Федор ЧЕШКО
"Скальды поют о бездонной яме на дальнем севере, в
которой живет вместе с волком Фафниром злой бог красавец
Локи. Локи ждет в своем царстве Утгарде назначенного
неизменной Судьбой часа, когда он победит всех богов и
всех героев в последней битве при Рагнаради..."
В.Иванов "Повести древних лет"
ПРОЛОГ. ДОЛИНА ЗВЕНЯЩИХ КАМНЕЙ
1. СУМЕРКИ
День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда, к далекой гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые, беременные дождем тучи с краями иззубренными и острыми, как лезвия каменных ножей.
Тучи - хищные, вытянутые - тяжело переползали через вершины холмов, все глубже впивались в мягкую синеву неба, погромыхивали далекими еще, медленными раскатами... Так лезвие каменного ножа под треск рвущихся сухожилий неохотно входит в глотку оглушенного дубиной врага, кода воин всем телом навалился на рукоять.
Образ этот был настолько ярок и реален, что когда рваные кромки коснулись края Слепящего, полоснули по нему и окрасились алым, Хромой дернулся и жалобно застонал.
Он знал, как это бывает, когда холодное каменное лезвие рвет кожу и мясо, знал острый и терпкий запах крови. Своей крови.
Это было в тот день, когда в скалах они напоролись на охотничий отряд немых.
Хромого сбил с ног тяжелый удар, и в спину впились острые камни, а на груди уже сидел враг, и беспощадное иззубренное жало подбиралось к горлу...
Мускулы сводило судорогой отчаянья, и руки тряслись от напряжения, но лезвие надвигалось все ближе, и все шире расплывалось в злобной улыбке нависшее над ним косматое лицо - ощеренные желтые слюнявые клыки, холодные безжалостные глаза, струйки пота на грязном лбу - а в голове билась, трепыхалась одна мысль: "Не хочу, не хочу, не хочу!.."
Хромой слышал, как рвется, трещит его кожа, и горло жгло, как огнем, и потекло по шее теплое, липкое - сначала тоненькой струйкой, потом сильнее...
И почему-то вдруг он всем своим угасающим естеством ощутил объемность и красочность покидаемого им мира - выпуклость и округлость окаменевшего от усилий плеча немого, и веселую игру световых бликов на этом потном плече, и алое, как бы светящееся изнутри брюшко присосавшегося к этому плечу огромного слепня...
Слепень и спас Хромого.
Враг дернулся и на секунду ослабил хватку. А потом... Скорченное косматое тело давно уже перестало вздрагивать, а Хромой все бил и бил дубиной по обросшей жесткой щетиной пасти, по этим глазам, еще минуту назад горевшим предвкушением убийства.
Шрам на шее остался навсегда - багровый, вздувшийся, рваный. Кошка, бывало, гладила этот шрам кончиками пальцев и огорчалась, что он на шее, а не на лице, а то бы Хромой был самым красивым охотником Племени.
Хромой зажмурился и потряс головой: он пришел сюда не для воспоминаний.
А на небе уже не было ни Слепящего, ни каменных ножей, залитых его кровью, а была сплошная полоса туч над горизонтом - багровая, как воспаленная рана, и края ее горели алым. А выше...
Бывают ли песни без звуков, без голоса? Бывают.
Потому что иначе, чем песней, нельзя назвать эти плавные переливы мягкого света - от алого и золотого на западе, через зеленый, бирюзовый, голубой, к глубокой и прозрачной синеве на востоке...
Это была мелодия цвета - спокойная, простая. Она навевала замершему в восторге Хромому необыкновенно светлую грусть, и щемило сердце, и на глаза наворачивались слезы, но это было хорошо, и мысль о том, что наваждение исчезнет с заходом Слепящего, ужасала.
А краски на небе едва заметно менялись, и менялась мелодия, но неизменной оставалась ее спокойная печаль, и что-то еще, незнакомое, волнующее, теплое, напомнившее почему-то Хромому, как искрятся глаза Кошки, когда она улыбается. Он ведь не мог иначе объяснить (даже сам себе) что это такое - нежность.
А там, внизу, под Обрывом широко и привольно разлились по степи сумерки, и на бескрайней темной равнине золотым и алым горела Река.
Хотелось ли Хромому удержать, сохранить эту ускользающую красоту, которая никогда не повторяется, потому что каждый закат прекрасен, но не похож на другой?
Да. Это желание было по-прежнему сильным, хотя он пытался уже и понял, что Странный был прав.
Бесплодные попытки запомнились смешанным ощущением бешенства, порожденного собственным бессилием, и свирепого голода, потому что времени на охоту не оставалось, а Племя Настоящих Людей не кормит дармоедов.
Странный говорил: "Ты не сможешь". Но Хромой не хотел ему верить, и все приставал, приставал, требуя объяснить, откуда берутся краски в небе и как сделать закат, который не гаснет. Странный начинал объяснять, но понять его объяснения... Для этого нужно самому стать Странным.
Тогда Хромой уходил в степь и блуждал там в поисках хоть каких-нибудь красок, кроме черной, белой и коричневой, которые были, которыми можно рисовать рогатых, крылатых и даже Людей, но нельзя рисовать закат.
Он возвращался грязный, исполосованный колючками, с блуждающими, запавшими глазами, и снова приставал к Странному. А можно достать краски из цветов? А можно пойти к закату и взять краски с неба?
Наконец Странный сказал: "Если не начнешь охотиться, я накормлю тебя твоими ушами". И Хромой сдался, потому что знал: Странный всегда делает так, как сказал.
И еще: когда Странный пришел в Племя (старики тогда были воинами, а Странный уже тогда был стариком) мужчины хотели убить его и забрать нож из Звенящего Камня. Они напали ночью. На сонного. Все вместе. Это в ту ночь Беспалый и Однорукий стали беспалым и одноруким. А сколько мужчин стали трупами, старики уже не помнят. Они помнят только, что тела многих сожрали трупоеды, потому что женщины за день не успели похоронить всех.
Хромой сдался. Он перестал пытаться, но желать не перестал.
И сейчас снова овладела им неистовая злоба на собственное бессилие, на жестокую правоту Странного, на этот закат, который манит, ласкает красками, но только для того, чтобы потом бросить наедине с холодной и страшной ночью...
Бешенство стремительной лавиной накатило на Хромого, плеснуло в глаза кровавым туманом, вырвалось из горла хриплым яростным рыком. Хромой вскочил на ноги, и валявшийся рядом топор будто сам метнулся в его скользкие от пота ладони, а взгляд уже рыскал, шарил вокруг, искал, на кого бы выплеснуть эту злобу, срывающую сердце в бешеную барабанную дробь?!
Но вокруг - только травы, только быстро сгущающиеся сумерки и тишина.
И всю свою безысходную ярость Хромой вложил в дикий нечеловеческий вопль и страшный, во всю силу жаждущих убийства рук, удар топором по замшелому валуну, на котором только что сидел, и топор брызнул осколками кремня и щепками.
Некоторое время Хромой, напуганный замирающим эхом собственного вопля, стоял, втянув голову в плечи, тупо глядя на обломок рукояти, сжатый в руках. Потом уронил его и медленно закачался из стороны в сторону, прижав ладони к щекам. Какой плохой день! Как злы на него сегодня духи! Какой хороший был топор! Тяжелый, острый, удобный. Ни у кого такого топора не было, а у него - был. Был. Больше нету. Какой плохой день! Пропал топор, топор, которому завидовали все охотники Племени... И Кошка не пришла смотреть на закат...
А ветер крепчал. Порывистый, пронизывающий, он тихо свистел в метелках высоких трав, гнал по камням бесплотные тени перекати-поля, и тени эти падали с Обрыва и тонули в сгущающейся темноте.
А небо стало черным, только на западе дотлевали две тусклые красные полоски - агония умирающего заката.
Хромой посмотрел на небо и тихо заскулил - так неуютно и страшно стало вокруг, так жалко стало себя - одинокого, ненужного никому, даже Кошке - ведь не пришла! Пора уходить. Ночные убийцы скоро выйдут на равнину, а он безоружен и путь к Племени не близок.
Хромой сделал несколько осторожных шагов по едва различимой в сумерках тропинке, но передумал и вернулся к Обрыву. К Хижинам он придет уже в полной темноте, а вокруг них каждую ночь собираются стаи голодных трупоедов, которые сожрут и живого, если он один.
Лучше переждать ночь в пещере у Странного. Это совсем близко - над Обрывом до Древесного Трупа, спуститься к Реке, и еще немного вдоль Реки.
Правда, в начале ночи к Реке сходятся на водопой ночные убийцы, а Странный спросонок может принять за немого и убить. Но безопасны только пути по Заоблачным Пущам. И если Хромого этой ночью убьют, он будет видеть оттуда все, что творится под облаками. А Кошка пожалеет, что не пошла смотреть с ним на закат, и будет плакать и биться головой о камни, и он это увидит. Так что, если его убьют, ему тоже будет неплохо. Но только пусть убьет Странный или Желтый Убийца, который часто оставляет следы у водопоя, а не трусливые вонючие трупоеды.
Хромой бесшумно крался в высоких - по пояс - травах, метелки которых казались совсем белыми на фоне черного неба. Ветер переменился. Он дул теперь со стороны Обрыва, от Реки, и Хромой морщился, потому что речная сырость забивала остальные запахи. Где-то на равнине слышался протяжный вой: вышли на охоту Серые Тени. Далеко. Не страшно. Потом впереди, очень близко, вспыхнули два зеленых огонька, и Хромой приостановился. Глаза. Низко над землей. Маленький. Не страшно. Хромой сделал шаг вперед. Огоньки чуть отодвинулись с тихим рычанием. Хромой зарычал в ответ. Огоньки бесшумно метнулись в сторону и пропали.
И почти сразу, всего через несколько шагов, ноздри защекотал запах хранящей дневное тепло древесной трухи. Вот он, Древесный Труп. Могучие вывернутые из земли корни, огромный ствол рухнувшего дерева, уходящий в заросли трав. В трещинах великана, погибшего так давно, что самые старые старики не помнили его живым, любили ночевать ползучие, поэтому Хромой осторожно обошел Древесный Труп стороной.
Перед спуском к Реке Хромой надолго замер, затаившись, всматриваясь, вслушиваясь, внюхиваясь в предстоящую темноту. И она, темнота, тоже затаилась, тоже всматривалась в него невидимыми глазами - чьими? Чувства ничего не говорили Хромому, не указывали на опасность там, впереди. И в то же время какое-то смутное, лежащее за гранью ощущений предчувствие шептало: нельзя. Там смерть.
А Серые Тени все выли на темной равнине, за спиной, и вой их заметно приблизился. И вдруг совсем близкий голос Серого Убийцы затянул песню охоты, и остальные подхватили ее.
Дыбом встали волосы на голове и руках Хромого. В памяти замелькали картины бессонных ночей в охране у Хижин, когда дозорные, жмущиеся к огню, с дрожью слушают леденящую злобу тьмы - песню идущих по следу, и зыбкие серые силуэты проносятся по самой границе освещенного кострами, распластавшись в неистовой погоне.
Мысль о том, что порождения ночи запели песню охоты, наткнувшись на его след, была так ужасна, что Хромой, забыв обо всем, не разбирая дороги кинулся с Обрыва.
Он опомнился только на середине спуска. Постоял, перевел дыхание и двинулся дальше - плавно, бесшумно, чутко.
В конце спуска он снова остановился. Водопой - широкая полоса истоптанной стадами рогатых прибрежной грязи - был пуст. Не было даже маленьких. Странно.
Хромой нерешительно двинулся дальше. Было тихо. Только мерный плеск волн и вой наверху - то дальше, то ближе... Хромой старался держаться вплотную к Обрыву и жадно внюхивался в порывы сырого ветра, но они пахли только прелью, речной водой и гниющей тиной. Эти запахи были прилипчивы, вязки, и остальные тонули в них, как в болоте. Именно поэтому новый запах он ощутил только тогда, когда тот обрушился на него всей своей мощью.
И Хромой кинулся на землю - плашмя, всем телом: прижаться, слиться, исчезнуть... А ветер все налетал порыв за порывом, и порывы эти были, как выдохи огромной, щерящейся в лицо пасти - душный смрад и леденящий, парализующий мысли и волю ужас ожидания неотвратимой смерти.
Но ничего не происходило. Не было ничего угрожающего вблизи, кроме этого запаха - душного запаха крови, слившегося с острой тошнотворной вонью Желтого Убийцы и еще с чем-то, чему Хромой не знал ни имени, ни подобий...
Хромой не выдержал. С истошным воплем он бросился бежать, бежать от этого изводящего ужаса неизвестности, через хрупкие трескучие заросли прибрежных кустов, через гремучие каменистые осыпи; и в отголосках собственных воплей мерещился ему мягкий тяжелый топот неумолимо настигающих лап.
А потом он с маху налетел на что-то широкое, упруго-твердое, и сила удара отшвырнула его на землю, и он спрятал лицо в ладони и ждал конца. Но вместо новых ударов, вместо терзающих когтей и клыков на его беззащитную, потную от страха и бега спину обрушился ледяной водопад. Хромой взвизгнул и вскочил, дико озираясь вокруг.