Они скользили, как две чайки: одна покрупнее, цвета полированного антрацита, а вторая как лунный свет, падающий через окно на закутанный в шелк манекен.
Даже когда они соприкасались, звука не было… А может, и был, но заглушался ритмами джаза.
"Бум-бум! Чига-чик!"
Их танец медленно перешел в танец апачей. Рендер взглянул на часы. Слишком долго для нормальных артистов — решил он. Видимо, это роботы. Когда он снова взглянул на них, черный робот оттолкнул от себя серебряного футов на десять и повернулся к нему спиной.
Звука столкновения металла не было.
"Интересно, сколько подобное стоит?" — подумал Рендер.
— Чарли, не было никакого звука! Как они это делают?
— В самом деле? — спросил Рендер.
Смесь в стакане стала снова желтой, затем красной, затем синей, затем зеленой.
— Тебе не кажется, что они могут сломаться?
Белый робот сделал несколько шагов назад, а черный крутил шарнир своего запястья кругом и кругом, держа в пальцах зажженную сигарету. Раздался хохот, когда он машинально прижал ее к своему гладкому безротому лицу. Серебряный робот бросился к черному. Черный бросил сигарету и снова повернулся к партнеру. Неужели он снова оттолкнет серебряного? Нет…
Медленно, как длинноногие восточные птицы, они снова начали свой танец со множеством поворотов.
Чему-то в глубине Рендера это доставляло удовольствие, но он сам не мог понять, что тут приятного. Поэтому стал высматривать Кракена на дне бокала.
Джил вцепилась в его бицепс, привлекая внимание к площадке. Пока спектр терзал световое пятно, черный робот поднял серебряного высоко над головой и закружился с ним, выгнувшим спину и разведшим ноги ножницами — сначала медленно, а потом быстрее и быстрее. Затем он завертелся с невероятной скоростью, и полосы спектра вращались все быстрее.
Рендер потряс головой, чтобы в ней прояснить.
Они двигались так быстро, что просто должны были упасть — люди они или роботы. Но не упали. Они слились в одну серую фигуру. Затем стали замедлять вращение. Все медленнее, медленнее… Остановились.
Музыка смолкла. Наступила темнота, наполненная аплодисментами. Когда свет загорелся снова, оба робота стояли как статуи, лицом к публике. Затем медленно, очень медленно поклонились.
Аплодисменты усилились. Роботы повернулись и ушли.
Снова зазвучала музыка, свет стал ярким. Поднялся шум голосов. Рендер прикончил Кракена.
— Что ты об этом думаешь? — спросила Джил.
Рендер сделал серьезное лицо и сказал:
— Кто я — человек, воображающий себя роботом, или робот, воображающий себя человеком? — Он ухмыльнулся и добавил: — Не знаю.
Она шутя стукнула его за это по плечу, и он заметил ей, что она пьяна.
— Нет, — протестовала она. — Разве чуточку. Не так, как ты.
— Все же, думаю, тебе нужно показаться врачу. Например, мне. Лучше прямо сейчас. Давай уедем отсюда.
— Не сейчас, Чарли. Мне хочется посмотреть на них еще раз. Ну, пожалуйста.
— Если я еще выпью, я не буду способен видеть их.
— Тогда закажи чашку кофе.
— Фу!
— Ну, пива.
— Лучше уж буду страдать без него.
На площадке народ начал танцевать, но ноги Рендера как свинцом налились. Он закурил.
— Итак, ты сегодня разговаривал с собакой?
— Да. От этого несколько странные ощущения…
— Она хорошенькая?
— Это был кобель. И безобразный.
— Дурачок, я имею в виду хозяйку.
— Ты знаешь, что я никогда не говорю о делах, Джил.
— Но ты же сам сказал мне насчет ее слепоты и насчет собаки. Я только хочу знать, хорошенькая она или нет.
— Ну… и да и нет. — Он сделал неопределенный жест. — Знаешь…
— Повторить то же самое, — сказала она официанту, внезапно возникшему из смежного озера тьмы; он поклонился и столь же быстро исчез.
— Вот как пропадают мои добрые намерения, — вздохнул Рендер. — Посмотрим, как тебя будет обследовать пьяный дурак — вот и все, что я могу сказать.
— Ты быстро протрезвеешь. Ты всегда так. Гиппократ и все такое.
Он фыркнул и посмотрел на часы.
— Завтра я должен быть в Коннектикуте. Забрать Пита из этой проклятой школы.
Джил вздохнула. Она уже устала от этой темы.
— Мне кажется, ты слишком уж нянчишься с ним. Любой парнишка может повредить ногу. Это часть проблемы роста. Когда мне было семь лет, я сломала запястье. Несчастный случай. И школа не виновата, что такие вещи случаются.
— К дьяволу, — сказал Рендер, беря свою темную выпивку с темного подноса, принесенного темным человеком. — Если они не могут работать как следует, я найду тех, кто может.
Она пожала плечами.
— Тебе решать. А я знаю только то, о чем читаю в газетах. И ты все-таки настаиваешь на Давосе, хотя знаешь, что в Сент-Морисе общество приличнее?
— Мы же собирались прокатиться, верно? Я предпочитаю прокатиться в Давос.
— Значит, я не каждый вечер выигрываю?
Он погладил ее по руке.
— Со мной ты всегда в выигрыше, милочка.
Они выпили, закурили и держались за руки, пока люди расходились с танцевальной площадки и снова тянулись к своим крохотным столикам, а разноцветные пятна закружились, окрашивая облака дыма тонами от цвета ада до солнечного восхода и обратно, и барабан ухнул: "Бом!"
"Чига-чига!"
— О, Чарли, они опять идут сюда!
Небо было чистое, как кристалл. Дороги чистые. Снегопад прекратился.
Джил сонно дышала. С-7 выбирался через городские мосты. Если бы Рендер сидел неподвижно, он убедил бы себя, что пьяно только его тело, но как только он поворачивал голову, мир вокруг начинал танцевать. И тогда он воображал себя спящим и Творцом всего этого. В какой-то миг это было правдой. Он улыбнулся, задремывая. Но в следующий миг проснулся и уже не улыбался.
Вселенная взяла реванш над его самонадеянностью. За один миг триумфа над беспомощностью, которой он хотел помочь, ему снова пришлось заплатить видением дна озера; и когда он опять двинулся к гибели на дне мира — как пловец, как неспособный говорить, — он слышал откуда-то с высоты над Землей вой Волка Фенриса, готовящегося пожрать луну; и услышав, он понял, что вой этот так же похож на трубный глас правосудия, как женщина рядом похожа на луну. В каждой малости. Во всех отношениях. И его охватил страх.
Глава 3
Он был собакой.
Но не обычной собакой.
Он выехал за город сам по себе.
По виду крупная немецкая овчарка, если не принимать во внимание голову — он сидел на переднем сиденье, смотрел в окно на другие машины и на все, что видел вокруг. Он обгонял другие машины, потому что ехал по самой скоростной полосе.
День был холодный, на полях лежал снег; деревья были в ледяных куртках, и все птицы в небе и на земле казались удивительно черными.
Его голова была больше, чем у любой другой собаки, за исключением, быть может, ирландского волкодава. Глаза темные, глубоко сидящие, а рот был открыт, потому что пес смеялся. Он ехал дальше.
Наконец машина перешла на другую полосу, замедлила ход, перешла на крайнюю правую и через некоторое время свернула и проехала несколько миль по сельской дороге, а затем свернула на тропинку и припарковалась за деревом. Она остановилась, и дверца открылась. Собака вышла и закрыла дверцу плечом. Увидев, что свет погас, пес повернулся и пошел через поле к лесу.
Он осторожно поднимал лапы. Он осматривал свои следы. Войдя в лес, несколько раз глубоко вздохнул, встряхнулся, залаял странным, несобачьим лаем и пустился бегом.
Он бежал меж деревьев и скал, перепрыгивал через замерзшие лужи, узкие овражки, взбегал на холмы и сбегал по склону, проносился мимо застывших кустов в радужных пятнах, вдоль ледяного ложа ручья.
Он остановился, отдышался и понюхал воздух.
Затем открыл пасть и засмеялся — этому он научился у людей.
Затем глубоко вздохнул, запрокинул голову и завыл — этому он у людей не учился. И даже не знал точно, у кого научился этому.
Вой прокатился по холмам, и эхо было подобно громкой ноте горна.
Уши его встали торчком, пока он прислушивался к этому звуку.
Затем он услышал ответный вой, похожий и не похожий на его. Совсем похожего не могло быть, потому что его голос не был вполне собачьим. Он прислушался, принюхался и снова завыл.
И снова пришел ответ, теперь уже ближе…
Он ждал, нюхая воздух, который нес сообщение.
К нему на холм поднималась собака, сначала быстро, потом перешла на шаг и, наконец, остановилась в сорока футах от него. Вислоухая крупная дворняжка…
Он снова принюхался и тихо заворчал. Дворняга оскалила зубы. Он двинулся к ней. Когда он был примерно в десяти футах, она залаяла.
Он остановился. Собака стала осторожно обходить его кругом, нюхая ветер. Наконец, он издал звук, удивительно похожий на «привет». Дворняжка заворчала. Он шагнул к ней.
— Хорошая собака, — сказал он.
Собака склонила голову набок.
— Хорошая собака, — повторил он, сделал еще шаг к ней, еще один и сел. — Оч-чень хорошая собака.
Собака слегка вильнула хвостом. Он встал и подошел к ней. Она обнюхала его. Он ответил тем же. Она замахала хвостом, обежала его дважды, подняла голову и пролаяла. Потом двинулась по более широкому кругу, время от времени опуская голову, а затем бросилась в лес.
Он понюхал землю, где только что стояла собака, и пустился вслед за ней. Через несколько секунд он догнал ее, и они побежали рядом.
Из-под кустика выскочил кролик. Он догнал кролика и схватил его своими громадными челюстями. Кролик отбивался, затем спина его хрустнула, и он затих.
Некоторое время он держал кролика, оглядываясь вокруг. Собака подбежала к нему, и он уронил кролика к ее ногам.
Собака посмотрела на него с надеждой. Он ждал. Тогда она опустила голову и разорвала маленький труп. Кровь дымилась на холодном воздухе. Собака жевала и глотала, жевала и глотала. Наконец и он опустил голову и оторвал кусок. Мясо было горячее, сырое и дикое. Собака отпрянула, когда он схватил кусок, рычанье замерло в ее глотке.
Он был не очень голоден, поэтому бросил мясо и отошел. Собака снова наклонилась к еде.
Потом они еще несколько часов охотились вместе. Он значительно превосходил дворнягу в искусстве убивать, но всегда отдавал добычу ей.
Они вместе загнали семь кроликов. Последних двух не съели. Дворняга села и посмотрела на него.
— Хорошая собака, — сказал он.
Она вильнула хвостом.
— Плохая собака, — сказал он.
Хвост перестал вилять.
— Очень плохая собака.
Она опустила голову. Он повернулся и пошел прочь. Она пошла за ним, поджав хвост. Он остановился и оглянулся через плечо. Собака съежилась. Он несколько раз пролаял и завыл. Уши и хвост собаки поднялись. Она подошла и снова обнюхала его.
— Хорошая собака, — сказал он.
Хвост завилял.
Он засмеялся.
— Микроцефал, идиот.
Хвост продолжал вилять.
Он снова засмеялся. Собака покружилась, положила голову между передних лап и посмотрела на него. Он оскалил зубы, прыгнул к собаке и укусил ее за плечо.
Собака взвизгнула и пустилась наутек.
— Дурак! — зарычал он. — Дурак!
Ответа не было. Он снова завыл; такого воя не издало бы ни одно земное животное. Затем он вернулся к машине, открыл носом дверцу и залез внутрь.
Он нажал кнопку, и машина завелась. Затем лапой набрал нужные координаты. Машина задом выбралась из-за дерева и двинулась по тропе к дороге, быстро выбралась на шоссе и исчезла.
Где-то в то же самое время гулял человек.
В это холодное утро ему следовало бы одеться потеплее, но он предпочел легкое пальто с меховым воротником.
Заложив руки в карманы, он шел вдоль охранного забора. По ту сторону забора ревели машины.
Он не поворачивал головы.
Он мог бы выбрать множество других мест, но выбрал это.
В это холодное утро он решил погулять.
Он не хотел думать ни о чем, кроме прогулки.
Машины неслись мимо, а он шел медленно, но ровно.
И не видел никого, кто шел бы пешком.
Поднятый воротник защищал его от ветра, но от холода не спасал.
Он шел, а утро кусало его и дергало за одежду. День удерживал его в своей бесконечной галерее картин, неподписанных и незамеченных.
Канун Рождества.
…в противоположность Новому году:
Это время семейных сборищ, пылающих дров, время подарков, особых кушаний и напитков; время скорее личное, а не общественное; время сосредоточиться на себе и семье, а не на обществе; время замерзших окон, ангелов в обрамлении звезд, горящих поленьев, плененной радуги и толстых Санта-Клаусов с двумя парами брюк — потому что самые маленькие, садящиеся к ним на колени, легко грешат; и время кафедральных окон, снежных бурь, рождественских гимнов, колоколов, представлений возле ясель, поздравлений от далеко и не очень далеко живущих, постановок Диккенса по радио, время падуба и свеч, пуанцетий и вечнозеленых растений, снежных сугробов, огней, елок, сосен, Библии и средневековой Англии, песни "О маленький город Вифлеем", время рождения и обещания, света и тьмы, ощущения до осознания, осознания до свершения, смены стражи года, время традиций, одиночества, симпатий, сочувствия, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желания, стремления, страха, осуществления, реализации, веры, надежды, смерти; время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать, получать и терять, смеяться, танцевать, умирать, возвращаться, молчать, говорить; время разрушать и время строить, время сеять и время собирать посеянное…
Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джил ДеВилл праздновали сочельник вместе.
Квартира Рендера располагалась на самом верху башни из стали и стекла. Здесь царила некая атмосфера постоянства. Ряды книг вдоль стен; в некоторых местах полки прерывались скульптурами; примитивная живопись, в несколько красок, занимала свободные места. Маленькие зеркала, вогнутые и выпуклые, теперь обрамленные ветвями падуба, повешены в разных местах.
На каминной доске лежат поздравительные открытки. Горшечные растения — два в гостиной, одно в кабинете и целый куст в спальне — осыпаны блестками и звездочками. Льется музыка.
Пуншевая чаша была из драгоценного розового камня в ромбовидной оправе. Она стояла на низком кофейном столике грушевого дерева в окружении бокалов, сверкающих в рассеянном свете.
Настало время развернуть рождественские подарки…
Джил развернула свой и закуталась в нечто похожее на полотно пилы с мягкими зубьями.
— Горностай! — воскликнула она. — Какой величественный! Какой прекрасный! О, спасибо, дорогой Творец!
Рендер улыбнулся и выпустил кольца дыма.
Свет упал на мех.
— Снег, но теплый! Лед, но мягкий… — говорила Джил.
— Шкурки мертвых животных, — заметил Рендер, — высокая награда за доблесть охотника. Я охотился за ней для тебя, я исходил вдоль и поперек всю землю. Я пришел к самым красивым из белых животных и сказал: "Отдайте мне ваши шкурки", и они отдали. Рендер могучий охотник.
— У меня есть кое-что для тебя, — сказала она.
— Да?
— Вот. Вот тебе подарок.
Он развернул обертку.
— Запонки, — сказал он. — Тотемические. Три золотых лица одно над другим. Ид, эго и суперэго — так я назову их. Самое верхнее лицо — наиболее экзальтированное.
— А самое нижнее улыбается, — сказал Питер.
Рендер кивнул сыну.
— Я не уточнил, какое из них самое верхнее, — сказал он мальчику. — А улыбается оно потому, что имеет собственные радости, каких вульгарное стадо никогда не поймет.
— Бодлер? — спросил Питер.
— Хм, — сказал Рендер. — Да, Бодлер.
— …Чертовски неудачно сказано.
— Обстоятельства, — сказал Рендер, — это дело времени и случая. Бодлер на Рождество — дело чего-то старого и чего-то нового.
— Звучит, как на свадьбе, — сказал Питер.
Джил вспыхнула над своим снежным мехом, а Рендер как бы не заметил.