— А потом? — нетерпеливо спросила я. — Все устроилось?
— Устроилось, — подтвердила она. — Не зря мы с Шурой это затеяли. Спасли малых.
— И где же они теперь?
— Да кто где… — Баба Стася задумалась, — Наташка в Днепропетровске… Петродзержинске? Нет, Днепродзержинске, есть такой город-то иль нет? Сашенька — за Уралом где-то, Любушка… последнее письмо из Сыктывкара прислала. Может, там до сих пор и живет?
— А давно прислала?
— Да годов уж…
Она не договорила фразу, но я внутренним слухом уловила горестное «…с десять будет». Бабе Стасе было стыдно за тех пятерых малых, кого она спасла от голодной смерти. И в то же время она была спокойна, потому что наград от Зелиала за добрые дела никому не полагалось. Само дело и было наградой, да еще за право сотворить его приходилось платить душой.
— Ну, коли не раздумала, так учись, — вдруг сказала баба Стася. — Руками проведи сверху вниз, от головы по груди, по животу, по ногам, а теперь снизу вверх, по ногам, по бокам, возьми себя за плечи вот так и крепко сожми…
Я почувствовала, что грудь моя выкатывается вперед, а ноги словно втягиваются в тело.
— Все, хватит! — приказала баба Стася. — Стряхни руками! Поняла? Ну, наука это простая. Ты, главное, не бойся, когда перья по телу пойдут. Чешутся, окаянные! А захочешь опять человеком перекинуться — клювом перо из грудки выдерни, лапой наступи и вот так разотри;
Она показала ногой, как растирать в прах перо.
— Спасибо, бабушка, — сказала я.
— За это не благодарят, — сурово отрубила она. — Может, и проклянешь иным часом бабу Стасю за ее науку. Ничего, я не обижусь. Подруге-то помоги непременно. А теперь ступай отсюда тихонечко. Нечего тебе здесь делать. У нас-то все уже позади, мы сидим тут и околеванца ждем. А у тебя, я вижу, и позади ничего не осталось, о чем можно пожалеть, и сейчас — одно на душе, как бы делом своим заняться, так что иди уж, выручай свою подругу! Иди, иди, нечего тебе с нами чаи гонять. Мы все, чего хотели, сделали. А у тебя еще мно-о-ого дела!
— Баба Стася, ты гадать умеешь? — вдруг спросила я.
— Так вот же, гадаю! — сердясь на мою несообразительность, воскликнула она. — Вот Аня мужа спасала, я — деточек, Галина тоже за семью страдает, с Ренаткой вообще кинокомедия — за открытие какое-то научное! У нас один раз сбылось то, о чем просили, и больше уж не повторится, потому что во второй раз Аниного мужа в каталажку не посадят, во второй раз по пятьдесят шесть грамм пшеницы да по сто двадцать грамм ржи на трудодень мне не дадут! А ты, чую, чего-то такого добиваешься, что не на один раз. И добьешься. Так что беги отсюда скорее. Беги, беги, ты хорошо бегаешь. А те — так лети! Это у тебя сразу получится! Ты — способная!
И она вытолкала меня из кухни в прихожую, а из прихожей — на лестницу.
Дверь захлопнулась.
— Вот тебе и шабаш! — вслух произнесла я.
Была ночь, в той ее поре, когда уже и хулиганье угомонилось, и можно спокойно пройти по городу из конца в конец, не встретив ни души.
И я пошла — медленно, как человек, обремененный лишь приятной усталостью, тяжестью от вкусной пищи в животе да легкими симпатичными мыслями, порожденными бокалом шампанского.
Во мне рождалась какая-то огромная сила, которой еще не требовалось мгновенного действия, но она уже осознавала себя, свои масштабы, свои цели. Во мне свершался неторопливый процесс, сходный с тем, как наливается соком плод. Я чувствовала это так, будто кровь, текущая во мне, стала тяжелее. Но мне давно было известно, что когда чувствуешь тяжесть собственных мускулов — значит, растет их сила. Очевидно, так же обстояло дело и с кровью.
Она ходила по мне, я чувствовала ее, я осваивалась с этим новым ощущением, и оно мне нравилось.
***
Очевидно, когда Жизель завершила последний пируэт и на долю мгновения застыла в арабеске, она изумилась точно так же: по ее жилам ходила новая, светлая сила, вскипающая и пузырящаяся, как розовое шампанское. Уж теперь-то Жизель могла станцевать все на свете. Когда она поняла это, то благословила своего возлюбленного изменника и миг своей смерти.
И понеслась, пробуя то одно, то другое движение, счастливая оттого, что не касается земли.
А впереди было еще и другое счастье — влиться в белое облако и лететь над ночной землей… играя… убивая.
Она еще не знала, что это облако убивает.
***
На утреннюю тренировку принеслась Соня.
Она любит поспать, и когда у нее нет первого, второго или даже третьего урока, просыпается впритык, чтобы одной рукой запихивать в рот бутерброд, а другой — красить глаза, суя при этом ноги в туфли. И является в школу аккурат к звонку на урок.
Поэтому я и удивилась, обнаружив ее в зале. Мои бегемотицы, как всегда, опаздывали. Я на ходу скинула кофту и платье, вынула из сумки купальник и тресы.
— Послушай, он приходил! — объявила Соня. Я прежде всего посмотрела, как заживают под волосами ее шрамы и рассасываются шишки. С этим обстояло нормально.
— Кто приходил?
— Этот… эта сволочь.
— То есть как?!
— Ночью бросал камушки в окно!
Я онемела.
Сонька одновременно наивна и мнительна. Наивна до того, что верит в милицию. И мнительна до того, что теперь ей на каждом— углу будут мерещиться насильники и убийцы.
— Я боюсь там ночевать! — вдруг объявила Соня. — Я одна умру там от страха!
— С твоей дверью от страха умирать незачем, — возразила я, натягивая тресы и разглаживая их по ногам. — Ее тараном не прошибешь.
— Так ты этой ночью не придешь ко мне ночевать? — возмущенно спросила Соня, как будто она уже трижды приглашала, получила грубый отказ и готова ринуться в последнюю атаку.
— А зачем? — поинтересовалась я.
— Как — зачем? Я же боюсь одна!
— Очень интересно. И что же я, по-твоему, сделаю, когда в окно бросят камушек? Побегу звонить в милицию?
Соня задумалась.
— Нет. Я тебя не пущу, — наконец решила она. Вся беда в том, что у Соньки нет телефона. Она уверена, что именно из-за этого Генка до сих пор на ней не женился. Ведь он не имеет возможности звонить ей каждый вечер и вести светские беседы. О том, что сработал бы другой вариант — что звонила бы она сама и бросала трубку, услышав женский голос, Сонька, конечно, не подумала.
— Так мне тем более незачем у тебя ночевать.
— Значит, не придешь? — растерянно прошептала Соня. И я поняла, что больше ей позвать некого. Как она беззаветно надеялась год назад, что я помогу ей сделать соблазнительные бедра и бюст (и действительно, кое-что у нас получилось), так теперь она свято убеждена, что я ее в обиду не дам. А как я это сделаю, она не беспокоится.
Логика женщины, которая дожила до тридцати (почти!) лет и не научилась обходиться без крепкого мужского плеча, меня всегда поражает. Ведь по меньшей мере восемь лет, после института, Соня жила более или менее самостоятельно, так сказать, на моральном и физическом хозрасчете. Я понимаю, прожить все эти годы в браке и вдруг оказаться в одиночестве! Тогда точно начнешь в поисках опоры хвататься за что попало. Но было же время научиться жить одной, справляясь со всеми проблемами!
Все это я высказала Соне, уже зная, что пойду к ней ночевать, и она уложит меня с собой, и будет полночи рассказывать о Генке, и разволнуется, и в четыре часа утра пойдет ставить чайник и лепить бутерброды…
В общем, весь день у меня был испорчен думой о том, что вечером придется обойтись без ванны. Да и спать я привыкла одна, полностью распоряжаясь собственным одеялом.
Когда же мне приходилось спать не одной, я по четыре часа пыталась заснуть, а потом через каждые двадцать минут просыпалась и натягивала одеяло, да еще так, чтобы из четырех ног ни одна не торчала. Однажды я даже спросила себя — а стоит ли то, что двое совершают в постели, таких страданий?
Зная Сонькину способность вести хозяйство, я купила к ужину решительно все — хлеб, масло, сыр, сахар и чай. У нее вечно не хватает какого-то решающего компонента. Купила я также новые шлепанцы, потому что забежать домой не получалось. А то, что Сонька предлагает гостям, восторга у меня не вызывает. Я брезгливая. То есть я могу поесть из одной плошки с собакой, животные в моем понимании чисты и их запахи для меня нейтральны, но сунуть ногу туда, где уже побывала чья-то босая нога, — выше моих сил. Даже в интимных отношениях я ловила себя на том, что мужчина приносит целый букет неприятных мне запахов — и ног, и пота, и вообще всего, что выделяет его тело. Можно какое-то время пересиливать себя, но когда раздражения накопится выше крыши, да еще приплюсуются всякие глупости, терпение лопается.
Если признаться совсем честно, то на подходе к Сонькиному дому я беспокойно озиралась. Я чувствовала, что этот сукин сын поблизости. Впрочем, Соньке я сказала, что у нее галлюцинации, что камушки бросали мальчишки и что напрасно я к ней притащилась.
Я после шести тренировок и беготни так умоталась, что за ужином клевала носом. А когда мы с Сонькой вместе ужинаем, то это получается в первом часу ночи.
Когда мы допивали по третьей чашке чая, в окно стукнул камушек. Мы одновременно вздрогнули.
— Он! — сказала Соня.
Я же и так знала, что это он. На сей раз Сонькина мания преследования имела-таки основания.
Камушек ударил еще раз и продребезжал по подоконнику.
— Туши свет! — приказала я. — Попробуем его разглядеть!
Я рассчитывала, что хоть у Сони это получится. Что-то внутри меня мешало мне увидеть его лицо, хотя я могла с третьего этажа разглядеть сквозь куртку клетки на его рубашке.
— Эй! Соня! — позвали снизу. Мы переглянулись. Он успел узнать ее имя!
Сонька окаменела, а я протянула руку и выключила свет.
— Ты чего? Я боюсь в темноте! — заявила эта умница.
— Тебе обязательно нужно, чтобы он видел в освещенном окне твой силуэт? — как можно язвительнее поинтересовалась я. — Тебе обязательно нужно, чтобы он запустил в тебя кирпичом?
— Соня! — раздалось снизу. — Открой!
— Кто это? — дрожащим голоском спросила Соня. Я думала, он не услышит, окно все-таки было лишь чуточку приоткрыто, но у него был хороший слух.
— Не бойся, свои!
— Кто это свои? Вы кто?
Соня нашла время и место для интеллигентных препирательств!
— Открой, говорят тебе! — отвечал он. — Не бойся, я тебе ничего не сделаю!
— Как вас зовут? — додумалась спросить Соня. Невзирая на кошмарность ситуации, меня разобрал хохот.
Я привалилась к стене и тут вдруг сообразила, что он же не знает, что нас здесь двое.
— Сонька! Слушай! Ты с ним еще поговори, спроси, как его отчество, а я выскочу и побегу звонить в милицию! Поняла?
Соня кивнула — мол, ага, поняла! — и в полном ошалении действительно спросила:
— Как ваше имя-отчество?…
Я схватилась за голову. Вопрос получился издевательский, а я догадывалась, что эту скотину лучше не дразнить.
— Лучше открой добром, а то узнаешь, как имя-отчество! — нехорошим голосом пообещал человек внизу.
— Я вам не открою, — быстро сказала Соня. — Я сейчас милицию вызову!
— У тебя телефона нет, — ответили снизу. — Давай открывай, я сейчас поднимусь. А то хуже будет.
— Не открою!
Он не ответил.
Соня, стоя у окна, не решалась выглянуть наружу. Я набралась смелости и высунулась. Его во дворе не было.
— Он что, действительно к нам пошел? — недоуменно спросила Соня.
— Фиг его знает… Я уже не успею выскочить.
— Я тебя не пущу!
— Если он уже на лестнице… Тут в дверь позвонили.
— Он — прошептала бледная Соня. — Ей-богу, он! Жанка, я боюсь! Он убьет меня!
— Не пори ерунды! — прикрикнула я. — Что он, лбом, что ли, твою дверь прошибет?
— А вдруг у него лом?
Пожалуй, ломом он мог бы прошибить дверь — если бы умудрился замахнуться. Дверь отворялась в такой закоулок, что мы с Соней еле туда протискивались. Но он мог засунуть какую-нибудь дрянь в щель и отжать дверь!
Позвонили опять — долго, упрямо.
— Молчи, — приказала я Соне. — Не визжи и не паникуй!
— Господи, ну зачем я ему понадобилась? — вдруг взмолилась Соня. — Ну, зачем он меня преследует? Что я ему сделала? Я же его никогда в глаза не видела!
— Заткнись, — спокойно сказала я. — У тебя красный перец есть?
— Ты с ума сошла?
— Есть или нет?
— На кухне…
— Понимаю, что не под одеялом.
Тут он впервые ударил в дверь — еще не очень сильно, а как бы пробуя кулак.
— Пошли на кухню.
Он колотился в дверь, а мы зажгли свет и отыскали пакет красного перца. Я честно поделила его пополам.