Ф. Э. Хиггинс
Посвящается Беатрисе
Non nihi, non tibi, sed nobis
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
Мне впервые привелось столкнуться с «Черной книгой секретов» Джо Заббиду и с мемуарами Ладлоу Хоркинса благодаря весьма любопытному стечению обстоятельств. Обе эти рукописи, туго скатанные в трубку, обнаружились запрятанными в полость деревянной ноги. Как именно попала ко мне эта самая деревянная нога, сейчас не суть важно; гораздо важнее история, изложенная в бумагах Заббиду и Хоркинса.
К величайшему моему сожалению, я должна сообщить читателю, что для обоих манускриптов минувшие века не прошли бесследно, и, когда я развернула их, оказалось, что они изрядно пострадали от сырости и плесени. Большая часть написанного на хрупких, испещренных пятнами страницах не поддавалась расшифровке. Посему привожу здесь лишь те фрагменты, которые мне удалось прочитать — строго в том порядке, в котором они и были написаны. Я вынуждена была исправить ошибки Ладлоу Хоркинса, чьи отношения с орфографией и пунктуацией оказались поистине натянутыми, но иного вмешательства себе не позволила. Касательно лакун в манускриптах, что же мне оставалось делать, как не заполнить их, призвав на помощь всю силу своего воображения? Таким образом, я восполнила недостающие звенья в истории Джо и Ладлоу, как мне показалось верным. Я старалась по мере сил не отклоняться от правды, какую мне удалось извлечь из скудных сведений, имевшихся в моем распоряжении. Не дерзаю считать себя автором этой истории — я лишь та, кто поведал ее миру.
Глава первая
Из мемуаров Ладлоу Хоркинса
Едва открыв глаза, я понял, что наступил самый страшный миг во всей моей разнесчастной жизни. Я лежал на холодном земляном полу подвала, озаренного дрожащим светом сальной свечи, которой оставалось едва ли на час. Со стен и потолка свисали угрожающего вида медицинские инструменты, а темные засохшие пятна на полу, вероятнее всего, говорили о кровопролитии. Мои ужасные подозрения укрепились окончательно, когда я увидел у противоположной стены кресло — кресло, оснащенное крепкими кожаными ремнями на подлокотниках, спинке и ножках и явно предназначенное для одной-единственной цели — удерживать вырывающегося пациента.
Надо мной склонились мать с отцом.
— Видать, очухался! — обрадованно воскликнула мать.
Отец рывком поднял меня с пола. Сопротивляться его железной хватке я не мог, и он завернул руки мне за спину, а мать цепко ухватила меня за волосы. В отчаянии взгляд мой метался от одного ухмыляющегося лица к другому, но напрасно: я знал, что родителей мне не разжалобить и на спасение рассчитывать нечего.
Тут ко мне подступил некто третий, доселе таившийся в темноте, и, жесткой рукой взяв меня за подбородок, заставил разинуть рот и полез в него грязным пальцем, оказавшимся отменно мерзким на вкус. Палец этот пробежался по моим деснам.
— Ну, сколько? — нетерпеливо спросил отец.
— Неплохо, неплохо, даю по три пенса за штуку, всего около дюжины будет, — отозвался обладатель грязного пальца.
— Договорились! — согласился отец. — Да и кому и на кой нужны зубы?
— Кому-то, надеюсь, нужны, — сухо ответил Грязный Палец. — Недаром же я ими торгую. Тем и живу.
Все трое расхохотались — мамаша, папаша и Бертон Флюс, печально известный зубодер из Козлиного переулка.
Договорившись о цене за мои зубы, они оживились и втроем потащили меня к зловещему креслу. Но сдаваться так легко я не собирался, а потому принялся лягаться и брыкаться, орать и плеваться изо всех сил. Знал я, какой такой торговлей жил Бертон Флюс: он промышлял тем, что за гроши драл у отчаявшихся бедняков здоровые зубы, а потом втридорога перепродавал богатеям. Ноги мои подкосились от страха, и силы оставили меня — я понял, что помощи ждать неоткуда и мне предстоит мука мученическая.
Воспользовавшись тем, что я обмяк, родители запихнули меня в кресло. Действовали они слаженно: мать дрожащими с похмелья руками пыталась пристегнуть ремнями мои щиколотки, а отец крепко прижал меня к креслу. А безжалостный зубодер уже подступал ко мне, зловеще пощелкивая своим орудием — блестящими гнутыми щипцами, — глотая слюнки и сладострастно причмокивая в предвкушении пытки, которую он мне устроит. Щелк-щелк, повторяли его щипцы, щелк-щелк. Я и по сей день уверен, что Бертон Флюс извлекал из своих чудовищных занятий не только выгоду, но и удовольствие: негодяю нравилось причинять боль беспомощным пациентам. Не в силах терпеть долее и не дождавшись, пока руки-ноги мои окажутся надежно пристегнуты (и тем самым совершив роковую ошибку), зубодер навалился на меня со своими щипцами, и вот уже я ощутил холод железа на деснах. Зубодер нацелился на мои передние зубы, надавил коленом мне на живот и, наложив щипцы, потянул. Я взвыл от невыносимой боли. Будто пламенем охватило каждый мой нерв, в глазах потемнело, — казалось, мне заживо откручивают голову. Но вот зуб зашатался, хрустнул, и боль накатила с удвоенной силой. Я брыкнул ногами, забился и услышал хриплый хохот родителей — видно, их смешили коленца, которые я выкидывал, извиваясь в кресле.
И тогда меня обуяла ярость, из груди моей вырвался рык затравленного дикого зверя, и пелена боли перед глазами сменилась пеленой гнева. Вырвав неплотно пристегнутую ногу из кожаных пут, я со всей силы лягнул отца в живот, и он рухнул на пол как подкошенный. Зубодер от неожиданности выпустил свой инструмент и остолбенел; воспользовавшись этим подарком судьбы, я перехватил щипцы и двинул Бертона тяжелой железякой в висок. Потом выпростал вторую ногу и спрыгнул на пол, не обращая внимания на стонущего отца. Зубодер сползал по стене, держась за голову, а мать забилась со страху в угол.
— Не бей меня, Ладлоу, пощади, сынок! — взмолилась она.
Не стану отрицать — у меня было сильнейшее искушение отвесить и ей тоже, но, увидев, что отец завозился и пытается подняться, я решил бежать немедленно, пока они вновь не схватили меня. Швырнув щипцы на пол, я проворно шмыгнул за дверь, скатился с крыльца и припустил по улице. Вдогонку мне неслись отцовская брань и материнские вопли. Я не оглядывался, ибо мне казалось, что за спиной у меня, в желтом свете газовых фонарей, маячат ощеренная физиономия отца и блестящие щипцы зубодера.
На бегу я лихорадочно прикидывал, куда же мне деваться. Родителям были превосходно известны едва ли не все мои укрытия. Я решил спрятаться у мистера Джеллико, но, добежав до его лавки, обнаружил, что двери и ставни заперты. Напрасно я колотил в ставни и звал своего доброго покровителя — ни слова в ответ. Тут я проклял свою горькую судьбу на чем свет стоит. Уж если мистера Джеллико нет дома в столь поздний час, значит, он отбыл самое меньшее на несколько дней. Слабое утешение в нынешнем моем безвыходном положении!
«Куда же деваться?» — спросил я сам себя и сам себе ответил: на тот берег реки Фодус, в трактир «Ловкий пальчик» — его хозяйка, Бетти Пеготти, женщина сердобольная и, быть может, не бросит меня в беде. Чтобы добраться до моста, нужно было выйти из проулка на улицу. Там-то меня и подкарауливали мои мучители — мать, отец и зубодер Флюс.
— Вот он, хватай его! — взвизгнула мать.
И все трое кинулись за мной в погоню, причем проявили поистине удивительно рвение — я надеялся, что силы их быстро истощатся, но мучители все гнали меня и гнали по узким улочкам, по немощеным переулкам, по слякоти и лужам, спотыкаясь о бесчувственные тела местных жителей, валявшихся в грязи, ловко уклоняясь от цепких рук прохожих. Они гнали меня прямиком к реке. Изредка я оборачивался, и всякий раз мне казалось, что охотники настигают. Уж конечно, если они меня изловят, то довершат начатое. Я несся, ощущая на губах соленый вкус крови, и это заставляло меня бежать еще быстрее.
В полном изнеможении, задыхаясь и хватаясь за бок, я взлетел на мост и с полдороги увидел, что у трактира «Ловкий пальчик» стоит карета, готовая вот-вот тронуться с места. И когда колеса ее заскрипели, я из последних сил вскочил на запятки и вцепился в заднюю стенку кареты так, как не всякий утопающий хватается за соломинку. Карета покатилась, и последнее, что я увидел, было искаженное лицо матери, обессиленно рухнувшей на колени там, на берегу. А рядом с ней, потрясая кулаками, ярился и тщетно грозил мне вдогонку зубодер Флюс.
Звать меня Ладлоу Хоркинс, и я не без оснований утверждаю, что удел мой — сплошные злосчастья. Среди прочих злосчастий меня угораздило родиться в городе, что стоит на реке Фодус, — в мерзком зловонном поселении, не заслуживающем собственного имени. Я бы наверняка умер, подобно множеству других детей, если бы не мать с отцом, которые воспрепятствовали этому, руководствуясь соображениями собственной выгоды, и которые запродали меня в руки зубодеру Флюсу. Но, как ни странно, предательство это на поверку оказалось моей главной удачей. Коварный план родителей положил конец моей жизни — точнее сказать, моего прозябания в городе — и стал началом новой жизни под покровительством Джо Заббиду.
Глава вторая
Из мемуаров Ладлоу Хоркинса
Я и ведать не ведал, чей это экипаж и кого он везет. Долго, долго тряслись мы по дороге: пассажир храпел внутри кареты так громко и с такими перекатами, что эти могучие звуки заглушали даже стук колес, а я скорчился на запятках и уцепился за карету, будто обезьянка бродячего шарманщика за плечо хозяина. Давно уже остались позади городские улицы, стемнело, пошел снег. Дорога сделалась уже и куда ухабистее, так что карету то и дело подбрасывало на колдобинах и рытвинах, так что у меня, которого и всегда тошнило от любой качки, теперь чуть душу не вывернуло. Впрочем, полагаю, возница нимало не заботился об удобстве пассажира. Я бы наверняка свалился со своего насеста, если бы руки у меня не окоченели так, что мне было их даже не разжать. Однако, несмотря на холод, снег и ухабы, от которых желудок мой совершал тошнотворные кульбиты, на исходе путешествия я даже начал задремывать. Карета медленно, с натугой поднялась в гору, и я очутился в селении, которому предстояло на ближайшее время стать моим домом, — а именно в глухой горной деревушке Пагус-Парвус.
Сложись мои жизненные обстоятельства иначе, я вряд ли захотел бы поселиться в Пагусе, но тогда, спасаясь от погони и предательства родителей, я не волен был выбирать, куда бежать. Наконец карета остановилась перед внушительным домом, кучер слез с козел и постучал в окошко экипажа.
— Мистер Гадсон! — позвал он. — Приехали, мистер Гадсон!
Изнутри кареты никто не откликнулся, и кучер, поднявшись на крыльцо дома, позвонил в колокольчик. На звонок вышла девочка-подросток, не слишком-то довольная. Кучер называл ее Полли. Вдвоем они с усилием извлекли из кареты спящего пассажира и втащили в дом. Это трудоемкое мероприятие сопровождалось громким храпом хозяина и не менее громким пыхтением и ворчанием слуг. Воспользовавшись подвернувшейся возможностью, я слез с запяток и скользнул внутрь кареты, где обнаружил кожаный кошелек, шарф плотного тисненого шелка с бахромой и пару добротных перчаток. Без промедления я обмотал шарфом шею, а перчатки натянул на озябшие руки. В кошельке, увы, оказалось лишь чуточку мелочи, но для начала и это годилось. Выбравшись из кареты, я увидел, что служанка стоит на крыльце и смотрит прямо на меня. Мгновение мы неотрывно глядели в глаза друг другу, а потом служанка едва заметно улыбнулась. Тут послышались шаги кучера. Самое время улизнуть! Улица шла под уклон, но, сам не зная почему, я побежал в гору.
Подъем дался мне нелегко — очень уж он был крут, да и ветер дул в лицо, хотя снег, к счастью, уже прекратился. Но здешнего ветра было вполне довольно — ледяной и колючий, он резал лицо как ножом, так что я поневоле задумался, где бы найти крышу над головой. Несмотря на поздний час и отсутствие фонарей, я отлично разбирал дорогу, но помогала мне не луна, точнее, тонкий серпик месяца в небе, а свет, лившийся на улицу из окон окрестных домов. Похоже, не я один сейчас бодрствовал, хотя на церковной колокольне пробило четыре часа ночи.
Достигнув вершины холма, я увидел, что вплотную к церкви стоит пустующий дом — поодаль от прочих местных построек, от которых его отделял узкий проулок. Я двинулся вокруг заброшенного дома, ища, где же вход, но тут за спиной у меня по снегу заскрипели чьи-то шаги. Я шмыгнул в темноту проулка и затаился. С холма медленно, осторожно спускался сутулый человек с деревянной лопатой на плече. На ходу он невнятно бормотал себе под нос. Не оглядываясь по сторонам, он миновал меня и скрылся во тьме ночи.
Не успел прохожий с лопатой исчезнуть, как из ночного мрака появилась другая фигура — этот человек возник из темноты беззвучно и мгновенно, словно соткался из самой ночи. Он быстро шагал в гору, прямиком к заброшенному дому. Незнакомец приметно хромал на правую ногу и даже следы на снегу оставлял разной глубины.
Думаю, я был первым, кому повстречался Джо Заббиду в этой деревушке. И знаю, что, когда он покинул Пагус-Парвус, я стал последним, кто его видел. Но почему мы появились одновременно? Было ли то простое совпадение, или же, как я подозреваю, так распорядились некие неведомые силы? В отличие от меня Джо Заббиду беглецом не был. У него имелась определенная цель, которую он, однако, до времени держал в глубокой тайне.
Глава третья
Прибытие
Описать Джо Заббиду — задача не из легких. Возраст его не поддавался определению. Телосложения он был ни плотного, ни худощавого — скорее сказать, узкого. Ростом высок, что в Пагус-Парвусе было только во вред: деревушку выстроили в те времена, когда народ был в среднем дюймов на шесть пониже, чем сейчас, так что потолки с дверными проемами рассчитаны были на людей поменьше.
Одет Джо Заббиду был по погоде, хотя и старомодно, о чем красноречиво свидетельствовал его наряд. Мода предписывала пальто с высоким воротником, а на Джо был тускло-зеленый плащ с серебряными застежками, спадавший до пят. Сам плащ соткан был из великолепной шерсти якостаров, коими славятся высокогорные края северного полушария. Якостары — животные наподобие овец, но более напоминают лам, потому что ноги у них длиннее и сами они стройнее. Раз в году, в сентябре месяце, якостары линяют, но лишь отважным скалолазам под силу подняться в горы, где воздух холоден и разрежен, и собрать там шерсть. Потому-то шерсть якостаров и ценится весьма дорого. Подбит же плащ Джо был самым дорогим мехом, какой только есть на свете, — мягчайшими, нежнейшими шкурками шиншилл. Обувь пришельца также заслуживала внимания: на ногах Джо сверкали начищенные черные кожаные ботинки, а на них спускались отглаженные лиловые «невыразимые». На шее у Джо красовался плотный шелковый шарф, голову согревала меховая шапка, глубоко надвинутая на самые уши. Буйная шевелюра Джо так и норовила выбиться из-под шапки, высылая на разведку несколько седых прядей, спадавших ему на лоб.
Джо шагал по деревне, и в такт шагам пришельца на поясе его позвякивала связка ключей. В правой руке Джо нес потрепанную кожаную сумку-сак, порядком износившуюся и даже побелевшую на швах, а в левой — веревочную котомку, такую мокрую, что с нее капало. Из котомки по временам доносилось прерывистое поквакивание.