А ведь кому-то идея с проклятием поначалу наверняка показалась удачной. Эх...
Да: автору, пожалуйста, её не приписывайте. Автор не имеет к ней никакого отношения. Ну что вы в самом деле? Да ну вас...
О некоторых итогах войны миров
Однажды самурай Цюрюпа Исидор срочно был вызван к господину Мосокава. Самурай только вернулся из длительной служебной командировки и собирался писать о ней отчет, однако, раз уж такое дело, бросил всё (кроме мечей), и явился на зов.
Господин Мосокава сидел в зале для приёмов и слушал монотонное жужжание каких-то, судя по официальным костюмам, референтов. На лице его, отмеченном печатью благородства (печать заказывали тайным специалистам на рынке в Сокольниках за огромные деньги), наблюдалось изрядно печальное выражение, которое самурай, отлично понимавший душу главы клана, мгновенно распознал также как отрешенно-непечатное.
Войдя в зал, Цюрюпа Исидор привёл свою походку в соответствие ритуалу; в середине зала он сел на пятки и поклонился. Господин Мосокава заметил прибытие самурая, очень ему обрадовался и знаком показал приблизиться на дистанцию интимной беседы.
— Ну, как семья? — спросил он с искренней заинтересованностью.
— Да по-прежнему, — невозмутимо ответил Цюрюпа Исидор, ни словом не погрешив против истины (семьи у него по-прежнему не было).
— А поездка как?
— Беспокоившая господина проблема вражды кланов Кога и Ига мною решена, однако отчет об этом я подготовить не успел. Прошу простить мою неисполнительность.
— Ай-я-яй, — грустно сказал господин Мосокава. — Отчёт напиши. Без отчёта нам будет никак не отчитаться перед дайнагоном... Но ты мне вот что скажи: ты там с мухами сталкивался?
— ?..
— Ну, может, не там, может раньше — сталкивался с мухами?
— Господин забыл, как я показывал ему своё умение ловить мух палочками для еды?
— Ах, так это был ты! Тем лучше. Тут, понимаешь, такое дело. Каннуки нечаянно убил муху прямо во время официального приёма, при журналистах. Это попало в прессу и на нас ополчилось какое-то общество животных. Требуют отдать им одного ценного для клана человека в заложники, чтобы они провели с ним разъяснительную работу. А Каннуки, как на зло, опять пригласили сниматься в «Улицах пионовых фонарей». Ты не мог бы?..
— В заложники?
— Ну да. Они тебя будут кормить... то есть, тьфу, будут тебе разъяснять про ценность всего живого.
— Так я знаю про ценность, — самурай был настолько озадачен, что даже не попал в ритуальную интонацию. — Они ведь там тоже буддисты?
— Не думаю, — господин Мосокава, коротко оглянулся на референтов, наклонился к уху самурая и доверительно туда прошептал: — По-моему, они мудаки. Но ты уж там, браток попробуй их хоть немного уважать.
— Да, господин, — сказал самурай Цюрюпа Исидор.
И отправился по указанному адресу в заложники.
Цюрюпу Исидора ценили в клане не только за мастерство и изощренную военно-философскую подготовку, но и за изобретательность, с которой он подходил к решению поставленных перед ним задач. Вот и теперь он решил, что уместно будет применить нестандартный подход, а потому зашел по дороге в хозяйственный магазин и купил там пару мухобоек.
Штаб-квартира «Фронта за освобождение насекомых» находилась аж в Котельниках (микрорайон Ковровый, дом 17-Ж). Микрорайон был чистый, ухоженный и хорошо дезодорированный — почти весь, лишь у входных дверей штаб-квартиры гудел немалый рой мух, и запах, стоявший тут же рядом, был, надо сказать, несколько тяжеловат. Вероятно, тому и другому способствовала разлившаяся рядом лужа помоев, которую на глазах изумленного самурая через окно пополнил из кастрюльки сотрудник «Фронта». Выплеснув через окно в лужу остатки не то куриного супчика, не то мясной подливки, он прокричал мухам что-то вроде «цыпа-цыпа-цыпа» и спешно захлопнул раму.
Самурай привычно потянулся поправить мечи, не сразу вспомнив, что заменил их мухобойками, и направился к дверям.
Некоторые повествователи считают нужным в подробностях следовать мельчайшим событиям в жизни их персонажа, однако автор всегда склонялся к идее, что драгоценный читатель гораздо щедрее снабжен от природы воображением, чем он сам, и придумает всё гораздо лучше и интереснее, достаточно ему лишь намекнуть. В нашей истории всё предварительно необходимое уже сказано и все, конечно, догадались (и догадались правильно), что мухобойки Цюрюпа Исидор захватил с собой не зря. Небезосновательным будет предположение, что в штаб-квартире «Фронта за освобождение насекомых» вскоре во множестве раздались столь противные духу этого мухоугодного заведения щелчки и шлепки. Заслуживает внимания версия, что звуки эти сопровождались криками, которые много говорили чуткому уху о нравственном и телесном страдании. Наиболее проницательные читатели также наверняка пришли к выводу, что кричали не мухи.
В общем, самурай пробыл в заложниках совсем недолго. Он вышел из дверей штаб-квартиры «Фронта» нимало не поврежденным (туча мух, осознав в нём врага, временно покинула позицию над лужей помоев) и отправился писать отчеты о содеянном. В зарешеченных окнах штаб-квартиры начали появляться лица «фронтовиков», более всего похожие на пышные розы, которые одновременно решили вдруг бурно распуститься. Зрелище даже сквозь марлевые антимоскитные занавески выглядело чрезвычайно летним и жарким, однако в то же время неожиданно освежающим, и автору жаль, что Цюрюпа Исидор так и озаботился тем, чтобы обернуться и полюбоваться им.
На следующий день самурай в урочный час и при мечах отправился к господину Мосокава — представлять отчеты. Завидев его, господин Мосокава на этот раз почему-то обрадовался гораздо меньше, чем накануне, и про семью спрашивать не стал. Он бегло ознакомился с отчетами, печально вздохнул, протянул бумаги жужжащим тише обычного референтам и сказал:
— Всё это хорошо, всё это правильно... Молодец. Да. Только всё опять попало в прессу... Ну и вот...
Он взял со столика официального вида лист и протянул Цюрюпе Исидору. Самураю достаточно было взглянуть на шапку с названием испустившей документ организации, чтобы проникнуться печалью, столь же глубокой, как и та, что овладела господином Мосокава.
Шапка же была такова: «Международный фонд защиты неотъемлемых прав мухобойных инструментов».
Так самурай впервые осознал, что планета Земля тайно оккупирована негуманоидами.
О безусловном и несомненном
Однажды самурая Цюрюпу Исидора спросили, как он относится к смертной казни. Самурай прикрыл глаза, сосчитал до семи и сказал:
— Я готов. Ведите.
Даже минуты для последнего хокку не попросил он.
О примерном законопослушании
Однажды к самураю Цюрюпе Исидору приехал в гости дядя, экономист-плановик, постоянно проживающий в Киеве, кстати, опять же на Институтской улице. Фамилия его была, впрочем, Феотокис. И этого дядю, Фотия Агафоновича, самурай повёл в свободный от службы день смотреть столицу.
Само собой, не могли они миновать, среди прочих славных достопримечательностей, и знаменитую московскую мемориальную пробку имени гудзи Обанаева, покойного настоятеля мытищинского филиала монастыря Кэнтё-дзи. Родившись как бедствие и большое для города расстройство, пробка сия за прошедшие годы стала для Москвы предприятием чрезвычайно прибыльным, ибо не только из Киева приезжали посмотреть на неё, но и из других столиц тоже, равно как и из малых городов, где пробки, даже самые недолговечные, простому люду по-прежнему в диковинку. Прибылей от туризма городу хватало и на то, чтобы регулярно подновлять стоящие в оной пробке автомобили, и даже на то, чтобы установить на самые примечательные машины мемориальные доски. Было даже введено в обычай визиты высокопоставленных официальных лиц в Москву встречать невообразимым хором сигналов тысяч автомобилей, вросших в мемориальную пробку, и никакой орудийный салют не мог бы сравниться с порождаемым таким образом звучанием — величественным, трагическим и торжественным.
Хотя пробка и носила имя гудзи Обанаева, возникла она вовсе не по его вине, как можно было бы подумать, хотя и не без его участия. История эта представляется весьма поучительной и, несомненно, достойной неспешного изложения.
Случилось так, что некий постовой постоянно на посту скучал, а потому придумал себе эдакое развлечение. Дежурил он на перекрёстке, где подземного перехода не было, а были, наоборот, светофор и одностороннее движение. Бывало, что желающим перейти через улицу пешеходам загорался красный свет, когда машин на перекрёстке вовсе и не было, и ничто не мешало гражданам ступить на проезжую часть — кроме, разве что, естественного уважения к правилам дорожного движения и приступа скромности, наступающего из-за близкого присутствия постового. Милиционер же (назовём его Б.) решил проверить, насколько эти чувства в гражданах сильны, и принялся регулярно скрываться из виду, дабы снизить у пешеходов настороженность и тем самым неявно поощрить их к покушению на нарушение ПДД. Со временем Б. сделал из скрытных наблюдений вывод, что готовность граждан пренебречь законом примерно пропорциональна времени, которое они проводят в ожидании зеленого сигнала светофора при пустой улице. Если ждать приходилось достаточно долго, а автомобилей на улице не было, то на проезжую часть, несмотря на запрещающий красный сигнал, мог рвануться буквально каждый, включая лежачих больных и младенцев в колясках. Эмпирическим путём Б. установил, что критический срок ожидания в такой ситуации составляет шесть минут пятьдесят три секунды, и ему стало нестерпимо интересно, сможет ли какой-нибудь особо законопослушный пешеход это достижение превзойти.
Двигаясь классическим (для европейской традиции познания) путём от эмпирики к эксперименту, Б. придумал и осуществил следующее. Он договорился с постовым М., который держал светофор на предыдущем перекрёстке. По сигналу, который давал ему Б., М. останавливал движение, так что перекрёсток, на котором держал светофор Б., оказывался совершенно свободен от машин. В то же время Б. включал для пешеходов на своём перекрёстке красный свет, прятался и засекал время. Пешеходы некоторое время ждали зелёного, но, не дождавшись, рано или поздно решались ступить на проезжую часть. Тут-то и появлялся Б. — с секундомером и книжкой штрафных квитанций.
Регулярно повторяя сей эксперимент, Б. очень скоро пришел к заключению, что магическое время (шесть минут пятьдесят три секунды) является, видимо, одной из мировых констант, потому что ни один из пешеходов так и не смог удержаться от нарушения закона ни секундой дольше. Другим результатом исследований стало то, что прежние завсегдатаи его перехода теперь предпочитали пересекать улицу там, где дежурил М., а на перекрёсток Б. выходили лишь неосведомлённые жители из других районов. Б. считал, что это даже к лучшему, потому что для добросовестного экспериментатора свежесть подопытного материала критически важна.
В тот знаменательный день материал на перекрёстке не появлялся довольно долго, так что Б. уже начал позёвывать. Вдруг увидел он гражданина, с виду довольно обычного, однако идущего немного странной походкой человека, привыкшего к более свободной одежде. Как уже говорилось, гудзи Обанаев был достопочтенным настоятелем мытищинского филиала монастыря Кэнтё-дзи, однако в тот вечер он был в светском платье — чёрной кожаной куртке с понтовыми заклёпками, таких же штанах и очень подходящих к этому наряду невысоких сапогах и шапочке-«спецназовке». Дело в том, что настоятель находил отдохновение от духовных подвигов в командных соревнованиях по «Counter-Strike» — каковое занятие ничем не противоречило уставу его монастыря, и даже в самом пиковом случае могло быть расценено лишь как несущественное отступление от буквы оного. А светскую одежду гудзи надевал, дабы не смущать соратников и соперников своим неоспоримым авторитетом, о котором одеяние настоятеля Кэнтё-дзи недвусмысленно бы свидетельствовало.
В тот вечер гудзи как раз возвращался с одного из таких соревнований, и Будда счёл нужным вывести его именно на тот перекрёсток, где постовой Б. уже всё подготовил к проведению очередного эксперимента.
Как только настоятель приблизился к переходу, Б. попросил М. остановить на его перекрёстке движение, а сам зафиксировал на светофоре красный свет для пешеходов. Гудзи законопослушно остановился и принялся ждать зелёного света. Б. включил секундомер.
Если бы постовой знал, что вовлёк в эксперимент одного из Просветлённых, он, возможно, отказался бы от своего намерения, но у него, понятное дело, и в мыслях не было, что сей вроде бы рокер, пусть он и выглядит умиротворённо, настолько близок к Будде. Хронометр отсчитывал секунду за секундой, красный свет горел, гудзи Обонаев ждал. Настоятелю было не привыкать к смирению, тем более, что личное служение своё он мог осуществлять хоть на улице, а потому не спешить ему было не куда. Красный свет светофора превратился в астральный маяк, дыхание гудзи стало ещё более мерным и наполненным, духовный путь лёг к его стопам — и этот путь, конечно, не имел ничего общего с «зеброй» перехода. Конечно, если бы загорелся зелёный, гудзи ступил бы на переход без малейших сомнений и колебаний — ибо со своего истинного пути он при этом не сошёл бы ни на пядь. Но зелёного не было, а миропорядок требовал от настоятеля соблюдения всех светских ритуалов, почитаемых естественными — в том числе ПДД.
Постовой Б., между тем, совершенно не понимал, что происходит. Подопытный не проявлял никакого нетерпения — то есть, вообще. Он не оглядывался по сторонам, не прикидывал возможностей совершить правонарушение (на такие прикидки глаз у Б. был намётан), ничем не показывал, что задержкой светофора он расстроен и возмущён. Постовой дождался мгновения, когда критические шесть минут пятьдесят три секунды миновали, возликовал и приготовился фиксировать новый рекорд. Он ощутил, как дрогнули рубежи освоенной Вселенной; вот-вот — и они готовы будут открыть изумлённому Человечеству совершенно новые пространства знаний.
Однако время шло, а фиксировать было нечего. Красный свет горел, подопытный же не давал ни малейшего знака к тому, что когда-нибудь вообще сможет потерять выдержку и перейти улицу вопреки запрету. Другие пешеходы, которые появлялись на месте проведения эксперимента, запросто переходили улицу, но они постового не интересовали, ибо, в отличие от подопытного, не давали ему нового материала для наблюдения, а подопытный оставался до идиотизма, вопреки всякой человеческой логике, законопослушен.
Через час Б. стал воспринимать происходящее как поединок между ним и таинственным прохожим. В некоем воображаемом пространстве постовой стоял против него на десяти шагах, часы тикали, оружие дуэлянтов замерло в ожидании сигнала к началу. В такой ситуации выключение красного сигнала означало, что Б. сдаётся, теряет лицо. Причин же для этого, вроде бы, не было никаких.
М., умаявшийся безответно вызывать по рации своего соседа по перекрёстку, в конце концов бросил свой пост и пошёл выяснить, что случилось. Он нашёл Б. в состоянии не то помрачения, не то просветления. Тот бессвязно бормотал, просил что-то начинать, отказывался принять извинения и требовал от кого-то сатисфакции. Глаза его были открыты, но ничего в этом мире не видели. И ничем таким от него не пахло.
Больше на перекрёстке не было ни одной живой души. Светофор же был намертво выключен.
М. вызвал «скорую» и ведомственный патруль. Прибыть на место происшествия они могли теперь только на вертолётах. Пробку, которая образовалась от пятичасовой остановки движения на подотчётном М. перекрёстке, разбирать было уже поздно. Стремительными метастазами она охватила всю Москву, завилась кольцами, сожрала собственный хвост и окаменела.
Впоследствии сочли удивительным, что стоявшие на светофоре автомобили не только не пытались прорваться сквозь явно неисправно регулируемый перекрёсток, но даже не догадались сигналить. Впрочем, удивительным это казалось лишь тем, кто не знает, насколько страстно и с какой самозабвенной полнотой обычный человек стремится к законособлюдению. Стоит дать ему пример смирения и показать путь добродетельного служения, как он тут же вознамерится следовать им, особенно если пример и путь даны не в ясных ощущениях, а, скажем, неосознаваемо. Допустим, через астрал.