О, судьба, как ты коварна и жестока: одного моего мучителя ты отправила на тот свет, но второй остался жив и мучит меня. Да, Гадсон теперь заходит ко мне еженедельно, берет все, что ему приглянется, — лучший товар, конечно, — то гуся, то бифштекс, то парочку фазанов. Но надолго ли его устроит такая мзда за молчание? И что станется со мной, когда он проболтается? Знаю, я поступил скверно, но неужели мне страдать всю оставшуюся жизнь? Неужели эти пытки никогда не кончатся?
Я не из бессовестных негодяев и стыжусь содеянного, но сколько еще смогу вытерпеть эту пытку, не знаю. С самых похорон отца нет мне ни сна, ни покоя.
Ладлоу отложил перо, аккуратно накрыл исписанную страницу промокательной бумагой и захлопнул книгу.
— В моих силах облегчить ваши муки, — веско произнес Джо Заббиду, глядя прямо в измученные глаза Горацио Ливера. — Клянусь, ваш секрет теперь надежно спрятан на страницах этой книги.
Мясник глубоко вздохнул, и складки у него на лбу постепенно разгладились. Глаза у него заблестели, он широко, смачно зевнул.
— Мне уже вроде полегчало, — признался он и встал.
Однако, увидев деньги, который протянул ему Джо, мясник заколебался. Сумма была изрядная.
— Мистер Заббиду, так ведь это я должен вам заплатить — так мне кажется! — смутился Горацио.
Ростовщик спокойно покачал головой:
— Вовсе нет, мистер Ливер. Сделка наша честная.
— Что ж, хорошо. — Мясник взял деньги и направился к выходу, но на пороге замешкался. — Клянусь, никогда больше не стану печь пирогов с такой начинкой, но… в последнее время у меня частенько бывает искушение повторить тот пирог с крысами и прочим. Каждый раз, как ко мне в лавку, точно к себе домой, вваливается Иеремия Гадсон, надушенный и разряженный в пух и прах, меня так и подмывает накормить его кой-чем пикантным.
— Придет день, когда этот человек перестанет вам досаждать, — пообещал Джо. — Он своей участи не минует. Наберитесь терпения.
Ростовщик проводил гостя до дверей. Ладлоу остался сидеть за столом и не произнес ни слова. Исповедь мясника напомнила мальчику кое-что такое, о чем он и рад был бы забыть, да не мог. Кто-кто, а Ладлоу Хоркинс хорошо знал, каково быть сыном жестокого отца. Да, не повезло Горацио Ливеру — сурово с ним обошлась судьба, сделав его отцом такое чудовище. Но неужели бедному мяснику на роду было написано стать убийцей?
Джо Заббиду постоял на крыльце, глядя, как Горацио Ливер шагает к дому. Дождался, когда тот вошел в мясную лавку и когда погас свет в окне второго этажа. Джо удовлетворенно улыбнулся. Сегодня мясник будет спать крепким сном. Но кое-кто в деревне будет бодрствовать.
Глава девятнадцатая
Беспокойная ночь
Пока Джо Заббиду выслушивал исповедь Ливера, Иеремия Гадсон маялся без сна в своей мягкой постели. Раньше, до того, как в деревне появился этот удивительный ростовщик, свет в окнах Гадсона после полуночи горел редко. Бессовестные люди всегда спят крепко, и Иеремия храпел себе да храпел ночь за ночью, да так оглушительно, что служанке Полли на чердаке было не уснуть. Храпел и знать не знал, что по его милости большая часть обитателей деревни не спит, страдает, мечется.
Но теперь положение дел переменилось, и Иеремия Гадсон ночь за ночью ворочался с боку на бок. Он задергал Полли своими требованиями, потому что то среди ночи требовал теплого питья, то принести ему книжку почитать, то горячих углей в грелку подложить. Однако ничто не помогало, и сон к Гадсону упорно не шел.
Дом Гадсона располагался в самом центре деревни и размерами своими раз в пять превосходил те домишки, жители которых были должниками Иеремии. Много лет Гадсон копил всякое добро, однако вкус в отношении приобретений у него был такой же скверный, как и по части одежды. Все его вещи отличались кричащей расцветкой, дороговизной, бросающейся в глаза, и на редкость уродливым видом. Это касалось и домашней обстановки. Хотя Гадсон никогда не приглашал гостей с ночевкой, в доме имелось целых семь спален. Хотя обычно он трапезничал один, к комнатам примыкали великолепная столовая и огромная кухня, а на чердаке отведено было помещение, рассчитанное на пять человек прислуги, но там жила только Полли, поскольку, кроме нее да мальчика-конюха, спавшего в каретном сарае, Гадсон слуг не держал.
Раньше, случалось, Иеремия Гадсон день-деньской расхаживал по своему роскошному обиталищу, самодовольно сложив руки за спиной. Он вышагивал по темным коридорам, обходил сумрачные комнаты, разглядывал портреты, развешанные вдоль дубовой лестницы: семь поколений Гадсонов смотрели на него из массивных рам холодными глазами, поджав тонкие губы. Иеремия упоенно любовался блеском столового серебра и дорогими заморскими коврами ручной работы, привезенными из самой Африки. Иной раз он поглаживал ковер и ему казалось, что под ногтями у него поскрипывают песчинки из далеких пустынь. То была не игра воображения: подметала Полли из рук вон плохо.
Но вот в Пагус-Парвус прибыл ростовщик, и Иеремия Гадсон потерял покой.
Гадсон возненавидел пришельца с первого взгляда. Правда, с того самого утра, когда Заббиду представился местным жителям, Иеремия к лавке ростовщика больше не ходил — то есть днем там не показывался, — но всегда знал, что новенького появилось в витрине у Заббиду. Полли было велено ежедневно наведываться под окна ростовщика, ни в коем случае не заходя в саму лавку, и, возвратившись, служанка старательно описывала хозяину, что видела в витрине.
— Щербатые ночные горшки! Ношеные башмаки! — рычал Гадсон. — Да как на этом можно заработать? Он что, совсем дурной? Или тут дело нечисто?
Из поколения в поколение род Гадсонов наживался на местных бедняках. Иеремия пошел по стопам предков, вымогая деньги, отнимая их силой или угрозами. Постепенно он забрал в свои лапы и дома, и землю — все это он сдавал жителям деревни по ценам, которые иначе как грабительскими не назовешь. Время от времени Гадсон отнимал у арендаторов и жилье, и землю, чтобы показать свою власть и напомнить, что с ним шутки плохи, но потом отдавал обратно, подняв плату и тем самым закабалив чуть ли не каждого местного жителя. Могильщик Обадия Доск был далеко не единственным должником Гадсона, и состояние негодяя множилось год от года.
Сам Иеремия искренне полагал, что обладает редкостными деловыми дарованиями. Конечно, умело вести дела, когда вокруг ни одного соперника, проще простого, но вот в деревушку прибыл Джо Заббиду, и Гадсон почуял: соперник появился. К несчастью для Иеремии, бывшая шляпная мастерская ему, Гадсону, не принадлежала; этот факт и раньше его беспредельно злил, а теперь и подавно. Еще больше бесило Иеремию то, что Заббиду явно богат, очень богат. Гадсон убедил себя, что именно благодаря богатству ростовщик завоевал в деревне такую приязнь — еще бы, вон как сорит деньгами. А раз так, недолго этому выскочке радоваться, он быстро разорится. Однако со дня открытия лавки ростовщика прошло уже две недели, но заведение Заббиду работало, а сам он и не думал разоряться. Иеремия не уставал удивляться, как это ростовщику удается держаться на плаву. Каждый день он видел, сколько народу поднимается в гору, чтобы посетить Заббиду; судя по этому, дурацкая торговля всяким хламом продолжала процветать.
Еще больше Гадсон разъярился, когда в один прекрасный день к нему прямо на улице подошел Обадия Доск. Выражение лица у старика было какое-то непонятное, но Иеремия истолковал его по-своему.
— Ну, Обадия, — нетерпеливо сказал Гадсон, — надеюсь, уж на этой-то неделе ты не задержишь арендную плату? Смотри у меня! Я тебе не…
— Вот вам, — торжествующе объявил могильщик, — вот вам ваши деньги. — С этими словами он сунул Гадсону тугой кожаный мешочек.
Заинтересованный Иеремия поспешно развязал его. Мешочек был битком набит деньгами.
— Здесь весь мой долг, — так же торжественно сказал старик. — Мы квиты.
И он двинулся прочь с гордо поднятой головой, а Иеремия так и стоял столбом посреди улицы, разинув рот. В себя его привел сдавленный смешок прохожего, и Гадсон поспешил ретироваться домой. Навстречу ему из кухни выбежала Полли.
— Тут вот он у дверей вам оставил, — сообщила она, протягивая хозяину знакомую деревянную лопату.
Иеремия злобно фыркнул, оттолкнул девчонку и прошагал к себе в кабинет, хлопнув дверью так, что оконные стекла задрожали.
И могильщик оказался далеко не единственным, у кого вдруг завелись денежки. Вскоре с Гадсоном расплатились еще трое должников.
«Откуда у них берутся деньги?» — гадал Иеремия, и в голову ему приходил лишь один ответ: от ростовщика Заббиду. Гадсон сделался еще вспыльчивее и желчнее, чем обычно, так что Полли и мальчику-конюху доставалось на орехи. Иеремия и предположить не мог, что должники когда-нибудь сумеют выпутаться из его сетей. Если и дальше так будет продолжаться, придется поискать другой способ нажиться.
В одну из недавних поездок в Город Иеремия Гадсон прослышал о том, как выгодно торговать зубами — искусственными и настоящими. Как ни странно, у богачей зубы болели и гнили больше, чем у бедняков. Несомненно, виной тому были сладости и прочие лакомства, от которых портятся зубы и которые беднота себе позволить не могла, довольствуясь самой простой и грубой пищей. Богатые дамы и господа готовы были щедро платить за любую возможность приобрести натуральные вставные зубы — не в последнюю очередь и потому, что такие зубы наглядно свидетельствовали о богатстве своих хозяев. Иеремия призадумался, как бы и ему пристроиться к такому выгодному делу. В «Ловком пальчике» толковали о каком-то зубодере Бертоне Флюсе, который будто бы имел касательство к торговле вставными настоящими зубами. Иеремия положил себе непременно разыскать Флюса в ближайшую же поездку в Город.
Но сейчас нужно было как-то разобраться с треклятым ростовщиком. Стоило Гадсону подумать об этом дылде с буйной шевелюрой, как он начинал скрежетать зубами, а в глазах у него темнело от ненависти. А этот тощий кривоногий мальчишка, который у ростовщика в услужении! Сущий бесенок, да и только! Хитрый гаденыш! Вот, например, перчатки и шарф на нем точно такие, какие украл у Иеремии кучер, — во всяком случае, раньше Иеремия думал именно на кучера. А что за взгляд у этого маленького паршивца! Уставится своими темными глазищами, прямо выдержать невозможно — дрожь пробирает.
Как уже говорилось, Иеремия Гадсон невзлюбил ростовщика с первого взгляда, а теперь, по прошествии двух недель, люто его ненавидел. И было за что: стоило Гадсону появиться на улице, как встречные прохожие начинали искоса глазеть на него, а за спиной он слышал смешки, но, когда оглядывался, видел только мрачные лица. И все же в деревне происходило что-то непонятное; в воздухе висело ощущение перемен. Гадсон чуял эти перемены и догадывался: они каким-то образом связаны с таинственным ростовщиком. Иеремию колотило от страха и ненависти.
Вскоре после появления Заббиду в деревне Гадсон заметил, что в лавку на вершине холма повадились ночные посетители. Зачем бы это, интересно знать? Над этим вопросом и ломал голову Иеремия, ворочаясь с боку на бок на своей кровати заморской работы — широкой, резной, с четырьмя столбиками. Каждый звук, долетавший с улицы, казался Гадсону куда громче, чем был на самом деле. Чуть ли не еженощно Иеремия слышал шаги тех, кто поднимался в гору, к Заббиду. Он пытался не слушать эти шаги и прятал голову в подушку, но изо рта у него так несло, что самому делалось противно. Тогда Гадсон садился на постели и принимался разговаривать сам с собой, кривиться, морщиться и барабанить пальцами по спинке кровати, и так до тех пор, пока не слышал скрип снега под чьими-то шагами на улице. Тогда в одной сорочке он кидался к окну, различал темные смутные фигуры, что направлялись к ростовщику, однако кто именно — распознать не удавалось. Да кто бы ни был и что бы ни затевал, одно ясно: ему, Иеремии Гадсону, эти секреты ничего хорошего не сулят! Гадсон грозил ночным прохожим кулаком и разъяренно топал ногой.
— Его нужно остановить, этого Заббиду! — громко твердил он во тьме.
Глава двадцатая
Из мемуаров Ладлоу Хоркинса
Если Джо вызывал горячий интерес у местных жителей, то я — у местных детишек, а именно у Полли и братьев Корк. Раньше у меня друзей не водилось, потому что в Городе вообще ни у кого друзей нет, там все только с деньгами и дружат. А тут, в деревне, оказывается, совсем другое дело. С братьями я, можно сказать, подружился — они оказались славные, смешили меня и пришлись мне по душе. Все, кроме разве что самого старшего. Что-то мне в нем не нравилось. Чутье подсказывало: этому лучше не доверять. Смотришь на парня и не знаешь, что у него в голове творится.
Братья приходили поглядеть на лягушку, а вот Полли больше интересовала не Салюки, а я сам, точнее, прежняя моя жизнь.
— Расскажи про Город, — неизменно просила она. — Все хочу знать.
Ну я и рассказывал. Рассказывал о темных, мрачных улицах, где дома стоят так тесно, что в эти улицы даже солнце не заглядывает. Об улицах, мощенных неровным булыжником и усеянных мусором, объедками, дохлыми собаками и крысами. О грязных канавах и лужах с тухлой водой, над которыми вьются жужжащие тучи мух. Рассказывал и о нищих, которые выпрашивают милостыню, чтобы пропить ее в кабаке, или валяются пьяными в канаве, потому что из кабака их уже вышвырнули. И еще рассказывал о невыносимом, пронизывающем до костей зимнем холоде, когда и люди и животные падали на улицах замертво и тут же коченели.
Описывал я и реку Фодус, на которой стоит Город; медленное, ленивое течение ее густых вод, больше похожих на мутный суп, чем на речные струи. Да уж, река эта достойна своего названия — вонь от нее подымается такая, что хоть нос зажимай, и проникает во все щели. И характер у реки коварный. Я видывал, как она бодает суда, стоящие у пристаней, так что они бешено пляшут на воде, скрипят и стонут, заглушая испуганные вопли гребцов и пассажиров на маленьких суденышках, пересекающих ее широкую спину. А уж как боятся люди мутных вод Фодуса! Говорят, кто упадет в эти волны, нипочем не выживет — так они ядовиты. Добычу свою, утопленников, река выдает неохотно, сначала как следует выдержит под водой, а уж потом, много дней спустя, вытолкнет на поверхность раздутый посинелый труп, на который и смотреть-то страшно.
Река Фодус делит на две половины не только сам Город, но и его население. На северном берегу живут богачи, на южном — бедняки. Мостов на реке всего один. Может, когда-то у него и было название, но забылось, и теперь все говорят просто «Мост». Весь он тесно застроен тавернами, гостиницами и притонами самого скверного пошиба; в этих злачных местах, пристанищах порока, все посетители равны, с какого бы берега ни явились. Здесь дерутся, пьют, режутся в азартные игры, убивают и умирают. Бывал и я в одном из таких притонов — трактире «Ловкий пальчик», том самом, куда захаживает Иеремия Гадсон и где околачивались мамаша с папашей.
Город дышит пороком и преступлением, и потому железная рука наказания время от времени берет его за горло. Как ни стыдно мне в этом признаваться теперь, но когда-то я неплохо зарабатывал на чужих бедах, обчищая карманы зевак, особенно по средам, когда на Висельной площади вешали преступников.
Казнь у нас в Городе считалась получше любого праздника. Чем в большем ужасе пребывал бедняга на эшафоте, тем в больший восторг приходила толпа. Приговоренного обыкновенно привозили к месту казни на телеге — из тюрьмы Айронгейт по Тоскливому проезду и прямиком на Висельную площадь. Он и пускался-то в путь несчастнее некуда, ну а уж к тому времени, как добирался до эшафота, пребывал совсем в бедственном состоянии, поскольку наши городские зеваки имели обыкновение швырять в приговоренного всем, что оказывалось у них под рукой, — гнилыми овощами и фруктами, а то и дохлой крысой. Честно скажу, я в жизни не кидался в бедняг приговоренных. Думал: откуда мне знать, может, на следующей неделе вздернут меня самого?