это поле. Но позволительно ли придерживаться такой точки зрения людям, которые, по непонятной мне причине, руководят охраной шедевров?..
Панасюгин внутренне заметался и уже готов был отдать приказ Леве Лешаку выключить камеру, но осторожность помешала ему — черт их знает, этих академиков! Еще, пожалуй, обидится, состряпает кляузу, а там, глядишь, Панасюгина премии лишат и выговор объявят. Пришлось снимать вздорного старика дальше.
Меж тем Стогис продолжал:
— …Волна некомпетентности захлестнула нас. К примеру, есть сведения, что в известном учреждении «УПОСОЦПАИ», которое, кстати, планирует реставрационные работы, нет ни одного работника с высшим искусствоведческим образованием. Нет там также ни архитекторов, ни художников. Примите во внимание тот факт, что учреждение это — еще из самых безобидных, потому что сфера его деятельности ограничена…
Тут Панасюгин почувствовал себя, как идущий один на один в атаку против танка, и, мысленно метнув в академика гранатой, со зверской улыбкой заорал:
— А что вы, Сергей Николаевич, думаете о проблеме отцов и детей?! Как это было в ваше время?!
— Отнюдь не праздный вопрос, — бестрепетно сказал академик, и Панасюгин сразу понял, что дал маху. — Я не хотел бы распространяться о том времени, когда я был юн, потому что надеюсь окончить в скором будущем свои мемуары. Не буду загадывать, но, возможно, их напечатают. Что же касается проблемы отцов и детей в глобальном смысле этого слова, то это укладывается в тему нашей беседы. Если мы, отцы, на данном историческом этапе не сумеем оградить нашу культуру от тихого вандализма, вандализма с чистыми глазами, те дети наши будут жить в пустыне. А в пустыне жизни быть не может. Это смерть.
Камеру наконец выключили, и Панасюгин слабым, но злым голосом поблагодарил Стогиса.
Когда стало тихо, из-за перегородки вышел Мяченков. Чувства его были противоречивы: после услышанного интервью он стал уважать Стогиса еще больше, но в то же время начал жалеть его умильной жалостью, как жалеют обыкновенно малых детей, беспомощных стариков и больных животных.
С забытой приниженностью Мяченков поклонился Стогису и уже на пороге пролепетал:
— Эх, Сергей Николаевич, святой вы человек, жизни не знаете… А жизнь-то ведь, как сказал Энгельс, трагедия. Во-он оно как! Жизнь есть трагедия. Ура-а…
Читатель вправе спросить автора: «Где же ваша героиня? Где виновница стольких треволнений? Где она?» Здесь повествование возвращает нас в особняк на набережной. Что же мы видим?
Ночь. Беззвездная ночь. Пустое учреждение. Ни огонька нигде, ни шороха. В холодном вестибюле под вешалкой стоит Капиталина Камеронова. Ей некуда пойти. У нее нет другого дома (хотя все сотрудники учреждения почему-то уверены в том, что у начальницы чудно обставленная трехкомнатная квартирка). Впрочем, Капиталине чуждо все мелочное, житейское: она ведь не чувствует ни усталости, ни потребности в уюте. У нее есть пальто, чемодан и зонтик. Этого достаточно. Однако отчего так печальна Капиталина? Отчего глухой каменный стон время от времени вырывается из ее лжеантичной груди? Она погружена в тревожные раздумья. Она на распутье.
Вчера случилось непонятное: неизвестный друг позвонил ей и сказал:
— Камеронова, вас будут ругать по телевизору, но вы не бойтесь. Я бы на вашем месте попросил помощи у Бородулина.
Капиталина честно просмотрела в своем кабинете программу телевидения, но ни в прогнозе погоды, ни в спортивных новостях, ни в музыкальной передаче никто ее не ругал и даже не упоминал ее имени. Когда передачи кончились. Капиталина решила, что неизвестный пошутил. И за что было ругать ее, когда, Напротив, все только хвалили? Но вот прошли сутки, а чувство непонятной растерянности не покидало кариатиду.
Глухой ночью Капиталина решилась. Она промаршировала в свой кабинет и набрала по телефону домашний номер Бородулина. Ей хотелось услышать совет грозного начальника: что делать, когда тебя ругают по телевизору? На кого жаловаться? Может быть, на телевизор на этот? Но ведь в нем сидят такие ма-алень-кие человечки — разве они могут отвечать за свои поступки?!
Бородулин взял трубку сразу же после первого гудка. Эта готовность Капиталине понравилась.
— В телефоне. Бородулин.
— В телефоне. Камеронова.
— Я очень занят. Бородулин.
— Меня хотят ругать. Как быть? Научите!
— Стоять насмерть, Камеронова. Я в курсе. Поругают — перестанут.
— Но я же не люблю, когда ругают!
— Ничего не знаю, — озлился вдруг Бородулин. — Я вообще сейчас уезжаю. Уже стою в пальто и ботинках. Бывай, Камеронова.
— Буду! — с готовностью бухнула Капиталина.
Казалось бы, разговор был очень хороший, перспективный, но остался у Капиталины какой-то горький осадок. Что-то, видимо, таил про себя Бородулин, о чем-то не хотел говорить с ней.
Капиталина гулко мерила шагами вестибюль и сильно била себя по каменной голове, призывая ее таким образом думать. Мысли ворочались тяжело:
«Может, почин новый нужен? Но какой?! Все вроде помыли. Гонят уже отовсюду. Что делать, что?!»
И тут в парадную дверь особняка негромко, но настойчиво постучали…
— Кто там? — строго спросила Капиталина, выглядывая в окошечко.
— Я, дворник, — жалобно проныли в ответ. — Из соседнего дома я… Пустите погреться! Я ключ от дворницкой потерял.
— Будешь воровать — убью, — предупредила Капиталина и открыла дверь.
В вестибюль вошел низкорослый человечек невыразительной внешности. Перед собой он катил детскую коляску, в которой что-то потрескивало.
— Спасибо вам, душевная женщина, — благодарно сказал посетитель, усевшись на стульчик у входа. — Пережду здесь ночь, а заодно уж утречком, когда начальник ваш придет, запишусь к нему на прием. Здесь я еще не был. Как это место называется, голубушка?
— «УПОСОЦПАИ», — ответствовала Капиталина. — Памятники бережем. Культуру охраняем.
— Ну, что ж, — задумчиво сказал человек. — Может, здесь повезет. А кто у вас начальник-то?
— Я начальник, — представилась Капиталина (она уже давно забыла, что на свете есть Мяченков).
— Вы-ы? — не поверил дворник. — Не может быть!
— Нет, может! — агрессивно сказала Капиталина.
— Да я не в том смысле, — заюлил дворник, вскочив со стульчика. — Я просто глазам не верю: такая молодая, красивая, рослая — и уже начальник!
— Я красивый начальник, — приосанилась кариатида, почувствовав расположение к человеку, который восхитился ее внешностью.
В коляске что-то зазвенело. Дворник заглянул внутрь, молниеносно сделал движение, будто закрутил гайку, и вновь стало тихо.
— Какой у тебя ко мне разговор? — благосклонно осведомилась Капиталина. — Можешь говорить. Хотя времени у меня очень мало: видишь, стою в пальто и ботинках.
Посетитель невозмутимо закурил и, прищурившись, начал:
— Я, видите ли, гений. Я этого не скрываю и не стыжусь. Пусть филистеры клеймят Владимира Бабаева гадким прозвищем безоглядного фантазера, он плюет на них! — Человечек символически плюнул на пол и снова затянулся сигаретой. — Пусть высокомерный Олимп науки топчет и пинает Бабаева — он все снесет. Владимир Бабаев — это что-то совсем особенное! Это вам не жалкий кандидатишка и не академишка. Он демиург инженерии!
— А кто такой Бабаев? — перебила кариатида. — Не знаю такого.
— Да, его пока не знают! — с демоническим блеском в глазах воскликнул Бабаев. — А между тем он живет в дворницкой, имея высшее образование! Питается кефиром! Делит скудный провиант с крысами! Вот он каков, этот всеми презираемый Бабаев!
Капиталина по-бабьи пригорюнилась.
— Дворник, скажи ему, Бабаеву этому, — крыс всех передавить надо, а обедать он может у нас в столовой. Я ему пропуск выпишу.
— Про-опуск, — закачался на стуле дворник. — Можно ли выписать тот пропуск, который в действительности достоин Бабаева? Таких пропусков нет! И зачем пропуск тому, кто уже, можно сказать, почти обессмертил свое имя изобретением «Аудофила серпента»! Сволочи потомки ска-ажут спасибо создателю «Некромобиля террибля»! И, наконец, памятник поставят, гады, родителю «Голобабая»!
Дворник страстно тряхнул коляску. В ней запищало и замурлыкало одновременно.
— Там кто? — спросила Капиталина.
— Кто та-ам? — визгливо повторил изобретатель. — Спросите лучше, кого там нет! Там — все. Весь мир лежит сейчас в этой утлой коляске!
Капиталина моргнула — она ничего не поняла. Опасливо заглянув внутрь, она обнаружила там старый посылочный ящик с маленькой электрической лампочкой. Эта кажущаяся на вид примитивной конструкция и являлась плодом гениальной инженерной мысли — пресловутым «Голобабаем». «Голо» — было началом слова «голография», ну а «бабай», конечно, нес на себе явный отпечаток фамилии автора изобретения.
В пространном научном докладе, который прочитал ошалевшей Капиталине дворник, была описана история создания машины и бегло обрисованы радужные перспективы использования ее в народном хозяйстве. По словам изобретателя, «Голобабай» мог творить в воздухе самые разные предметы, как одушевленные, так и неодушевленные. Капиталина не поверила. Тогда Бабаев, торжествуя, достал из коляски какой-то загадочный раструб и направил его на стоявшую на тумбочке в гардеробе чашку.
И… о, чудо! Посредине вестибюля возникло точное подобие ее» и даже еще красивее. Исчезли царапины, выровнялся выщербленный край, чудом появилась давно отбитая ручка, ядовито-синим цветом загорелась еле видимая в натуре надпись: «Чай не пьешь — где силу возьмешь?»
— Гений, — тяжело прогрохотала Капиталина и, внезапно осененная потрясающей идеей, прижала к груди малютку дворника.
Минуло полгода. Подобно тому, как из невзрачной куколки выпархивает красивая бабочка махаон, как из раковины рождается на картинах божественная Киприда, так из скромного дворника вылупился, благодаря хирургическому вмешательству Капиталины, научный консультант «УПОСОЦПАИ» Владимир Андреевич Бабаев. На данном этапе повествования мы застаем бывшего дворника и бывшую кариатиду в Саду.
Итак, поздний осенний вечер. Посетителей уже нет, но на главной аллее толпятся какие-то солидные люди с портфелями и зонтиками. Возле статуи Аполлона стоит Владимир Андреевич Бабаев. Рядом с ним — приодевшаяся Капиталина Гавриловна. Бабаев уже час держит речь перед собравшимися:
— …Как сорная трава, я рос в деревне Волхушки Н-ской губернии, пардон, области. Невзирая на лишения, на физические и нравственные муки (антр ну: папаша колачивал меня, за что я глубоко благодарен старику — ведь без страданий нет свершений, как сказал всеми нами уважаемый Фейербах). Так вот, несмотря на все мытарства, я вырос! Но довольно об этом. Сейчас я стою перед вами, трепеща от волнения, от распирающей меня творческой дрожи, представляя на суд людской свое, не побоюсь сказать, лучшее детище, свою кровиночку, как любила говаривать моя старушка мамаша, мир праху ее!..
Бабаев нежно покачал коляску. В ней что-то взвыло одобряюще.
— …«Голобабай»!.. Что же это, спросите вы, уважаемые? Может быть, это нечто запредельное, мистическое? Может быть, ему и места нет в нашей действительности, этому «Голобабаю»? Не-ет, есть местечко, отвечу я вам и с блеском докажу высказанное мною здесь предположение!..
Публика зароптала, впрочем, без возмущения, и чей-то важный голос пронзил шум:
— Давайте кончать, товарищи. Дождь собирается, да и холодно.
Непрошибаемый Бабаев продолжал речь как ни в чем не бывало:
— …Вот перед вами фигура Аполлона Бельведерского. Как мы видим, оружие его, лук обломан. Недосчитываемся мы также двух пальцев на правой руке, а при внимательном рассмотрении замечаем по всей спине бога многочисленные трещины. Вид этой статуи гнусен. И чего художники с нее срисовывают картинки, я не понимаю! Теперь смотрите сюда. — Бабаев указал на коляску — в ней раздалось мерзкое хихиканье. — Вот прибор. Я не буду говорить о его функциональном совершенстве, это вам станет ясно через минуточку. Сейчас я направляю «синто-раструб» на эту статуэтку…
Бабаев нацелился железной воронкой на несчастного Аполлона и начал энергично качать коляску, приговаривая:
— Сейчас у нас Аполлошка будет как новенький… Сейчас вы его, родимого, не узнаете…
Тут в коляске жадно забулькало, как будто долго спускали воду в туалете, ухнуло и, наконец, затихло. Собравшиеся с изумлением и восторгом узрели возникшего рядом с настоящим Аполлоном двойника, да какого! Как будто он только что вышел из рук древнегреческого ваятеля! Каррарский мрамор сиял, натянутый лук, казалось, дрожал в руке бога. На месте были также все пальцы, зато трещины отсутствовали.
— Ну?! — победно закричал Бабаев. — Какова штучка! Ничего?!
Оцепенелое молчание воцарилось среди зрителей, и, наконец, кто-то самый важный, с самым большим портфелем из крокодиловой кожи, степенно подошел к Аполлону и рукою в перчатке потыкал его в бедро. Рука провалилась.
— Но он же пустой! — разочарованно воскликнул тыкавший.
— А что, вы думаете, у него внутри? — дерзко спросил Бабаев. — Перепела, что ли? Или «фин-шампань»?
Хранившая доселе молчание Капиталина вдруг подала голос:
— Гараграфии не знают, а лезут! Ну-ка, вот я сейчас подойду и суну тебе в поддых, толстый, как ты тогда затявкаешь, интересно! Понимать надо, и руками гараграфию не лапать!
Бабаев одобрительно кивал в такт ее речи: мол, врежь им, Капка, мещанам этим.
Здесь автор ожидал, что разразится гром, что все эти важные люди накинутся на Капу и побьют ее своими портфелями или хотя бы словесно отхлещут! Но нет, никто и не думал протестовать. Все слушали с доброжелательным вниманием и мимикой выражали понимание тонкого юмора кариатиды. Тот же, которого оскорбили лично, поставил портфель у своих ног, бесшумно поаплодировал Капе и похвалил ее:
— Большая вы у нас оригиналка, Капиталина Гавриловна. Но организатор — отменный.
Он вновь обнял портфель и продолжил:
— Ну, что ж, друзья, изобретение это очень интересное, перспективное изобретение. Автор, сразу видно, много о народном хозяйстве думает.
— Это так! — с горячностью согласился Бабаев. — Я думаю о нем всегда!
Глава комиссии заключил:
— Будем ставить вопрос о внедрении. Конечно, подождать придется. Не сразу, как говорится, Москва строилась. А вам, товарищ Бабаев, спасибо за массу полезной информации.
Все поспешно разошлись. Последним вприпрыжку удалился Бабаев со своей коляской. Голографический Аполлон постепенно растворился в вечерней сырости.
Капиталина осталась одна. Она стояла посреди центральной аллеи, окруженная своими былыми оскорбителями — голыми, ничтожными, беспаспортными — и чувствовала себя, как отважный укротитель в клетке со львами. Торжество, переполнявшее ее, было столь велико, что она не знала, с чего начать: показать ли язык, сложить ли победный кулак перед носом у каждого врага поочередно или же в знак презрения гулко похлопать себя по заднице, сопровождая этот жест улюлюканьем. Пока же она, избоченившись, притопывала на месте, чтобы эффектнее показать модные сапожки с тигриными хвостами на голенищах и пальто из щипаного меха седой обезьяны. Пускай видят, бесштанные, что такое хорошо одетая женщина!
Торжество кариатиды, казалось, было полным, но легкая тень все же омрачала его, не позволяя Капиталине проделать задуманную оскорбительную пантомиму. К чему лукавить, глубокая любовная траншея в ее сердце, возникшая в ту далекую достопамятную ночь, в момент встречи с прекрасным Антиноем, не только не затянулась, а напротив, поросла лирическими незабудками. О, как хотелось, чтобы красавец, увидев Капу такой эмансипированной, такой элегантной, бонтонной, свалился с пьедестала к ее ногам! Она же все простит ему, возьмет на руки и унесет в «УПОСОЦПАИ», где пристроит своим замом по науке вместо несносного и бестолкового Башмакова.